Текст книги "Суть óстрова"

– Заварен уже, я вам оставил на чашку, вы же некрепкий пьете. Остыл, подогрейте, секундное же дело. Всюду побалтывают чуть ли не о войне… С Британией.

– Чушь.

– Именно, как вы выражаетесь. Абсолютная беспросветная чушь. Но разговоры идут, на цены влияют. Акции военных предприятий пухнут как на дрожжах. Если грянет война – цена им пыль дорожная будет, как и всему Южному полушарию с Бабилоном во главе…

– И Северному.

– Да, и Северному полушарию, и всем живущим по обе стороны экватора. Но это значит, что никакой войны не будет, а акции, тем не менее, растут, питаемые дурными слухами. Почему бы нам без хлопот и риска не заработать на этом? Прежде чем взяться за вашу идею?

– Хм… Отчего все плешивые такие умные? Это надо будет завтра предметно обдумать…

– Сигорд. Я – не – плешивый.

– Но все одно умный. Закрывайся, ставь на сигнализацию и поехали.

* * *

– Ну что, Эли, все готово?

– Да.

– Сабборг знает, как ты считаешь? Или догадывается?

– Не уверен, однако вот увидишь: еще дым из ствола не рассеется, еще чрезвычайное положение объявить не успеем, как он сообразит, что к чему. Волчара.

– Ради бога, пусть догадывается, но мы ведь все равно подскажем ему, где правильно искать преступника?

– И тут все готово. Для него, для нас, для прессы, для международных наблюдателей. Шпион коварнее разведчика, но глупее, на этом-то мы его, голубчика, и разоблачим, совместными с Конторой усилиями.

– Да ты, вроде, слегка волнуешься, Эли?

– Угу. А ты как?

– Боюсь.

– Что-что? Железный Доффер может чего-то бояться?

– Представь себе. Сейчас бы коньячку граммов двести, подрасслабиться чтобы…

– Ну так дерни. Ты же министр, тебе и на рабочем месте можно.

– Нельзя, это слабость. Когда все закончится – выпью от души. Но не допьяна.

– А я, хоть и замминистра, нажрусь, с твоего позволения. Когда все завершится.

– Нажрись, не возражаю.

* * *

Катастрофа пришла оттуда, откуда невозможно было представить: за один день до исполнения «Домом фондовых ремесел» срочных обязательств перед клиентами, был застрелен господин Президент, Главнокомандующий Вооруженными силами страны, мыслитель нации, хозяйственник, гарант стабильности, почетный фараон всех пирамид Африки и обеих Америк, трижды академик Леон Кутон. Пуля подлого убийцы настигла его, когда он произносил речь, стоя на какой-то незначительной праздничной трибуне, и страна внезапно, хотя и ненадолго, осиротела.

Бабилон, страна и столица, вспомнил предыдущую похоронную веху шестнадцатилетней давности и заскорбел во всю застоявшуюся траурную мощь… Речи, речи, речи… Митинги стихийные и плановые, венки, красно-черно-белые полосы глянцевых журналов, бесконечные биографические репортажи… И, наконец, минута молчания над всем континентом. Покойник, конечно же, не увидит этого и не услышит, но преемник его, генерал Фридрих Мастертон, который в перспективе не может не примерять на себя все эти прощальные знаки уважения, преемник увидит и запомнит, и оценит – кто и как верноподдан власти.

Странные слухи витали в бабилонском обществе по поводу неожиданного возвышения малоизвестного до сей поры Мастертона, противоречивые слухи, ибо не принадлежал он ни к одной из главных финансово-политических группировок, не был ангажирован ни одной из них. Все произошло так, словно бы все заинтересованные во власти стороны замешкались, а он случайно шел мимо, нагнулся, да и поднял. А что спецслужбы и иные силовые структуры? На то они и спецслужбы, что по ним не определить, в чем и какой у них интерес. Чрезвычайное положение позволило без судебной волокиты расправляться со всяким уголовным и антиправительственным отребьем, но, по большей части, все это приводилось в исполнение военными патрулями и трибуналами, а отнюдь не сотрудниками из Службы или Конторы… Мутна поднебесная политика, непрозрачна для живущих в долинах, лучше туда не соваться.

