Текст книги "За то, что я руки твои не сумел удержать… (сборник)"

 
В смиренномудрых высотах
Зажглись осенние Плеяды.
И нету никакой отрады,
И нету горечи в мирах.
 
 
Во всем однообразный смысл
И совершенная свобода:
Не воплощает ли природа
Гармонию высоких числ?
 
 
Но выпал снег – и нагота
Деревьев траурною стала;
Напрасно вечером зияла
Небес златая пустота;
 
 
И белый, черный, золотой —
Печальнейшее из созвучий —
Отозвалося неминучей
И окончательной зимой.
 

1909

 
Дыханье вещее в стихах моих
Животворящего их духа,
Ты прикасаешься сердец каких —
Какого достигаешь слуха?
 
 
Или пустыннее напева ты
Тех раковин, в песке поющих,
Что круг очерченной им красоты
Не разомкнули для живущих?
 

1909

 
Нету иного пути,
Как через руку твою —
Как же иначе найти
Милую землю мою?
 
 
Плыть к дорогим берегам,
Если захочешь помочь:
Руку приблизив к устам,
Не отнимай ее прочь.
 
 
Тонкие пальцы дрожат;
Хрупкое тело живет:
Лодка, скользящая над
Тихою бездною вод.
 

1909

 
Что музыка нежных
Моих славословий
И волны любови
В напевах мятежных,
 
 
Когда мне оттуда
Протянуты руки,
Откуда и звуки
И волны откуда —
 
 
И сумерки тканей
Пронизаны телом —
В сиянии белом
Твоих трепетаний?
 

1909

 
На темном небе, как узор,
Деревья траурные вышиты.
Зачем же выше и всё выше ты
Возводишь изумленный взор?
 
 
Вверху – такая темнота —
Ты скажешь – время опрокинула
И, словно ночь, на день нахлынула
Холмов холодная черта.
 
 
Высоких, неживых дерев
Темнеющее рвется кружево:
О месяц, только ты не суживай
Серпа, внезапно почернев!
 

1909

 
Сквозь восковую занавесь,
Что нежно так сквозит,
Кустарник из тумана весь
Заплаканный глядит.
 
 
Простор, канвой окутанный,
Безжизненней кулис,
И месяц, весь опутанный,
Беспомощно повис.
 
 
Темнее занавеситься,
Всё небо охватить
И пойманного месяца
Совсем не отпустить.
 

1909

 
Здесь отвратительные жабы
В густую прыгают траву.
Когда б не смерть, так никогда бы
Мне не узнать, что я живу.
 
 
Вам до меня какое дело,
Земная жизнь и красота?
А та напомнить мне сумела,
Кто я и кто моя мечта.
 

‹1909›

 
Слишком легким плащом одетый,
Повторяю свои обеты.
 
 
Ветер треплет края одежды —
Не оставить ли нам надежды?
 
 
Плащ холодный – пускай скитальцы
Безотчетно сжимают пальцы.
 
 
Ветер веет неутомимо,
Веет вечно и веет мимо.
 

1909?

 
Музыка твоих шагов
В тишине лесных снегов,
 
 
И как медленная тень
Ты сошла в морозный день.
 
 
Глубока, как ночь, зима,
Снег висит как бахрома.
 
 
Ворон на своем суку
Много видел на веку.
 
 
А встающая волна
Набегающего сна
 
 
Вдохновенно разобьет
Молодой и тонкий лед,
 
 
Тонкий лед моей души —
Созревающий в тиши.
 

‹1909?›

 
В непринужденности творящего обмена
Суровость Тютчева – с ребячеством Верлена,
Скажите – кто бы мог искусно сочетать,
Соединению придав свою печать?
А русскому стиху так свойственно величье,
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!
 

‹1908›

 
Листьев сочувственный шорох
Угадывать сердцем привык,
В темных читаю узорах
Смиренного сердца язык.
 
 
Верные, четкие мысли —
Прозрачная, строгая ткань…
Острые листья исчисли —
Словами играть перестань.
 
 
К высям просвета какого
Уходит твой лиственный шум —
Темное дерево слова,
Ослепшее дерево дум?
 

