Текст книги "Голос тех, кого нет"

Орсон Скотт Кард
Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера

Греггу Кайзеру, который уже знал

Орсон Скотт Кард – один из лидеров американской фантастики и обладатель множества наград, включая несколько высших – премий «Хьюго» и «Небьюла». Цикл романов об Эндере Виггине, юноше, который изменил будущее человечества, принадлежит к лучшим произведениям писателя. В «фантастических» книжных рейтингах «Игра Эндера», первая книга цикла, неизменно попадает в пятерку лучших за всю историю жанра и даже часто оказывается в лидерах, оставляя позади книги таких гигантов фантастики, как Азимов, Кларк, Брэдбери, и других именитых авторов.

Более щадящий, чем «Игра Эндера», «Говорящий от Имени Мертвых», возможно, лучшая книга саги. Не пропустите.

Analog

«Сага Эндера» – одна из тех немногих историй, которые оставляют серьезным этическим проблемам место и среди звезд… покоряет… невероятно талантливый автор.

The Encyclopedia of Science Fiction

Самая сильная из вещей Карда. «Говорящий» не только продолжает «Игру Эндера», он превосходит ее.

Fantasy Review

История, рассказанная с состраданием и обостренным пониманием, мощный сиквел к «Игре Эндера».

Library Journal

Почти невозможно оторваться.

Locus

Некоторые граждане колонии на Лузитании

Ксенологи (зенадорес)

Пипо (Жуан Фигуэйра Альварес)

Либо (Либердад Грассас а Деус Фигуэйра де Медичи)

Миро (Маркос Владимир Рибейра фон Хессе)

Кванда (Кванда Квеньятта Фигуэйра Мукумби)

Ксенобиологи (биолоджистас)

Густо (Владимир Тиаго Гусман)

Сида (Екатерина Мария Апаресида ду Норте фон Хессе-Гусман)

Новинья (Иванова Санта Катарина фон Хессе)

Эла (Екатерина Эланора Рибейра фон Хессе)

Губернатор

Босквинья (Фария Лима Мария до Боске)

Епископ

Перегрино (Арман Себола)

Аббат и принципал монастыря

Дом Кристан (Амай а Тьюдомундо Пара Куэ Деус вос Амэ Кристан)

Дона Криста (Детестай о Пекадо э Фазей о Дирейту Криста)

Семейство Фигуэйра

¹ Отсчет времени ведется от даты принятия Межзвездного Кодекса.

Семейство Ос Венерадос

Пролог

В 1830 году, считая от даты принятия Межзвездного Кодекса, автоматический корабль-разведчик доложил по ансиблю: исследуемая планета пригодна для человека. Ближайшим перенаселенным миром оказалась Байя. Межзвездный Конгресс разрешил колонизацию.

Первые люди, ступившие на поверхность новой планеты, были португальцами по языку, бразильцами по культуре и католиками по вероисповеданию. В 1886 году они вышли из челнока, осенили себя крестным знамением, нарекли свой дом Лузитанией – древним именем Португалии, а затем приступили к изучению местной флоры и фауны. На пятый день пребывания на Лузитании колонисты поняли, что маленькие лесные зверюшки, которых они окрестили «пеквениньос» («свинксы»), на самом деле вовсе не животные.

Впервые со времен Ксеноцида – с тех пор, как чудовище Эндер уничтожил цивилизацию жукеров, – люди встретились с разумной инопланетной жизнью. По уровню развития техники свинксы были примитивным народцем, но тем не менее пользовались орудиями, строили дома и говорили на своем языке. «Господь даровал нам еще одну возможность, – провозгласил Пио, архикардинал Байи. – Мы можем искупить то, что сделали с жукерами».

Депутаты Межзвездного Конгресса почитали разных богов, но даже атеисты согласились с архикардиналом. Лузитанию заселят выходцы с Байи, на нее распространят католическую лицензию, как того требует традиция, однако территория колонии и численность жителей должны быть ограничены заданной цифрой.

Главный закон колонии гласил: «Не причинять беспокойства свинксам».

1
Пипо

И поскольку мы никак не можем усвоить, что обитатели соседней деревни такие же люди, как и мы сами, странно было бы предполагать, что человечество способно увидеть в говорящих создателях орудий, порожденных иной эволюционной цепочкой, не диких зверей, но братьев, не соперников, но товарищей, с которыми мы можем разделить дорогу к храму разума.