Преступника, деятеля какой-то уголовно-террористической организации, быстро вычислили и изобличили, оставалось только поймать, и конечно же его поймают, но… Смерть господина Президента острым серпом полоснула по фондовому рынку страны и, помимо всего прочего, под корень сразила небольшую фирму «Дом фондовых ремесел». Буквально на миг, на острие паники, пока еще биржа не закрылась на траурную неделю, взлетели до небес акции военных компаний и тут же пали, подобно подстреленному зайцу… За военными покатились и гражданские, так что приходилось прерывать торги, в слепой надежде, что завтра столпы отечественного бизнеса опомнятся и вместе с быками, медведями, слонами, тиграми и прочими крупногабаритными олимпийцами бизнес-зоопарка и вернут деловому миру прежний порядок. Но порядок все никак не хотел возвращаться, целые стада некогда процветающих гигантов превращались в кучи гниющей падали. И некому было подбирать и объедать эту падаль, ибо повальный мор косил и падальщиков. Случись этот миг чуть раньше, или позже, Сигорд остался бы при своих, либо, соответственно, сорвал бы случайный мультимиллионный куш, но судьба словно специально подставила его под безжалостный молот взятых обязательств. Сигорд был не виноват в провале, он решился в этот редкий, чуть ли ни единственный раз на «плечо», но не на стократное, а на пятикратное. Еще меньше был виноват Яблонски, который в последний момент, в силу ему присущей маниакальной осторожности, укоротил «плечо» до трехкратного. Никто был не виноват, кроме наемного убийцы, но «Дом фондовых ремесел» лишился всего, всех пятидесяти с хвостиком миллионов талеров. Если бы… если бы… если бы… Да хотя бы войди они в систему перекрестного страхования фондовых рисков – что-то бы осталось кроме золы, а так… Если бы высокие связи были, благодаря которым контрагентов можно было бы административно усовестить, показав им волосатый кулак… Но нет, и этого щита у Сигорда не нашлось. Жил и действовал он бирюком, без страховки, без влиятельных друзей, поддерживаемый одним лишь соратником и подручным, шестидесятипятилетним пенсионером Яном Яблонски, поэтому неоткуда было надеться на помощь и поддержку, просто неоткуда. Угорели очень многие; иные фирмы потеряли фантастические суммы, но до окончательного краха, как оказалось, докатились считанные единицы. То, чего не удалось сделать саморегулирующимся финансовым институтам, свершило государство в лице своего нового президента (хотя его личной заслуги в том не было, наследство ему досталось крепкое, любой разумный бы справился): оно, как когда-то, в годы Второй Мировой войны, поддержало, дезавуировало, построило в шеренги, заставило откатиться на пред-предыдущие позиции; в то же время громыхнуло на международной арене военным потенциалом, тряхнуло перед своими, чужими инвесторами и банками бюджетными деньгами – опомнились, остановились биржевые и финансовые дельцы и охотно побрели вспять, пункт за пунктом, позиция за позицией. Дороже всего обошлось Бабилону восстановление на валютных рынках талера, чтобы пенс в пенс: государство и на это пошло, не по здравому смыслу, из престижных соображений – но добилось. Международные финансовые институты, особенно штатовской ориентации, единогласно осудили вмешательство государства в бизнес, но осуждали они вполне прохладно, с высоких трибун, а не на деловых совещаниях, поскольку их непосредственные, шкурные выгоды, оказались в те дни весомее теоретических идеалов. С Бабилоном стоит вести дела, стричь халявные прибыли, – халявные потому, что образуются они отнюдь не в русле правил, определяющих экономическую жизнь общества, но исключительно от циничного использования примата политических законов над экономическими. За престиж захотели заплатить? – Платите, господин Президент, платите, а вот как раз у нас для вас – свободные мешки с чемоданами, да сундуки с карманами!