Май 1910, Гельсингфорс

 
Когда мозаик никнут травы
И церковь гулкая пуста,
Я в темноте, как змей лукавый,
Влачусь к подножию креста
 
 
И пью монашескую нежность
В сосредоточенных чертах,
Как кипариса безнадежность
В неумолимых высотах.
 
 
Люблю изогнутые брови,
И краску на лице святых,
И пятна золота и крови
На теле статуй восковых.
 
 
Быть может, только призрак плоти
Обманывает нас в мечтах,
Просвечивает меж лохмотий
И дышит в роковых страстях.
 

‹Лето 1910, Лугано›

 
Под грозовыми облаками
Несется клекот вещих птиц:
Довольно огненных страниц
Уж перевернуто веками!
 
 
В священном страхе тварь живет —
И каждый совершил душою,
Как ласточка перед грозою,
Неописуемый полет.
 
 
Когда же солнце вас расплавит,
Серебряные облака,
И будет вышина легка,
И крылья тишина расправит?
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Единственной отрадой,
Отныне, сердцу дан —
Неутомимо падай,
Таинственный фонтан.
 
 
Высокими снопами
Взлетай и упадай
И всеми голосами
Вдруг – сразу умолкай.
 
 
Но ризой думы важной
Всю душу мне одень,
Как лиственницы влажной
Трепещущая сень.
 

‹Июль› 1910

 
Над алтарем дымящихся зыбей
Приносит жертву кроткий бог морей.
 
 
Глухое море, как вино, кипит.
Над морем солнце, как орел, дрожит.
 
 
И только стелется морской туман
И раздается тишины тимпан;
 
 
И только небо сердцем голубым
Усыновляет моря белый дым.
 
 
И шире океан, когда уснул,
И, сдержанный, величественней гул;
 
 
И в небесах, торжествен и тяжел,
Как из металла вылитый орел.
 

‹Не позднее июня› 1910

 
Необходимость или разум
Повелевает на земле —
Но человек чертит алмазом
Как на податливом стекле:
 
 
Оркестр торжественный настройте,
Стихии верные рабы,
Шумите, листья, ветры, пойте —
Я не хочу моей судьбы.
 
 
И необузданным пэанам
Храм уступают мудрецы,
Когда неистовым тимпаном
Играют пьяные жрецы.
 
 
И как ее ни называйте
И для гаданий и волшбы
Ее лица ни покрывайте —
Я не хочу моей судьбы.
 

‹Не позднее июня 1910›

 
Когда укор колоколов
Нахлынет с древних колоколен,
И самый воздух гулом болен,
И нету ни молитв, ни слов —
 
 
Я уничтожен, заглушен.
Вино, и крепче, и тяжеле,
Сердечного коснулось хмеля —
И снова я неутолен.
 
 
Я не хочу моих святынь,
Мои обеты я нарушу:
И мне переполняет душу
Неизъяснимая полынь.
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Мне стало страшно жизнь отжить —
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;
 
 
И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.
 
 
И я слежу – со всем живым
Меня связующие нити,
И бытия узорный дым
На мраморной сличаю плите,
 
 
И содроганья теплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий.
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Я вижу каменное небо
Над тусклой паутиной вод.
В тисках постылого Эреба
Душа томительно живет.
 
 
Я понимаю этот ужас
И постигаю эту связь:
И небо падает, не рушась,
И море плещет, не пенясь.
 
 
О, крылья бледные химеры
На грубом золоте песка
И паруса трилистник серый,
Распятый, как моя тоска!
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Вечер нежный. Сумрак важный.
Гул за гулом. Вал за валом.
И в лицо нам ветер влажный
Бьет соленым покрывалом.
 
 
Всё погасло. Всё смешалось.
Волны берегом хмелели.
В нас вошла слепая радость —
И сердца отяжелели.
 
 
Оглушил нас хаос темный,
Одурманил воздух пьяный,
Убаюкал хор огромный:
Флейты, лютни и тимпаны…
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

С.П. Каблукову

 
Убиты медью вечерней
И сломаны венчики слов.
И тело требует терний,
И вера – безумных цветов.
 
 
Упасть на древние плиты
И к страстному Богу воззвать,
И знать, что молитвой слиты
Все чувства в одну благодать!
 