Однако это и есть мое видение, моя мечта. Различие между рамен и варелез кроется не в природе чужака, а в нашем собственном сознании. И когда мы провозглашаем расу инопланетян рамен, это значит не то, что они достигли нравственной зрелости, а то, что мы достигли ее.

Демосфен. Письма к фрамлингам

Корнерой, пожалуй, был самым полезным и самым «трудным» из пеквениньос. Когда бы Пипо ни приходил на поляну, Корнерой ждал его там. Он всегда старался ответить на вопросы, которые Пипо, согласно закону, не имел права задавать прямо. Пипо зависел от него, слишком сильно зависел, а Корнерой играл и дурачился, словно безответственный юнец, каким он, к слову, и был, и наблюдал, и слушал, и изучал. Пипо всегда приходилось быть начеку: Корнерой очень ловко расставлял ловушки.

Только что Корнерой взобрался на дерево и теперь полз вверх, работая только ногами (у всех свинксов кожа на внутренней поверхности щиколоток и бедер была жесткой, ороговевшей). В руках он держал две палочки, которые свинксы называли «отцовскими палочками», и, карабкаясь вверх, выбивал по стволу дерева какую-то странную, завораживающую, аритмичную мелодию.

Производимый Корнероем шум выгнал из хижины Мандачуву, и тот окликнул «музыканта» сначала на мужском языке, потом на португальском:

– P’ra baixo, bicho[1]1
  Слезай, чувак!


[Закрыть].

Стоявшие рядом свинксы оценили его португальское произношение и выразили одобрение, потерев бедром о бедро. Раздался долгий шипящий звук, и Мандачува подпрыгнул от радости, что ему аплодируют.

Тем временем Корнерой так откинулся назад, что стало ясно: сейчас он упадет. Свинкс оттолкнулся руками от ствола, скрутил в воздухе сальто и, несколько раз подпрыгнув, приземлился на ноги.

– Значит, ты еще и акробат, – сказал Пипо.

Гордый собой Корнерой подошел к нему. Он очень умело изображал человеческую походку. Слегка утрировал. Отменная пародия еще и потому, что плоский, вздернутый нос Корнероя как две капли воды походил на поросячий. Неудивительно, что еще первопоселенцы в восемьдесят шестом назвали их свинксами, а в тысяча девятьсот двадцать пятом, когда основали колонию на Лузитании, прозвище уже прилипло. Разбросанные по всем Ста Мирам ксенологи в своих трудах называли их исключительно аборигенами Лузитании, но кто-кто, а Пипо знал, что делается это, только чтобы не ронять престиж профессии. Между собой даже ксенологи пользовались словечком «свинкс». Сам Пипо больше любил португальское «пеквениньо», против которого свинксы не возражали, хотя сами называли себя «малышами». Но престиж престижем, а Корнерой все же выглядел точь-в-точь как кабан, зачем-то поднявшийся на задние ноги.

– Акробат, – повторил Корнерой, будто пробуя на вкус новое слово. – То, что я сделал? У вас есть особое слово для таких? Среди вас есть те, для кого это работа?

Пипо вздохнул и улыбнулся. Закон строго-настрого запрещал делиться со свинксами сведениями о человеческом обществе, чтобы не влиять на их культуру. А Корнерой, казалось, всеми правдами и неправдами пытался вытянуть максимум информации из любой оброненной фразы. В этот раз, конечно, Пипо мог винить только самого себя – оговорился и приоткрыл еще одно окошко в человеческую жизнь. Иногда он находил общество свинксов настолько приятным, что позволял себе расслабиться. И тут подстерегала опасность. «Я не гожусь для этой игры – выцарапывать знания, стараясь не дать ничего взамен. Либо, мой молчаливый сын, ты умеешь скрывать и скрываться куда лучше, чем я, а ведь ты стал моим стажером – когда тебе исполнилось тринадцать? – всего четыре месяца назад».

– Хорошо бы мне иметь такую шкуру, как у вас, – сказал Пипо. – Мою древесная кора сдерет сразу же.

– К величайшему стыду для всех нас.