Но тут, ни с того ни с сего, всемирный финансовый кризис грянул, подобно Гонконгскому гриппу: после Бабилона проснувшись в Индокитае, шустро перекинулся на весь христианский мир; да такой бурный оказался, что закашлялись и зачихали великаны – Транснациональные Корпорации Мирового Уровня, многие из них слегли со смертельной температурой, некоторые даже померли. Когда речь идет о деньгах и самой жизни – не до идеологических различий, пусть моральные ценности сами себя защищают, а устоявшая экономика далекого Бабилона, первая встретившая и пережившая эпидемию – очень даже не лишний поплавок для мировой экономики… Не хотите контрибуцию платить – не надо, мы вас прощаем, давайте восстанавливать паритетные торговые отношения: вам плохо пришлось и нам не сладко.

Можно и нужно сотрудничать с Бабилоном, только надо быть всегда начеку, экономически и политически, ибо авторитарный режим – есть плохой режим. Просто плохой и об этом следует помнить, когда все наладится. И президентов там убивают…

Но эти прозрения пришли чуть позже и за границей, а в Бабилоне все были погружены в свое. Наконец, улеглись первые страсти, заграничные траурные делегации покинули Бабилон, и бабилонцы продолжили жить, не то чтобы как ни в чем ни бывало, но – продолжили, раз жизнь дальше-то пошла, а как же иначе?

В числе других, не сплоховала и государственная комиссия по ценным бумагам, добилась у международного финансового сообщества признания бабилонской трагедии – применительно к фондовому рынку – частью общемирового кризиса, обстоятельствами неодолимой силы, благодаря чему, кстати говоря, Сигорд хотя и остался «голым», но был освобожден от долгов, вернее от той части обязательств, которая касалась заграничных инвесторов и налоговых платежей в бюджеты всех уровней. Дольше всех кочевряжились перед ним и другими многочисленными неудачниками муниципальные налогососы-крохоборы, но на них прикрикнули из Дворца и они притихли на время. Однако это было, скорее, моральное возмещение ущерба, ибо ноль на счету – он и есть ноль: ты ничего не должен, тебе никто не должен, последние триста талеров с тебя снимут безакцептно. Кто? А кто первый успеет, скорее всего телефонная компания. Или сетевая кабельная…

Ботинок в лужу попал, по щиколотку – настолько прозрачна была вода за горбатым асфальтом. Холодна лужа. Скоро стемнеет. Как Сигорд очутился здесь, в этой части города – он не помнил, ибо жил не здесь. Давно уже он продал свою первую квартиру, продал, сразу же добавил малость из свежих прибытков и купил себе здоровенную двухсотметровую в старом, прошлого века, доме. На первом этаже, но зато с отдельным входом. Квартира была «после ремонта», но ей пришлось пережить еще один, ибо Сигорд, очумевший от гигантских барышей той поры, отдал все, планировку, отделку и оснастку квартиры, на откуп чете дизайнеров. Квартира обошлась ему невероятно дешево, с этим ему весьма повезло, но полмиллиона талеров самой покупки всосали в себя дополнительные двести тысяч ремонта и перепланировки, дополнительные двести тысяч талеров мебели, кабелей, телевизоров, джакузи, компьютеров, занавесочек, гардин, выключателей, фотоэлементов, замков, альковов… И сто тысяч талеров за разработку дизайна. На круг вышел миллион талеров! На фига он грохнул такие деньги в жилье, которое он использует своим некрупным полустарческим тельцем – дай бог, если на десять процентов??? Чтобы платить за все про все, за разные там услуги, еще четыре тысячи ежемесячно? Поди, спроси – зачем, да только некого спрашивать. Единственно, что район удобный и по вечерам не напряжный: возвращаешься в любое время суток, дышишь полной грудью, не спеша, без оглядки, не ожидая от улиц каверзы. Полиция бдительна и очень вежлива, но не с хулиганами: она их, в этом районе, можно сказать – на дух не выносит. Равно как и автомобильных воришек, и розничных торговцев подпольной фармацевтикой… А мотор комфортно ставить на ночь во внутреннем охраняемом дворике, и никакого гаража не надо, потому что и под навесом, и не украдут, хотя есть у Сигорда законное место в подземном гараже, которое он оплачивает так же помесячно. Мотор у Сигорда – тот же «Имперский», но пятью годами младше и вчетверо дороже прежнего. Как теперь его содержать, на какие шиши?

