Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

А ты про меня вспомнишь, если тебе повезет больше?

– Да, но и ты не забудь меня!

– Разве забывала я тебя в Крыму?

– Нет, нет. Я тебе и правда благодарна, – сказала Настя Кларе. Это ее немного успокоило.

Было уже совсем темно, когда их хозяева провели их в большие сени какого-то постоялого двора, что располагался около рынка невольниц. Девушки вошли туда спокойно, будто овечки. Скоро их расковали и разместили в больших комнатах. Тех, кому не хватило места, разместили в сенях на сене. Всем предоставили воду для омовения, чистое белье и дали пищу.

Есть они почти не могли. Но с удовольствием мылись после долгой дороги. Наконец легли спать, обратившись к Богу.

Настя сразу заснула.

Спала чутко, как пташка на ветке. Давно уже, чуть ли не через ночь посещали ее какие-то странные сны. И теперь сон был странным: ей снилось, что она шла степями по кровавым следам с другими невольницами. И все пришли к какому-то мрачном городу над морем. На улицах его было темно. При входе на каждую из улиц стояли вооруженный мужчина и женщина в белом с ребенком. Они брали на ночлег усталых путешественниц, но спрашивали: «Есть ли у тебя родина?» У кого была, тот входил в дом переночевать. А у кого нет, должен был лечь на жесткие камни у дома. Всюду шныряли собаки и нюхали лежащих, скаля на них зубы. Холодный мрак стоял на темных улицах. Настя легла на сырые камни и заснула. Во сне ей приснился еще один сон: черная чаша отравы, кинжал убийцы и какая-то долгая сказка без конца. Тупая, нескладная и бесполезная. С шумом и гамом все плевались друг в друга, дрались и резались длинными ножами.

Она проснулась от этого сна. Дальше ей снилось, что она не хочет спать на этом сыром камне чужой улицы. Она встала и начала стучать в дверь. Но дверь уже заперли и никто не открывал. В ней что-то восстало против этого. Маленькими кулачками она начала колотить в чужие запертые прочные дубовые двери и – о чудо! – разбила их. Но разбила себе и руки в кровь. И из сердца ее текла кровь на белые одежды. И из глаз потекли кровавые слезы – красные-красные, как огонь. Только пробралась она в чужой дом, поняла, что это крыло его пусто. Она, утомленная, упала на ложе, на мягкие подушки, но не могла заснуть. А кровь все лилась и лилась из сердца на подушки, на тюфяки и на пол – потекла в другие комнаты. Потом зашел какой-то мужчина, собирая кровь с пола и качаясь словно пьяный.

Она затряслась всем телом.

Проснулась смертельно уставшей. Посмотрела в окно.

На торжище было серо. Она тихо встала на колени и повернулась лицом к зарешеченному окну, подняв глаза к небу. Сухое дуновение утра освежило ее душу. Она словно цветок чувствовала, что приближается в ее жизни какой-то совсем новый момент, неведомое. Все мысли и чувства обратила она к единственному Покровителю, который у нее здесь был – к всесильному Богу.

И возник в ее воображении ясный снег Чатырдага на его возвышенном пике. Никогда она не была на этой горе, но видела ее и знала, что она существует, прекрасная, как мечта, спокойная и могучая. В сером сумраке утра молилась она Богу с глубокой верой в то, что Он слышит каждое ее слово, как бы тихо она ни шептала. Молилась:

– Боже всемогущий, что ведает все на свете! Видишь, как встает мой отец, чтобы идти в твою церковь на молитву. Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пешком пойду, пусть ноги кровоточат, пусть ранит меня острый колос, пойду как убогие ходят поклоняться святыням. Никогда просящий не уйдет без милостыни из моего дома. И никто не будет тщетно просить у меня ночлега. Я как мать буду добра к сиротам…

Слезы стояли в ее глазах. Сквозь них увидела она какой-то несказанно далекий простор и почувствовала невероятную силу молитвы. На секунду ей показалось, что Бог выслушает ее и исполнит ее страстное желание. Почуяла она, как благодать разлилась по ее глазам и лицу, мгновенно осушив слезы. Она была счастлива одной этой минутой, что бы ни случилось дальше! Она уверилась в том, что эта милость, божий дар на всю жизнь.

«Да будет воля твоя на небе и на земле», – прошептала она, всю себя отдавая на милость Провидения. Вдруг она устыдилась того, что решилась указывать Богу в его мудрости, каким путем ее вести. Но она успокоилась и уже полностью была готова ко всему, что ей уготовит Всевышний. Она почувствовала себя дочерью Божьей, веря, что Он не даст ей совершить неправое. Ее глаза прояснились, как у ребенка, а лицо просияло в молитвенном экстазе. Она была похожа на ранний полевой цветок, свежий и светлый.

На улице тоже стало светлее.

Началось движение.

Невольницы встали, начали умываться и одеваться. Все они делали нервно, будто перед далекой дорогой в неведомый край. Завтрак почти никто не съел. Не могли есть.

Когда они оделись, хозяева внимательно осмотрели каждую из них и повели на рынок.

А там все уже кипело.