Корнерой застыл в позе, обозначавшей, по мнению Пипо, легкое беспокойство или, возможно, предупреждение, сигнал «осторожно» для других свинксов. Впрочем, точно ничего не известно. Поза могла выражать любое чувство, включая предельный страх. Только Пипо никогда еще не доводилось видеть перепуганного свинкса. Ладно. Пипо быстро заговорил, чтобы успокоить собеседника:

– Не бойся. Я слишком стар и слаб, чтобы лазить по деревьям. Оставлю это занятие вашей молодежи.

Сработало. Корнерой расслабился, и его тело снова обрело подвижность.

– Мне нравится лазить по деревьям. С высоты все так хорошо видно. – Корнерой встал на четвереньки и приблизил морду к лицу Пипо. – Ты не принесешь того зверя, что бегает над травой и не касается земли? Остальные не верят, что я видел такую штуку.

«Еще одна ловушка. Ну что, Пипо-ксенолог, сможешь ты унизить члена сообщества, которое изучаешь? Будешь ты неуклонно соблюдать строгий закон, установленный Межзвездным Конгрессом как раз на этот случай? Был один прецедент. Человечество уже сталкивалось с расой разумных инопланетян – с жукерами, три тысячи лет назад. И в результате контакта жукеры погибли. Все до единого. Потому Конгресс и принял меры: если уж человечеству свойственно ошибаться, пусть совершает другие ошибки. Минимум информации. Минимум контакта».

Корнерой понял колебания Пипо, его осторожное молчание.

– Вы никогда ничего нам не говорите, – сказал он. – Вы наблюдаете за нами и изучаете нас, но не пускаете в вашу деревню, не даете нам изучать вас.

Пипо постарался ответить, но осторожность была важнее честности.

– Если мы узнали так много, а вы так мало, почему же вы говорите и на звездном, и на португальском, тогда как я еще не вполне понимаю ваш язык?

– Мы умнее. – Корнерой откинулся назад, сел и отвернулся, показав Пипо спину. – Иди назад за свою ограду.

Пипо сразу же встал. Неподалеку Либо наблюдал за троицей пеквениньос, которые плели крышу хижины из длинных плетей лианы мердоны, и, заметив, что его отец поднялся, быстро подошел к Пипо. Они ушли с поляны молча: пеквениньос слишком хорошо овладевали языками, а потому отец и сын никогда не обсуждали результаты своих наблюдений за пределами ограды.

Полчаса ушло на дорогу домой. Когда они прошли сквозь ворота и стали подниматься по склону холма к Станции Зенадорес, дождь уже лил вовсю. Зенадорес? Пипо думал об этом слове и смотрел на маленькую табличку на двери. Там было написано на звездном: «Ксенолог». «Наверное, так и положено меня называть. Чужаки и называют. Но португальское „зенадор“ настолько удобнее, что лузитанцы не употребляют слова „ксенолог“, даже когда говорят на звездном. Вот так изменяется язык, – думал Пипо. – Если бы не ансибль – сеть мгновенной связи, охватывающая Сто Миров, – мы не смогли бы сохранить единый язык. Межзвездных торговцев мало, их корабли передвигаются медленно. Да, звездный за столетие распался бы на десять тысяч диалектов. Любопытно было бы составить компьютерную проекцию лингвистических изменений, которые произойдут на Лузитании, если мы окажемся отрезанными от всей остальной Галактики и звездный сольется с португальским».

– Отец! – позвал Либо.

Только сейчас Пипо сообразил, что остановился метрах в десяти от здания Станции. «Отклонение. Уклон. Самое приятное в моей интеллектуальной жизни – это отклонения, выход за пределы компетенции. Наверное, это из-за того, что в ее пределах понаставлено столько барьеров, что я ни в чем не могу толком разобраться. В ксенологии больше необъяснимого, чем в учении Матери нашей Святой Церкви».