Так… Местность знакомая. Ага, залив. Мусорные кучи, свалка. Мотор он оставил там же, на платной «биржевой» стоянке, и все это время шел пешком. Он голоден, однако есть ему совсем не хочется. Такое ощущение, что хоть леденец возьми – сразу стошнит. Это нервное. А вот кофейку бы покрепче, без сахара… Как он вообще здесь оказался, зачем сюда пришел? Сигорд поправил очки – это он решил отдохнуть пару дней без контактных линз – и огляделся. Вот это да! Ноги принесли его к берегу залива, как раз в то самое место, где однажды ему повстречалась Весна… Она… она… согрела его, утешила, дала ему свет и надежду. Сигорд, подобрав повыше пальто, заковылял к самой кромке суши, пока волна не окатила его по самые колени. Щегольские штиблеты его, итальянской ручной выделки, на тонких подметках, были очень плохо приспособлены к морской воде и острым обломкам разнообразных предметов, каменных, деревянных и металлических, густо усеявших так называемый «пляж», но Сигорду было все равно: он вдруг встал вглядываться в горизонт, в безумной надежде еще раз обнаружить белое пятнышко, которое приблизится, вырастет и затем… Еще раз пережить то необыкновенное, невероятное ощущение полного, ничем не замутненного счастья. И тогда он будет спасен, и на этот раз он сумеет сказать Ей, отблагодарить Её, выразить свое восхищение, свою любовь… Но пуст был горизонт. Нет! Вроде бы мелькнуло белое!.. Просто парус. Надо же, какому-то идиоту взбрендило ходить под парусами на ночь глядя, да еще по мелководью. Темнело. Сигорд пошарил по карманам – следовало не мешкая позвонить, вызвать такси и ехать тосковать домой, в уют, потому как здесь не время и не место бродить человеку его внешнего вида и физических возможностей… Трубку он благополучно утерял, либо забыл на работе, что в данном случае равноценно для возможных последствий. Даже если все завершится благополучно – считай простудился, ноги сбил. Ну и что??? Да и хрен с ними, с ногами! Куда их теперь экономить? Для чего теперь жить? И для кого? Сигорд потрогал взглядом то место на воде, где он в тот кошмарный день решил утопиться… Вон там… Или еще правее?.. Угу, фиг вспомнишь в таких условиях… Ладно, поиск подождет, а пока – надо отсюда выбираться. Куда идти? – Любая сторона хороша, лишь бы там нашлось такси, или хотя бы любой общественный транспорт, способный доставить его в цивилизованные места. Сигорд, конечно же, помнил местную топографию, он пошел знакомым путем и – совсем не удивительно, что оказался неподалеку от заброшенной двухэтажки, где он когда-то…