 
Растет прилив славословий —
И вновь, в ожиданьи конца,
Вином Божественной крови
Его – тяжелеют сердца;
 
 
И храм, как корабль огромный,
Несется в пучине веков.
И парус духа бездомный
Все ветры изведать готов.
 

‹Июль› 1910, Ганге

 
Как облаком сердце одето
И камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь:
 
 
Какая-то страсть налетела,
Какая-то тяжесть жива;
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова.
 
 
Как женщины, жаждут предметы,
Как ласки, заветных имен.
Но тайные ловит приметы
Поэт, в темноту погружен.
 
 
Он ждет сокровенного знака,
На песнь, как на подвиг, готов:
И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов.
 

‹Не позднее 5 августа 1910›

 
Осенний сумрак – ржавое железо —
Скрипит, поет и разъедает плоть:
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!
 
 
Я как змеей танцующей измучен
И перед ней, тоскуя, трепещу;
Я не хочу души своей излучин,
И разума, и Музы не хочу…
 
 
Достаточно лукавых отрицаний
Распутывать извилистый клубок;
Нет стройных слов для жалоб и признаний,
И кубок мой тяжел и неглубок!
 
 
К чему дышать? На жестких камнях пляшет
Больной удав, свиваясь и клубясь,
Качается, и тело опояшет,
И падает, внезапно утомясь.
 
 
И бесполезно, накануне казни,
Видением и пеньем потрясен,
Я слушаю, как узник, без боязни,
Железа визг и ветра темный стон…
 

1910

 
В самом себе, как змей, таясь,
Вокруг себя, как плющ, виясь —
Я подымаюсь над собою:
 
 
Себя хочу, к себе лечу,
Крылами темными плещу,
Расширенными над водою;
 
 
И, как испуганный орел,
Вернувшись, больше не нашел
Гнезда, сорвавшегося в бездну, —
 
 
Омоюсь молнии огнем
И, заклиная тяжкий гром,
В холодном облаке исчезну!
 

Август 1910

 
Неумолимые слова…
Окаменела Иудея,
И, с каждым мигом тяжелея,
Его поникла голова.
 
 
Стояли воины кругом
На страже стынущего тела;
Как венчик, голова висела
На стебле тонком и чужом.
 
 
И царствовал и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.
 

‹Август› 1910, Целендорф

 
…
Я помню берег вековой
И скал глубокие морщины,
Где, покрывая шум морской,
Ваш раздавался голос львиный.
 
 
И Ваши бледные черты,
И, в острых взорах византийца,
Огонь духовной красоты —
Запомнятся и будут сниться.
 
 
Вы чувствовали тайны нить,
Вы чуяли рожденье слова…
Лишь тот умеет похвалить,
Чье осуждение сурово.
 

‹Август› 1910, Берлин

 
В изголовьи черное распятье,
В сердце жар и в мыслях пустота —
И ложится тонкое проклятье —
Пыльный след – на дерево креста.
 
 
Ах, зачем на стеклах дым морозный
Так похож на мозаичный сон!
Ах, зачем молчанья голос грозный
Безнадежной негой растворен!
 
 
И слова евангельской латыни
Прозвучали, как морской прибой;
И волной нахлынувшей святыни
Поднят был корабль безумный мой:
 
 
Нет, не парус, распятый и серый,
С неизбежностью меня влечет —
Страшен мне «подводный камень веры»[11]11
  Тютчев (примеч. О. Мандельштама).


[Закрыть],
Роковой ее круговорот!
 

Ноябрь 1910, Петербург

 
Душный сумрак кроет ложе,
Напряженно дышит грудь…
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.
 

1910

 
Темных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог,
И тяжелым панцирем презренья
Я окован с головы до ног.
 
 
Иногда со мной бывает нежен
И меня преследует двойник;
Как и я – он так же неизбежен
И ко мне внимательно приник.
 
 
И, глухую затаив развязку,
Сам себя я вызвал на турнир;
С самого себя срываю маску
И презрительный лелею мир.
 
 
Я своей печали недостоин,
И моя последняя мечта —
Роковой и краткий гул пробоин
Моего узорного щита.
 