Прикосновения руки достаточно, чтобы отпереть замок. Делая шаг под крышу, Пипо уже знал, как пройдет вечер. Оба проведут несколько часов за терминалами, чтобы составить подробный доклад о сегодняшнем посещении деревни, прочтут записи друг друга, обсудят их, а потом Пипо напишет короткую сводку и позволит компьютерам сохранить ее, запереть в банке данных и одновременно разнести по ансиблю, передать ксенологам, ожидающим новостей на десятках из Ста Миров. «Больше тысячи ученых посвятили свою жизнь изучению инопланетян, и, кроме того немногого, что могут сообщить о лесном народе спутниковые съемки, единственный источник информации – сводки, которые посылаем мы с Либо. Вот уж воистину – минимальное вмешательство».

Но, войдя в комнату, Пипо понял, что спокойный, приятный рабочий вечер отменяется. У одного из терминалов стояла Дона Криста в строгом монашеском одеянии.

– У кого-то из малышей неприятности в школе?

– Нет-нет, – улыбнулась Дона Криста. – Дети ведут себя хорошо, разве что ваш старший рановато покинул школу. Он слишком молод, чтобы работать здесь, пусть даже стажером.

Либо ничего не ответил. «Мудрое решение, – подумал Пипо. – Дона Криста очень умная, очень обаятельная и, пожалуй, очень красивая женщина, но нельзя забывать, что прежде всего она – монахиня ордена Фильос да Менте де Кристу, Детей Разума Христова, и что невежество и глупость приводят ее в неистовство. Просто удивительно, скольких людей удалось исцелить ей от этих грехов одной силой своей ярости. Молчание, Либо, – правильная политика. От молчания, кроме добра, ничего не будет».

– Но я пришла сюда говорить не о ваших детях, – продолжила Дона Криста. – Я здесь из-за Новиньи.

Доне Кристе не нужно было называть фамилию – Новинью знали все. Эпидемия десколады закончилась всего восемь лет назад. Эта страшная болезнь чуть не уничтожила нарождающуюся колонию. А лекарство отыскали ксенобиологи Густо и Сида, отец и мать Новиньи. Трагическая ирония заключалась в том, что они обнаружили причину болезни и создали вакцину слишком поздно, чтобы спасти себя, и оказались последними жертвами десколады.

Пипо очень хорошо помнил, как маленькая девочка Новинья стояла в соборе, держась за руку губернатора Босквиньи, а епископ Перегрино сам служил погребальную мессу. Нет, она не держала губернатора за руку. Картина, а с ней и тогдашние чувства всплыли в его памяти. Он вспомнил, как спрашивал себя: что она испытывает? Это похороны ее родителей, из всей семьи выжила только она, но люди вокруг радуются. Девочка так мала, что вряд ли может понять: эта радость и есть дань ее отцу и матери. Они боролись и победили, за оставшиеся им короткие дни отыскали путь к спасению, и все благодарны им, с ликованием принимают великий дар. Но для Новиньи… Ее родители умерли, как раньше умерли братья. Пять сотен погибших, сотни погребальных месс за последние шесть месяцев. Страх, скорбь, отчаяние владели всеми. Она хоронит мать и отца, ее страх, ее скорбь, ее отчаяние – такие же, как прежде, но никто не разделяет эту боль. Люди празднуют избавление от боли.

Он смотрел на нее, пытаясь угадать ее чувства, но только разбудил собственную боль, собственную скорбь. Дочь Мария, семь лет. Ветер смерти унес ее. Опухоли, наросты, похожие на колонии мха, сморщенная, разлагающаяся кожа, из бедра растет что-то непонятное – не рука, не нога, а с черепа и ступней сползает плоть, оголяя кости. Ее маленькое, такое любимое тело расплывалось, таяло на глазах… Она не теряла сознания, все чувствовала, все понимала и молила Бога о смерти. Пипо помнил это, смерть и погребальную мессу по его дочери и еще пяти жертвам. Он сидел, нет, стоял на коленях вместе с женой и выжившими детьми и чувствовал, что люди в соборе едины, едины абсолютно. Он знал, что его боль испытывают все, что, потеряв старшую дочь, он связал себя с остальными узами общей скорби. Это немного утешало, за это можно было держаться. Иначе нельзя. Боль делилась на всех.

Маленькой Новинье не досталось и этого. Ей сейчас было хуже, много хуже, чем тогда Пипо, ведь он не потерял всю семью и он был взрослым, а не ребенком, внезапно лишившимся всякой опоры в жизни. Горе не привязывало ее к общине, скорее, наоборот – отделяло от остальных. Сейчас все радовались, кроме нее. Сегодня все благословляли ее мать и отца, а она тосковала по ним. Пусть бы они не нашли этого лекарства, а просто были живы, были с ней.