Тем временем, стало окончательно темно. Сколько еще ему идти до хорошо освещенных улиц, где легко тормознуть такси, или хотя бы предприимчивого бомбилу-частника? Однако, вовсе не факт, что они возьмут к себе на борт, вот такого вот… Сигорд с сомнением наклонился и всмотрелся: даже в темноте видно, как высоко грязны его брюки, штиблеты тем паче… Но это пустяки, с кем не бывает… Джентльмен в обществе джентльменов, после дерби, нажрался портвейну и на пути в родовое поместье заблудился… Вспоминается, что идти до тех людных мест минут двадцать-пятнадцать, это считая по светлому времени суток, в темноте дольше; но опять же не обязательно, что он доберется туда целым и невредимым. Если вообще доберется. Одно дело, когда по трущобам ковыляет примелькавшийся бомж, бесстрашный в своей нищете и бесприютности, а другое – когда идет гусь непуганый, с которого есть что снять, тем более чужак. Чужак, именно чужак – кто в нем своего признает? «Погодите, братцы, я же свой, я тот самый Сигорд, который в отрепьях по канавам шнырял!..» Ну и что, подумаешь, явился, ветеран помоек… Здесь старых заслуг не помнят и вообще долго не живут. А вдруг в доме кто-то есть? Почему бы там не обосноваться новым жильцам, таким же, как и он когда-то, ханыгам, так же как и он когда-то поселился? И вообще чудо, что дом еще стоит – сколько времени-то прошло…

Сигорд решился: хватит маячить и мозолить… он зайдет внутрь и если вдруг, на его счастье, там никого нет, то он, по старой памяти, худо-бедно переждет на чердаке два-три часа, до утра, или, хотя бы, до глухого подутра, когда утихомириваются и засыпают все опасные обитатели ночного дна: бродяги, хулиганы, штопорилы, наркоманы, маньяки… Лягавые – они тоже не ягнята с кроликами, и днем, и ночью, в особенности если на голодный карман, или прицельно привяжутся; и все же, как правило, их можно особо не опасаться, покуда ты не бедно выглядишь, при наличной монете и держишь себя в определенных поведенческих рамках… Сигорд потянулся было искать бумажник, но одумался и зашагал к дому – там посмотрит, если, конечно, все с ним будет нормально и без приключений.

Странно: когда ты гол и нищ – тебе нечего терять, кроме страха перед будущим, которое вот-вот наступит тебе на шею, а когда ты сыт, обут, одет и привык ощущать наличие карманных денег – страх почему-то не исчезает, он приспосабливается к обстоятельствам и помыкает тобою с прежней легкостью.

Ум забыл – тело помнило: Сигорд дошел до своего бывшего логова на чердаке легко, даже и не на ощупь, ступая на «правильные» ступеньки, перешагивая через дыры и мусорные баррикадки… Словно бы само все под ноги стелилось, услужливо и бережно.

Он у себя. Никого, и ничего, нет, и не было с того далекого дня. Ни хрена не видно, а спичек, естественно, нет. Но есть зажигалка и сигареты. Но это чуть после. Сигорд потянул ноздрями раз, другой – очень уж шумно у него вышло, как лошадь фыркает, небось и на улице слышно. Нет, точно нет: не осталось ни одного «обжитого» запаха, только плесень и, одновременно, пыльная штукатурка унылые ароматы дают. Ни куревом, ни дерьмом с мочой, ни бульоном на кубиках, ни потной постельной рухлядью… Но какие-то тряпки под ногами ощущаются, видимо те, что еще от него же и остались. Сигорд терпеливо стоял и ждал, пока глаза привыкнут, приспособятся к мраку, зажигалка ему еще пригодится. Спешить некуда, только вот ноги устали. Весенняя ночь постепенно утратила густоту и однородность, пошла черно-серыми пятнами: это ровный квадрат окна, это… просто ободранный кусок стены. Светлое на полу – бумага по типу оберточной, сухая и наверняка очень грязная, мазучая. Там, в черном углу, должна быть его лежанка и главное – не споткнуться, не напороться ни на что такое руки-ноги-вредящее. Сигорд отвел руку чуть вниз и назад, чтобы не ослепило в первый момент, щелкнул зажигалкой. Да, можно легко подойти и попытаться на этой самой лежанке усесться. Горбатая, вся продавленная, на фига он ее так раскурочивал? Сигорд плохо помнил события той последней ночевки на чердаке, но, похоже, он пытался разломать и отпинать на прощание лежанку эту несчастную. Видимо, чтобы никому после него не досталась. Вот здесь у него стояли канистры с водой, там должна лежать чугунная сковородка, ну-ка… О, боже!!!.. Что?.. Ф-у-у-ухххх… Как быстро, оказывается, можно напугаться до инфаркта и обморока, а всего-то делов – в зеркало нежданно заглянуть. Кусок-то здоровенный, от зеркала, был и тоже уцелел, в нем легко поместилось и угадалось движение силуэта, наперерез ему, Сигорду. А сразу-то не сообразить при тусклом огоньке, что это он сам движется-шевелится, В темноте, без зажигалки, было бы еще страшнее увидеть эдакое; кстати, ее пора выключать. Вот так. Не лежанка, а Новые Анды со склонами. О-от, как ноги устали. Сейчас бы их распрямить, расположить горизонтально… туда, ниже… вдоль позвоночника… и уже утречком спокойно…