‹1910?›

 
Где вырывается из плена
Потока шумное стекло,
Клубящаяся стынет пена,
Как лебединое крыло.
 
 
О время, завистью не мучай
Того, кто вовремя застыл;
Нас пеною воздвигнул случай
И кружевом соединил.
 

‹1910?›

 
Медленно урна пустая,
Вращаясь над тусклой поляной,
Сеет, надменно мерцая,
Туманы в лазури ледяной.
 
 
Тянет, чарует и манит —
Не понят, не вынут, не тронут —
Жребий – и небо обманет,
И взоры в возможном потонут.
 
 
Что расскажу я о вечных,
Заочных, заоблачных странах:
Весь я в порывах конечных,
В соблазнах, изменах и ранах.
 
 
Выбор мой труден и беден,
И тусклый простор безучастен.
Стыну – и взор мой победен,
И круг мой обыденный страстен.
 

11 февраля 1911

 
Когда подымаю,
Опускаю взор —
Я двух чаш встречаю
Зыбкий разговор.
 
 
И мукою в мире
Взнесены мои
Тяжелые гири,
Шаткие ладьи.
 
 
Знают души наши
Отчаянья власть:
И поднятой чаше
Суждено упасть.
 
 
Есть в тяжести радость
И в паденье есть
Колебаний сладость —
Острой стрелки месть!
 

Июнь 1911

 
Душу от внешних условий
Освободить я умею:
Пенье – кипение крови
Слышу – и быстро хмелею.
 
 
И вещества, мне родного,
Где-то на грани томленья,
В цепь сочетаются снова
Первоначальные звенья.
 
 
Там, в беспристрастном эфире,
Взвешены сущности наши —
Брошены звездные гири
На задрожавшие чаши;
 
 
И, в ликованьи предела,
Есть упоение жизни:
Воспоминание тела
О неизменной отчизне…
 

Июль 1911

 
Я знаю, что обман в видении немыслим
И ткань моей мечты прозрачна и прочна,
Что с дивной легкостью мы, созидая, числим
И достигает звезд полет веретена —
 
 
Когда, овеяно потусторонним ветром,
Оно оторвалось от медленной земли,
И раскрывается неуловимым метром
Рай распростертому в уныньи и в пыли.
 
 
Так ринемся скорей из области томленья —
По мановению эфирного гонца —
В край, где слагаются заоблачные звенья
И башни высятся заочного дворца!
 
 
Несозданных миров отмститель будь, художник, —
Несуществующим существованье дай;
Туманным облаком окутай свой треножник
И падающих звезд пойми летучий рай!
 

Июль 1911

 
Стрекозы быстрыми кругами
Тревожат черный блеск пруда,
И вздрагивает, тростниками
Чуть окаймленная, вода.
 
 
То – пряжу за собою тянут
И словно паутину ткут;
То – распластавшись – в омут канут —
И волны траур свой сомкнут.
 
 
И я, какой-то невеселый,
Томлюсь и падаю в глуши —
Как будто чувствую уколы
И холод в тайниках души…
 

1911

 
Ты прошла сквозь облако тумана.
На ланитах нежные румяна.
 
 
Светит день холодный и недужный.
Я брожу свободный и ненужный…
 
 
Злая осень ворожит над нами,
Угрожает спелыми плодами,
 
 
Говорит вершинами с вершиной
И в глаза целует паутиной.
 
 
Как застыл тревожной жизни танец!
Как на всем играет твой румянец!
 
 
Как сквозит и в облаке тумана
Ярких дней сияющая рана!
 

4 августа 1911

 
Не спрашивай: ты знаешь,
Что нежность – безотчетна,
И как ты называешь
Мой трепет – все равно;
 
 
И для чего признанье,
Когда бесповоротно
Мое существованье
Тобою решено?
 
 
Дай руку мне. Что страсти?
Танцующие змеи!
И таинство их власти —
Убийственный магнит!
 
 
И змей тревожный танец
Остановить не смея,
Я созерцаю глянец
Девических ланит.
 

7 августа 1911

 
Дождик ласковый, мелкий и тонкий,
Осторожный, колючий, скупой…
Капли строгие грустны и звонки,
И отточен их звук тишиной.
 