Со своего места Пипо видел девочку и понимал ее одиночество. Как только это стало возможно, Новинья вынула свою руку из ладони губернатора. Месса шла, слезы девочки высохли, она сидела молча, заложница, отказывающаяся подчиняться тем, кто захватил ее. У Пипо сердце разрывалось от боли, но он знал, что не сможет, даже если очень захочет, скрыть радость оттого, что десколада кончилась и уже не отнимет его детей. Девочка почувствует это, попытка утешить покажется ей насмешкой, еще больше ожесточит ее.

После мессы Новинья вышла из собора одна. Люди хотели как лучше, они повторяли, что ее родители, безусловно, святые, что они сидят теперь по правую руку Бога. Но разве этим можно утешить ребенка? Пипо тихо сказал жене:

– Она никогда не простит нам этого дня.

– Простит? – Консейсан не принадлежала к числу жен, понимающих мужа с полуслова. – Мы не убивали ее родных…

– Но мы так счастливы сегодня, правда? И этой радости она нам не простит.

– Чепуха. Она ничего не понимает. Новинья слишком мала, совсем еще ребенок.

«Все она понимает, – подумал Пипо. – Мария тоже все понимала».

За прошедшие восемь лет он встречал ее время от времени. Она была ровесницей его сына Либо, и, пока мальчику не исполнилось тринадцать, они часто встречались в школе. Пипо случалось иногда слышать ее ответы в классе, просматривать работы. Его поражали точность и завершенность мыслей девочки, дотошность, с которой она подходила к каждому вопросу. А еще Новинья была уверенной и холодной, словно прозрачная стена отделяла ее от других детей. Либо, застенчивый и скрытный мальчик, все-таки имел друзей и сумел завоевать любовь преподавателей, а у Новиньи друзей не было вовсе, никого, чей взгляд она ловила бы в минуты торжества. Она пресекала все попытки учителей поговорить по душам, и те махнули на нее рукой.

– Паралич эмоций, – сказала однажды Пипо Дона Криста. – До девочки невозможно достучаться. Она клянется, что счастлива и не хочет никаких перемен.

А теперь Дона Криста пришла на Станцию Зенадорес, чтобы поговорить с Пипо о Новинье. Почему именно с ним? Он видел только одну причину, по которой завуч школы желала бы поговорить с ним о сироте, находящейся на ее попечении.

– Вы хотите сказать, что все эти годы только я интересовался жизнью Новиньи?

– Не совсем так, – отозвалась монахиня. – Несколько лет назад, когда Папа канонизировал ее родителей, о девочке стали спрашивать многие. Просто засыпали нас вопросами. Не случались ли с дочерью Густо и Сиды ос Венерадос странные или чудесные происшествия, которые могли быть связаны с ее родителями? Не происходили ли с ней самой…

– Они что, к ней обращались?

– Ходили разные слухи, и епископу Перегрино пришлось разбираться… – Произнося имя молодого духовного пастыря Лузитании, Дона Криста слегка поджала губы: всем была известна обоюдная неприязнь между иерархами Церкви и орденом Детей Разума Христова. – М-да, и ответ Новиньи оказался довольно впечатляющим.

– Могу себе представить.

– Она сказала им… Я точно не помню, но примерно так: «Если мои родители слышат обращенные к ним молитвы и обладают на небе достаточным влиянием, чтобы удовлетворять их, почему они тогда не ответили на мою молитву, когда я просила их встать из могилы? Ведь чудеса-то свершались. Если ос Венерадос действительно могут творить чудеса, значит они недостаточно любят меня и не хотят вернуться ко мне. А я предпочитаю думать, что любовь их осталась неизменной и что они просто не в силах сотворить такое чудо».

– Прирожденный софист.

– Софист и умелый обвинитель. Она заявила епископу Перегрино, что, если Папа провозгласит ее родителей святыми, это будет равносильно церковному постановлению, что родители ненавидят ее. Петиция о канонизации доказывает, что жители Лузитании презирают ее, Новинью, а если петиция будет удовлетворена, станет ясно, что Церковь сама достойна презрения. Епископ побелел как бумага.