Ночь только-только вступила в свои права, скромное тепло весеннего дня медлило, не желало уходить с бабилонских улиц, но уже пополз, пополз по городу тихий туманный холод, одновременно с двух сторон, с Тикса и от залива, от самого центра и с окраин. В жилых, обжитых домах абсолютно все излучает тепло: батареи, плиты, лампы, живые обитатели, а в заброшенных – что успели накопить стены за солнечный день, то и хранится, но уж не до утра, естественно, редко когда до половины ночи, в зависимости от толщины, надежности стен и доброй воли дневного светила.

Сигорд решил не снимать ботинки, только поджал ноги под себя, растянул, расправил, как мог, снятое пальто, чтобы укрыться хватило, и попытался заснуть. Две, пять, десять минут прошло, сон все не шел, а вместо него внезапно подступили слезы. Сигорд крепился, крепился, да и зарыдал в голос.

Как оказывается, грустна и несправедлива жизнь. И коротка. За что ему эти беды, перед кем он провинился? И в чем? Была ведь у него молодость, было и детство, на что он их потратил? Бездумно потратил и бесполезно… Но что есть польза?.. Свою алкашиную жизнь можно и не считать, потому что это не жизнь. Почему не жизнь?.. Потому не жизнь. Не жизнь. Да, он дышал, ел, пил, спал, чему-то там смеялся… И даже мечтания у него были. И однако, такая жизнь может быть у крысы, либо водопроводной трубы, но не у человека мыслящего, творящего и мечтающего, потому что он существовал, оторванный от всего, что любил… Кроме выпивки, разумеется. Выпивки, которую он, скорее, уже ненавидел, а не любил, и которой у него была вечная, сосущая, изводящая и обязательно унижающая нехватка.

Сигорд задрожавшей рукой пошарил вокруг, в безумной попытке обнаружить стакан или бутылку, чтобы припасть к ней алчущими губами и выглохтать досуха, хотя бы на миг пригасить вспыхнувший в нем пожар прежнего вожделения… Он даже сделал попытку встать, чтобы немедленно пойти, найти, купить и… Ноги отказали, Сигорд рухнул обратно, весь в поту и в каких-то непонятных ему… видениях… мыслях… или покаянных словах…

Выпало ему счастье и судьба – вернуться в обычный мир, в нормальную жизнь, сделать что-то такое… След может быть оставить, либо свой вклад внести… Неважно куда и зачем, но – не овощем век коротать, не бежать в общем стаде скотинкою, бессловесной и покорной внешним и внутренним обстоятельствам… К общему и неизбежному концу. Вернулся. Вот именно. На фига? А что он сделать успел, возрожденный и перерожденный?