 
Я рожден провидением темным,
Чтоб созреть и упасть как-нибудь,
И подхвачены нежно-огромным
Ветром струи: не думай, забудь.
 
 
Я – ребенок, покинутый в зыбке,
В терпком мире я горестно-дик,
И сольются в бездонной улыбке
Вся жестокость, вся кротость на миг.
 
 
В цепких лапах у царственной скуки
Сердце сжалось, как маленький мяч:
Полон музыки, Музы и муки
Жизни тающей сладостный плач!
 

22 августа 1911

 
В лазури месяц новый
Ясен и высок.
Радуют подковы
Звонкий грунт дорог.
 
 
Глубоко вздохнул я:
В небе голубом
Словно зачерпнул я
Серебряным ковшом!
 
 
Счастия тяжелый
Я надел венец.
В кузнице веселый
Работает кузнец.
 
 
Радость бессвязна.
Бездна не страшна.
Однообразно —
Звучно царство сна!
 

12 ноября 1911

 
‹…› коробки
‹…› лучшие игрушки
‹…›[12]12
  Часть текста утрачена.


[Закрыть] на пальмовой верхушке
Отмечает листья ветер робкий.
 
 
Неразрывно сотканный с другими,
Каждый лист колеблется отдельно.
Но в порывах ткани беспредельно
И мирами вызвано иными —
 
 
Только то, что создано землею:
Длинные, трепещущие нити,
В тщетном ожидании наитий
Шелестящие своей длиною.
 

‹1911?›

 
Довольно лукавить: я знаю,
Что мне суждено умереть;
И я ничего не скрываю:
От Музы мне тайн не иметь…
 
 
И странно: мне любо сознанье,
Что я не умею дышать;
Туманное очарованье
И таинство есть – умирать…
 
 
Я в зыбке качаюсь дремотно,
И мудро безмолвствую я —
Решается бесповоротно
Грядущая вечность моя!
 

‹1911?›

 
Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу —
Есть на тебе печать Господня.
 
 
Такая странная печать —
Как бы дарованная свыше —
Что кажется – в церковной нише
Тебе назначено стоять.
 
 
Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты.
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты.
 
 
И нежный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу причастных плоти,
Но не краснеющих ланит.
 

‹Начало 1914?›

 
Паденье – неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты —
И камень отрицает иго праха?
 
 
И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты,
Булыжники и грубые мечты —
В них жажда смерти и тоска размаха…
 
 
Так проклят будь, готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут!
Немногие для вечности живут;
Но если ты мгновенным озабочен,
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
 

1912

 
Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты
И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют, —
Гигантские шаги, с которых петли сняты, —
В туманной памяти виденья оживут.
 
 
И лихорадочный больной, тоской распятый,
Худыми пальцами свивая тонкий жгут,
Сжимает свой платок, как талисман крылатый,
И с отвращением глядит на круг минут…
 
 
То было в сентябре, вертелись флюгера,
И ставни хлопали – но буйная игра
Гигантов и детей пророческой казалась,
 
 
И тело нежное – то плавно подымалось,
То грузно падало: средь пестрого двора
Живая карусель без музыки вращалась!
 

Апрель 1912

 
Шарманка, жалобное пенье —
Тягучих арий дребедень, —
Как безобразное виденье
Осеннюю тревожит сень…
 
 
Чтоб всколыхнула на мгновенье
Та песня вод стоячих лень,
Сентиментальное волненье
Туманной музыкой одень.
 
 
Какой обыкновенный день!
Как невозможно вдохновенье —
В мозгу игла, брожу как тень.
 
 
Я бы приветствовал кремень
Точильщика, как избавленье, —
Бродяга – я люблю движенье.
 

16 июня 1912

 
Когда показывают восемь
Часы собора-исполина,
Мы в полусне твой призрак носим,
Чужого города картина.
 
 
В руках плетеные корзинки,
Служанки спорят с продавцами,
Воркуют голуби на рынке
И плещут сизыми крылами.
 
 
Хлеба, серебряные рыбы,
Плоды и овощи простые,
Крестьяне – каменные глыбы,
И краски темные, живые.
 
 
А в сетке пестрого тумана
Сгрудилась ласковая стая,
Как будто площадь утром рано —
Торговли скиния святая.
 