– Но петицию все-таки отослал.

– Ради блага общины. Ну и потом, чудеса-то были настоящие.

– Человек касается руки, у него проходит головная боль, и он тут же поднимает крик: «Милагре! Ос сантос ме абессоарам!» – «Чудо! Святые благословили меня!»

– Ты прекрасно знаешь, что Риму требуются чудеса посерьезнее. Но все это к делу не относится. Святой отец милостиво дозволил нам назвать свой маленький городок Милагре, и я полагаю: всякий раз, когда Новинья слышит это имя, ярость в ее душе становится только жарче.

– Или холоднее. Никто не знает, какая она.

– Так вот, Пипо, ты не единственный, кто спрашивал о ней. Нет. Зато ты единственный, кого интересует она сама, а не ее святые и благословенные родители.

Это значит, что жителей Лузитании, за исключением монахов, преподававших в школе, да Пипо, изредка уделявшего девочке крохи внимания, совершенно не волновала судьба Новиньи. Грустно и неприятно.

– У нее есть один друг, – сказал Либо.

Пипо уже забыл, что сын его тоже здесь. Либо был таким тихим мальчиком, что его часто не замечали. Дона Криста несколько смутилась.

– Либо, – нахмурилась она, – с нашей стороны было ошибкой обсуждать при тебе твоих школьных товарищей.

– Теперь я помощник зенадора, – напомнил ей Либо, – и уже не школьник.

– Кто ее друг? – спросил Пипо.

– Маркано.

– Маркос Рибейра, – пояснила Дона Криста. – Высокий мальчик…

– Ах да, этот, сложенный как кабра.

– Да, он силен, – согласилась Дона Криста. – Но я никогда не замечала, что они дружат.

– Однажды Маркано обвинили в чем-то, она выступила свидетелем защиты.

– Полагаю, ты преувеличиваешь ее доброту, Либо, – улыбнулась Дона Криста. – Она, наверное, обвиняла мальчишек, которые сделали какую-то гадость, а потом пытались все свалить на Маркоса.

– Маркано так не показалось, – возразил Либо. – Я видел, как он пару раз смотрел на нее. Это, конечно, немного, но здесь есть люди, которым она нравится.

– А тебе? – поинтересовался Пипо.

Либо замолчал. Пипо знал, что это значит. Мальчик думал и искал ответ. Большинство его сверстников сейчас подбирали бы слова, которые принесут им благосклонность взрослых и не вызовут беспокойства, – любимая детская игра в притворялочки. А Либо пытался найти правду.

– Мне кажется, – заговорил он, – я понял, что ей не нужна ничья любовь. Как будто она здесь проездом и в любой день ее могут отозвать домой.

Дона Криста серьезно кивнула:

– Да, совершенно верно. Именно так она и ведет себя. Но теперь, Либо, мы должны попросить тебя уйти и не…

Он вышел прежде, чем она успела закончить фразу. Кивок, полуулыбка и послушание, которое доказывало, что он достоин доверия, лучше любых слов. Пипо, конечно, понял, что сына обидела эта просьба: Либо отлично умел заставить взрослых почувствовать себя детьми по сравнению с ним.

– Пипо, – произнесла завуч, – Новинья подала заявление о досрочной сдаче экзаменов на ксенобиолога. Хочет занять место своих родителей.

Пипо поднял брови.

– Она утверждает, что с раннего детства изучала предмет и готова начать работу прямо сейчас, что ей не нужна стажировка.

– Ей тринадцать?

– Такие случаи бывали. Многие сдают экзамены раньше срока. Кое-кто был даже моложе ее. Правда, это происходило две тысячи лет назад. Епископ Перегрино, естественно, против, но наш губернатор Босквинья, благослови Господь ее практичность, напомнила ему, что колония отчаянно нуждается в ксенобиологе. Нам нужно приспосабливать байянские растения к здешним условиям, мы не голодаем, но меню небогатое, да и… Босквинья выразилась так: «Пусть будет хоть младенец, лишь бы ксенобиолог».

– И ты хочешь, чтобы я ее экзаменовал?

– Если ты будешь так любезен.

– Буду рад.

– Я им так и сказала.