С сыном помирился, это первое и самое главное. Не просто помирился, а вроде как нашел что-то такое… объединяющее их, что-то очень хорошее и важное. Да, к дочке съездил в Иневию, внучку посмотрел и зятя. Фирму создал, рабочие места…

При последних словах, то ли пробормоченных, то ли просто подуманных, Сигорд то ли застонал от отвращения, то ли попытался рассмеяться сквозь всхлипывания над собственной пошлостью. Это не дело, это не жизнь, это не фирма – это дерьмо. Подумаешь – миллионы сколотил. Он ничего не создал, кроме этих миллионов… Которых у него тоже нет отныне.

Пластмассу собирали другие, он только сдавал и расплачивался с собирающими. И не он придумал сдавать пластмассу за деньги – он всего лишь удачно подключился к реализации чужой идеи чужими же руками. Другие вкладывали посильную трудовую лепту в пластмассовую технологическую цепочку: подбирали, паковали, сортировали, отвозили, перерабатывали, превращали в изделия, он же, пользуясь немочью одних и ленью других, вклинивался и урывал свою плохо лежащую долю. И в этом он был не оригинален, и это не он придумал. Бутылки он сам собирал и сдавал, спасая природу от мусора, – но много ли он ее спас таким способом… Вряд ли это зачтется перед Вечностью. И фирма его – точно такой же шалаш для сбора полиэтиленовых отходов чужими руками… Нет созидания в трудах его, одно отначивание, нет цели в существовании, нет радости от богатства… Ч-черт! Богатства-то никакого нет!.. Слезы, было пересохшие, опять полились в два ручья. Что с ним, откуда одышка, он весь взмок… Наверное, пора умирать. Сигорд сбросил с себя пальто, куда-то вниз, в грязную темноту, прямо на пол, а сам вытянулся и сложил руки на груди – умирать в достойной и приличной позе. Но смерть не шла, мешкала, а испарина скорехонько обернулась ознобом. Пришлось перегибаться с лежанки головой к полу и шарить рукой – вот оно, пальто… Сигорд угрелся и задремал, вернее – забылся, пребывая в состоянии, промежуточном между сном и бредом. Дому было не привыкать, он прислушался ко вновь обретенным ощущениям – охает человечек, всхлипывает во сне и стонет, – и Дом сам словно бы вздохнул вслед за ним, теперь можно подремать до утра…

Но вдруг явился черный ветер, выскочил из самой ночи, ударил пробно в глухие стены и осыпался на землю мелкими сухими брызгами. Потом воспрянул и уже навалился всерьез, царапая крышу и подвывая. Дом заскрипел, заворочался, туго соображая, что бы это могло означать – сезон-то вроде пока не ветреный… Гром слышен, зарницы от молний словно бы угадываются, но самих молний нет как нет, дождя не видно, да и нет никакого запаха грозы… А ветер оказался не совсем и ветер – он был ночь, он был въедливый, промозглый холод, он был пыльный и душный мрак, он был глас, полный невнятных угроз, он был Ужас. Стекла чердачных окон, некогда отремонтированных человечком, грубо, грязно, не для красоты, но с тем лишь, чтобы они не пропускали дождь и ветер, приняли на себя первые толчки того, что явилось из мрака, и на диво устояли. Нет, конечно, в обыкновенных условиях им бы хватило тычка, немногим более сильного, чем сквозняк, но Дом успел опомниться и отреагировать, принять на себя всю мощь темного липкого ужаса.

Сигорд спал. Вот он вновь застонал и пошевелился, вялою рукой нащупывая сползшие со спины полы пальто… Да, он пошевелился, Неведомое посунулось вплотную к окну, увидело его сквозь мутные стекольца и они в ужасе задребезжали о фанерные вставки, наполовину заменившие в окнах прозрачную стекольную преграду. Дом содрогнулся сплошь, от фундамента до крыши, и собрал все силы, чтобы выстоять, не отдать, уберечь маленькое скрюченное тельце от этого ужасного ледяного нечто… Но остатки стекол – грязные, маленькие, мутные – они оставались достаточно прозрачными, чтобы сквозь них можно было дотянуться липким высасывающим взором до человечка…