Со всех сторон малыми и большими группами шли невольницы, выставляемые на продажу. Шли под присмотром своих господ и их слуг. Некоторые уже стояли на видном месте. Там были женщины и девушки из разных стран, разного возраста цвета кожи – от черных как смоль мавританок до белых как снег дочерей Кавказа. Были грубые на вид, предназначенные для тяжелой работы, были нежные как цвет, взращенные исключительно для удовольствия тех, кто их купит. Любые мужские вкусы здесь могли быть удовлетворены: здесь были и с трудом двигающиеся толстухи, и девушки легкие, как птицы.

Купцы уже крутились на базаре и смотрели за выставляемым товаром. Настя спокойно присматривалось к тем невольницам, около которых задерживался купец. Они тотчас меняли свое поведение в зависимости от его возраста и вида. Очевидно, к ним применили те же или очень схожие способы «воспитания». По некоторым было видно, что они прошли особо строгую школу, ибо они хватали через край, демонстрируя свои умения. Только те, кого ожидала тяжелая работа, сидели неподвижно, лишь время от времени нося тяжести по приказу хозяина, чтобы показать свою силу. Толстухи важно сидели не двигаясь. Некоторые из них обильно ели, может, чтобы доказать, что они могут стать еще толще.

Продавцы обнажали своих рабынь и громко хвалили их красоту или силу. Некоторых на секунду освобождали от цепей и проводили перед покупателем, чтобы доказать плавность походки.

Некоторым приказывали танцевать на площади или петь.

Эти картины привлекли Настю своим разнообразием. Но они возмущали ее, будто каждый приказ касался именно ее. Затем ей стало все равно. Усталость взяла свое. Она села как каменная статуя.

Но когда к ее группе приближались покупатели, длительная муштра давала о себе знать: она сама собой повторяла заученные движения и выражения лица. Проходили целые толпы покупателей. Первой продали Клару. Настя со слезами на глазах прощалась с ней. И даже не могла она себе представить, в какой край отправится ее подруга. В четверке Насти осталось только три рабыни: она, гречанка и грузинка.

Около полудня Настей заинтересовались сразу два купца. Один – молодой, другой – степенный, с длинной седой бородой. Но узнав цену, они отошли. Молодой еще два раза возвращался. Но хозяева Насти, видимо, не спешили ее продавать. И даже не очень расхваливали ее. Похоже, они ждали чего-то.

Настя устала и сидела, подобрав под себя ноги, позабыв о шуме торжища и обо всем вокруг.

Теперь она увидела, как заметались ее хозяева и вместе начали делать ей знаки руками, чтобы она встала. Она встала машинально и оглянулась. Между торговцами проходила большая группа чернокожих евнухов под водительством какого-то начальника, тоже черного. Это был наверняка слуга какого-то очень высокого дома, ибо все вокруг расступались и низко ему кланялись. Между ними шли две, видимо только что купленные белые невольницы неописуемой красоты. С ними шла также какая-то начальница в вуали, важная, словно госпожа.

Армянин, стоявший около Насти, обменялся взглядом с генуэзцем и Ибрагимом и начал кланяться и громко кричать:

– Да не минует ваш ясный взор этот прекрасный цветник Господа.

Нервным движением Ибрагим сорвал шаль с настиной груди и закричал:

– Вот девушка, белая, как снег на Ливанских горах, свежая, как плод еще с пухом, сладкая, как кипрский виноград, с грудью твердой, как гранаты из Басры, глазами синими, как бирюза, что приносит счастье, ученая в школе на радость правоверным, умелая в танце, в беседе и послушная, как дитя, умеет хранить тайны… Настю вогнало в краску.

Чернокожий начальник встал, внимательно посмотрел на нее и что-то неясно произнес, обращаясь к женщине под вуалью. Она подошла к Насте и, не говоря ни слова, прикоснулась к ее лицу и золотым волосам так, будто пробует на ощупь материю. Настя вспомнила, как ее впервые продали в Крыму.

Она поняла, что ее снова продали. Только не знала, кому. Кровь ударила ей в глаза и в голову. Словно сквозь кровавый сумрак она видела, как ее старые господа поклонились черному начальнику и женщине под вуалью. Еще она услышала, как этот начальник сказал Ибрагиму: «Вечером подойдешь ко мне за деньгами».

Она кивнула своим еще не проданным подругам, молча прощаясь с ними.

Солнце садилось за Айя-Софией, когда бедную Настю продали на Аврет-базаре во второй раз, освободили ее от цепей и отдали черным евнухам неизвестного господина.

Она пошла среди них, черных как уголь…

А позади клекотал и шумел рынок невольниц Стамбула на Аврет-базаре…

Движение по улице оживило Настю. Мысли стали посещать ее голову. Она хотела знать, кому ее продали и куда ведут.

С самого начала она поняла, что продали ее в какой-то очень богатый дом. Может, в дом какого-то аги или дефтердара. Но какого?