– Каюсь, у меня есть тайный мотив.

– Да?

– Я должен был больше сделать для девочки. Хотелось бы знать, не поздно ли мы начали.

Дона Криста усмехнулась:

– Ох, Пипо, попробуй, если хочешь. Но поверь мне, милый друг: пытаться влезть к ней в душу – все равно что плавать в ледяной воде.

– Представляю. Для постороннего Новинья как ледяной душ. Но что чувствует она сама? Она холодна, прикосновения чужих должны обжигать ее.

– Ты поэт, – сказала Дона Криста. В ее голосе не было иронии, она говорила то, что думала. – Интересно, понимают ли свинксы, что мы послали к ним лучшего из нас?

– Я им все время твержу об этом, но они такие скептики.

– Завтра я пришлю девочку к тебе. Предупреждаю: она проглотит тесты и выплюнет косточки, но будет сопротивляться всякой попытке завести разговор на посторонние темы.

– Меня куда больше беспокоит, что случится после того, как она пройдет тестирование. Если девочка провалится, ей будет очень плохо. Если пройдет, плохо придется мне.

– Отчего?

– Либо сразу же потребует, чтобы я принял у него досрочный экзамен на зенадора. Он сдаст, и что мне делать тогда – отправляться домой, сворачиваться клубком и умирать?

– Господи, Пипо, какой же ты романтичный дурень! Если и есть в Милагре человек, способный видеть коллегу в собственном тринадцатилетнем сыне, то это ты.

После того как она ушла, Пипо и Либо занялись обычной работой: подробной записью сегодняшней встречи с пеквениньос. Пипо сравнивал работу Либо – ход его мыслей, отношения, внезапные озарения – с тем, что делали когда-то аспиранты университета Байи, где он работал, прежде чем улетел на Лузитанию. Конечно, Либо молод, ему нужно подучить теорию, но у него задатки настоящего ученого и сердце гуманиста. Когда работа была окончена и они шли домой под светом огромной луны, Пипо решил, что Либо заслуживает того, чтобы с ним обращались как с равным. Пусть он даже не сдал экзамена. Того, что на самом деле важно, никакие тесты не покажут.

Пипо хотел узнать, есть ли у Новиньи эти качества – нерегистрируемые качества ученого. И если нет, он не позволит ей сдать экзамен, сколько бы информации она ни вызубрила.

* * *

Похоже, Пипо станет проблемой. Новинья знала, как ведут себя взрослые, когда не хотят позволить ей поступить по-своему и стремятся избежать ссоры. «Конечно-конечно, ты можешь сдать экзамен. Но зачем так спешить? Подожди, подумай. Ты уверена, что сдашь с первой попытки?»

Новинья не хотела ждать. Она была готова.

– Поднимайте обруч, я прыгну, – сказала она.

Ее взгляд стал ледяным. Этого тоже следовало ожидать. Это хорошо. Холод – хорошо. Она может всех заморозить до смерти.

– Я не хочу, чтобы ты прыгала через обруч.

– Я прошу только, чтобы вы поставили их в ряд – так у меня быстрее получится. Я не могу ждать неделями.

– Ты слишком торопишься, – задумчиво проговорил он.

– Я готова. Межзвездный Кодекс позволяет мне совершить попытку в любое время. Это мое дело и дело Межзвездного Конгресса, и я не вижу причины, по которой ксенолог должен подменять Межзвездную экзаменационную комиссию.

– Значит, ты невнимательно читала закон.

– Единственное, что мне нужно для досрочной сдачи, – это разрешение моего опекуна. А у меня его нет.

– Есть, – возразил Пипо. – Со дня смерти твоих родителей твой опекун – губернатор Босквинья.

– Она согласна.

– При условии, что ты придешь ко мне.

Новинья видела, как внимательно он смотрит на нее. Она не знала Пипо, а потому решила, что это то самое выражение, которое она ловила во многих глазах, – желание главенствовать, управлять ею, сломить ее волю, лишить независимости. Желание заставить ее подчиниться.

Из-подо льда стал пробиваться огонь.

– Что вы знаете о ксенобиологии?! Вы только ходите и разговариваете со свинксами, а сами не понимаете, как работают гены! Кто вы такой, чтобы проверять меня? Лузитании нужен ксенобиолог, уже восемь лет. А вы хотите заставить всех ждать дольше просто потому, что вам нравится власть!