‹1912›

 
Тысячеструйный поток —
Журчала весенняя ласка,
Скользнула – мелькнула коляска,
Легкая, как мотылек.
 
 
Я улыбнулся весне,
Я оглянулся украдкой —
Женщина гладкой перчаткой
Правила – точно во сне.
 
 
В путь убегала она,
В траурный шелк одета,
Тонкая вуалета —
Тоже была черна…
 

‹1912 (1911?)›

 
Развеселился наконец,
Измерил духа совершенство,
Уверовал в свое блаженство
И успокоился, как царь,
Почуяв славу за плечами, —
Когда первосвященник в храме
И голубь залетел в алтарь.
 

1912 (1913?)

 
Я избежал суровой пени
И почестей достиг;
От радости мои колени
Дрожали, как тростник.
 
 
И прямо в полы балахона —
Большие, как луна,
На двор с высокого балкона
Бросали ордена.
 
 
То, что я сделал, превосходно —
И это сделал я!
И место новое доходно
И прочно для житья.
 
 
И, предвкушая счастья глянец,
Я танцевал не зря
Изящный и отличный танец
В присутствии царя.
 
 
По воздуху летает птица.
Бедняк идет пешком.
Вельможе ехать не годится
Дрянным сухим путем;
 
 
И, захватив с собой подарки
И с орденами тюк,
Как подобает мне, на барке
Я поплыву на юг.
 

1913

 
Я выстроил себе благополучья дом:
Он весь из дерева, и ни куска гранита!
И царская его осматривала свита —
Там виноградники, цветник и водоем.
 
 
Чтоб воздух проникал в удобное жилье,
Я вынул три стены в преддверьи легкой клети,
И безошибочно я выбрал пальмы эти
Краеугольными – прямые, как копье.
 
 
Кто может описать чиновника доход?
Бессмертны высокопоставленные лица.
Где управляющий? Готова ли гробница?
В хозяйстве письменный я слушаю отчет.
 
 
Тяжелым жерновом мучнистое зерно
Приказано смолоть служанке низкорослой;
Священникам налог исправно будет послан;
Составлен протокол на хлеб и полотно.
 
 
В столовой на полу пес, растянувшись, лег,
И кресло прочное стоит на львиных лапах.
Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах —
Загробных радостей вещественный залог!
 

1913 (1914?)

 
Веселая скороговорка;
О будни – пляска дикарей!
Я с невысокого пригорка
Опять присматриваюсь к ней.
 
 
Бывают искренние вкусы,
И предприимчивый моряк
С собой захватывает бусы,
Цветные стекла и табак.
 
 
Люблю обмен. Мелькают перья.
Наивных восклицаний дождь.
Лоснящийся от лицемерья,
Косится на бочонок вождь.
 
 
Скорей подбросить кольца, трубки —
За мех, и золото, и яд;
И с чистой совестью, на шлюпке,
Вернуться на родной фрегат!
 

Июнь 1913

 
У меня не много денег,
В кабаках меня не любят,
А служанки вяжут веник
И сердито щепки рубят.
 
 
Я запачкал руки в саже,
На моих ресницах копоть,
Создаю свои миражи
И мешаю всем работать.
 
 
Голубые судомойки,
Добродетельная челядь.
И на самой жесткой койке
Ваша честность рай вам стелет.
 
 
Тяжела с бельем корзина,
И мясник острит так плотски,
Тем краснее льются вина
До утра в хрусталь господский!
 

1913

 
В аллее колокольчик медный,
Французский говор, нежный взгляд —
И за решеткой заповедной
Пустеет понемногу сад.
 
 
Что делать в городе в июне?
Не зажигают фонарей;
На яхте, на чухонской шхуне
Уехать хочется скорей!
 
 
Нева – как вздувшаяся вена,
До утренних румяных роз.
Везя всклокоченное сено,
Плетется на асфальте воз.
 
 
А там рабочая землянка,
Трещит и варится смола;
Ломовика судьба-цыганка
Обратно в степи привела…
 
 
И с бесконечной челобитной
О справедливости людской
Чернеет на скамье гранитной
Самоубийца молодой.
 

‹Июнь?› 1913