Дом вспомнил кошмарную зимнюю ночь, когда вот так же кричал и метался в бреду его маленький симбионт, а он, дом, только и мог, что не пускать внутрь весь гибельный холод… Тогда это неведомое притворялось холодом… Но у Дома в то далекое время оставалось гораздо больше сил, а прежний, невидимый, закутанный в ночь и ужас враг, был, как ни странно, менее настойчив и не так силен… Но Дом узнал его, узнал… От заоконного ужаса до человечка сквозь стекло протянулась будто бы какая-то ниточка, ленточка, дорожка, змейка, которая, подрожав, нырнула за пазуху к человечку, ближе к левой руке… И человечек заохал уже в полный голос, так и не в силах проснуться.

Проснись человечек, проснись, не умирай! Дом глухо застонал, не умея ни позвать на помощь, ни разбудить того, кто свернулся клубочком в самой его утробе, того маленького и плачущего во сне, чье крохотное сердце содрогалось не в такт бешеным ударам неведомого призрачного пришельца, с тем, чтобы в любую следующую секунду разорваться навсегда. Нет! – беззвучно закричал Дом. – Нет! Нет, ты не войдешь! Покуда есть во мне хотя бы одна живая искра – ты не войдешь и не отнимешь у меня человечка! Он мой друг, он… мое дитя, я его не отдам… Я не отдам!

Но Неведомое во мраке, все во власти вечной неутолимой жажды и неукротимого глада, не слышало и не желало ничего слушать, ведь цель настигнута, добыча предельно близка, она уже почти на языке, и если бы не эти презренные руины… Дом чувствовал, что предел близок, что уже и он окончательно изнемог в неравной схватке, что живого в нем осталась единственная искра и скоро ей погаснуть… А до спасительного рассвета десятки, сотни минут, до утра очень, очень далеко… Как вынести, как перемочь эту муку в одиночку? Проснись же, проснись, человек, помоги хоть немного…

Никакая пытка, никакой мрак не вечны – и рассвет пришел, и привел за собою короткую свежесть солнечного утра, против которой ужас мрачного Неведомого оказался бесцветен и беспомощен.

Человек зашелся в тяжелом глухом кашле и проснулся. Первое, что он сделал спросонок – нащупал и нацепил очки. Осколок зеркала показал ему небритую, мятую физиономию с темными мешочками под глазами, заметными даже сквозь массивную роговую оправу. Брюки по колено оказались каляными, вымазанными в какой-то глине, а пальто… Странно, пальто как раз и не помялось, да и почти не запачкалось, только пыль оббить с рукавов и спины… Жизнь и краски вокруг – словно с глубокого похмелья, и ощущения очень даже похожи, сердце аж хрустит. Надо попробовать жить дальше, у него ведь есть идея… Есть идея? Есть, вот и надо реализовывать. А уж если и она лопнет, ну тогда и… можно будет чего-нибудь окончательно решить и с делами, и… Бумажник. Где лопатник? Вот он. Карточка – уже хорошо, только есть ли банкоматы в этом медвежьем углу?.. Ага, наличные: сотня, две… три! Более чем достаточно для таксистов, которым и не такое приходилось видеть и возить по двойному счетчику… Вперед. Вот же… Ни умыться, ни поссать, хотя… Сигорд поразмыслил с минуту, однако решил потерпеть и справить нужду в домашний унитаз – постеснялся вдруг мочиться в прежнее место, в чердачную дырку.

– Спасибо тебе, дом, за приют, за… Бог даст – увидимся еще. Спасибо, старина! – Но Дом, почти ослепший и оглохший после бесконечного ночного кошмара, не ответил ему, сил только и хватило услышать прощальные мысли и вздохнуть коротко.

Дом все понял. Человечек снова уходит от него, со словами благодарности, но без любви в сердце, и уже никогда не вернется, нет. А вдруг и вспомнит…