К ее удивлению, он не испугался, не отступил, даже не рассердился, будто ничего не слышал.

– Вижу, – кивнул он. – Ты хочешь стать ксенобиологом, потому что любишь людей Лузитании. Ты увидела, что им это надо, и решила пожертвовать собой, посвятив себя в столь юном возрасте альтруистической службе на благо ближних своих.

Полный абсурд. И вовсе она так не думала.

– Разве это не причина?

– Была бы стоящей, если б была правдой.

– Вы обвиняете меня во лжи?

– Твои собственные слова выдают тебя. Ты говорила, как они, люди Лузитании, нуждаются в тебе. Но ты живешь среди нас. Ты провела среди нас всю жизнь. Готова пожертвовать собой, но не ощущаешь себя частью общины.

Значит, он не из тех взрослых, которые поверят любой лжи, лишь бы не разрушать иллюзию, что она такой же ребенок, как все.

– А почему я должна ощущать себя частью общины? Ведь это не так.

Он серьезно кивнул, будто обдумывая услышанное.

– А частью какой общины ты себя считаешь?

– Кроме этой, на Лузитании есть только община свинксов, но я не поклоняюсь деревьям.

– На Лузитании много общин. Например, община учеников.

– Не для меня.

– Знаю. У тебя нет друзей, нет близких, ты ходишь к мессе, но не на исповедь. Ты совсем одна, ты стараешься по возможности не соприкасаться с жизнью колонии – пожалуй, с жизнью человеческой расы вообще. По моим сведениям, ты живешь в полной изоляции.

А вот к этому Новинья готова не была. Он коснулся глубоко спрятанной самой болевой точки, а ей нечем защищаться.

– Если и так, я не виновата.

– Знаю. Знаю, где это началось, и знаю, кто виноват в том, что это продолжается по сей день.

– Я?

– Я. И все остальные. Главным образом я. Я знал, что происходит, и ничего не предпринимал. До нынешнего дня.

– А сегодня вы препятствуете мне получить то единственное, что важно для меня! Спасибо за сочувствие!

Он снова серьезно кивнул, будто принимая ее саркастическую благодарность.

– Видишь ли, Новинья, в определенном смысле не важно, что это не твоя вина. Город Милагре – общество и должен действовать, как положено обществу: добиваться наибольшего доступного счастья для всех своих членов.

– То есть для всех жителей Лузитании, кроме свинксов и меня.

– Ксенобиолог очень важен для колонии, особенно для такой, как наша, окруженной оградой, ограниченной в развитии. Наш ксенобиолог должен отыскивать пути, как выращивать больше протеина и карбогидратов на гектар, то есть изменять гены земной пшеницы и картофеля, чтобы…

– …получить максимум питательных веществ, возможный для данной планеты. Вы всерьез считаете, что я собиралась сдавать экзамен, не зная, в чем будет состоять дело моей жизни?

– Дело твоей жизни – посвятить себя работе на благо презираемых тобой людей.

Теперь Новинья отчетливо увидела поставленную ловушку. Поздно, пружина сработала.

– Значит, вы считаете, что ксенобиолог не может работать, если не любит тех, кто пользуется плодами его труда?

– Мне безразлично, любишь ты нас или нет. Я просто хочу знать, чего ты добиваешься на самом деле. Почему ты так жаждешь стать биологом.

– Основы психологии. Мои родители умерли на этом посту, я хочу занять их место, сыграть их роль.

– Может быть. А может быть, и нет. Что я хочу знать, Новинья, то, что я должен знать, прежде чем позволить тебе сдать экзамен, – к какой общине ты принадлежишь?

– Вы сами сказали, что таковой нет.

– Невозможно. Личность определяется по обществу, к которому она принадлежит, а также по тем, к которым она принадлежать не желает. Я есть это, это и вот это, но ни в коем случае не то и вон то. Все твои дефиниции негативны. Я могу составить бесконечный список того, чем ты не являешься. Но личность, которая по-настоящему уверена, что не принадлежит к обществу, неизбежно убивает себя. Или уничтожает свое тело, или отказывается от индивидуальности и сходит с ума.