Немного погодя евнухи свернули к огромным зданиям. В сердце у Насти закололо от страха… Не было сомнений: ее вели к сараю… Вдоль стен ровным шахом маршировала стража…

«Отсюда никто уже никакими правдами и неправдами не выкупит меня, – мелькнуло в ее голове. – Даже если Стефан продал бы все свое имущество, то и этим бы ничего не добился», – подумала и вздохнула.

Она дрожала как осиновый лист, когда ее препроводили в какие-то страшные большие ворота, на которых были колья с насаженными на них человеческими головами. Их глаза были вытаращены от боли, а по воротам стекала кровь. Она поняла, что входит в дом сына и наследника Селима Грозного, десятого султана Османа, самого страшного из врагов христиан.

Она непроизвольно прижала маленький серебряный крестик матери к груди. Это успокоило ее, хотя страх был так велик, что она лишь на мгновение обратила взор к небесам.

Так и вошла она во двор сарая с высокими зелеными платанами. А солнце уже закатилось, и сумрак лег на величественные стены и на сады сарая в столице Сулеймана, султана турок-османов.

VIII. Служанка во дворце султана

 
Первая любовь – чаша ароматного цвета,
Вторая любовь – чаша красного вина,
Третья любовь – чаша черного яда…
 

Из сербской народной песни

Восходящее солнце только-только улыбнулось над башнями, стенами и страшными вратами Баба-и-Гамаюн, и над еще более ужасными Джеляд-Одази, и над большими платанами во дворе, и над окошками в подвалах для челяди, и над спальней только купленных невольниц.

Настя проснулась и открыла глаза. Другие еще спали.

Первое, что ей пришло в голову, – мысль о слугах ее родителей. Одних они любили, других – нет. Она старательно припоминала, кого и за что любили.

Мысли ее прервала кая-хатун, что пришла будить невольниц. Они повскакивали на ноги и начали одеваться. Молча одевалась и Настя, и тайком перекрестилась, произнося «Отче наш».

Кая-хатун повела новых невольниц на первый этаж сераля, чтобы показать им его устройство. После их должны были осмотреть и разобрать себе жены султана и одалиски.

Весеннее солнце играло светом на разноцветных венецианских витражах окон сераля и оживляло игрой красок узор чудесных ковров в покоях. Внимательно поглядела на них Настя и всем существом обрадовалась этой пышной красоте. И ей казалось, что она купается в этой красоте, словно в теплый день в реке родного края. Чудилось ей, что стены, покрытые коврами, живые, и, что они рассказывают чудесные сказки, как бабушка в родном доме. И казалось ей, что она уже не служанка и невольница, а госпожа, богатая самим видом этих дивных красок и прекрасных картин. Цветущий край смотрел на нее с этих стен, цветы, что были прекраснее настоящих, и такие же плоды и гроздья винограда. Там шла Агарь с маленьким сыном Измаилом. Шла по пустыне, изгнанная мужем из дома, шла в опускавшейся на землю ночи. Но даже пустыня выглядела как ковер, мягкий, словно песня матери. И все так прекрасно отражалось от матово-золотых стен гарема, что Настя почувствовала тепло и труд рук и умов великих художников.

Местами шла она по полутемным коридорам и не украшенным покоям, что выглядели как каменоломни. Вскоре она миновала их.

Любимой жене султана не понравилась ни одна из новых рабынь. И их повели дальше, в более скромные уголки сераля, где Настю выбрала себе одна из султанских одалисок, но слишком изнеженная турчанка.

Теперь Настя оказалась в ее покоях, а с ней еще несколько невольниц.

Уже на следующий день начала она познавать жизнь большого гарема, его обычаи, зависть, интриги и ненависть.

Мысли и разговоры султанских жен, одалисок и служанок крутились вокруг молодого султана. Всем было в подробностях известно, в какой день и час он бывал у той или иной своей жены или одалиски, как долго задерживался, ушел ли довольный или нет, на кого по пути посмотрел, что и кому сказал. Одежда и повозки, служба и сладости, окружение султана – все, словно в зеркале, находило отражение в разговорах и мечтах гарема. Настя скоро узнала все это и ей стало скучно.

В душе она чувствовала, что это лишь наносное. Этим она утешалась, хотя и беспокоилась. С тех пор, как рассталась с отчим домом, все было для нее удивительным, но конечным. Все, все, все.

Это случилось через три часа после прибытия Насти к новой госпоже. Весна была в разгаре.

Деревья цвели в садах султана. А в парках Ильдиз-Киоска, словно воды рек, нежно колыхались длинные и округлые клумбы красных, синих и пурпурных цветов.

Пьяные от пахучего сока цветов и деревьев, жужжали пчелы в лучах золотого солнца. По прозрачной поверхности садков, среди зелени листьев и блеска цветов плавали белые вереницы лебедей.

На фоне темно-зеленых кипарисов красиво выделялись ослепительно белые кусты жасмина, около которых останавливался и стар, и млад, если проходил мимо чудных клумб сарая, вдыхая эти ароматы по милости неба. Тем временем над садками в парках султана засияла семицветная дуга. Они были прекрасны, словно в раю.

Настя уже привыкла к своим обязанностям, к ношению воды, к мытью каменных ступеней, к уборке покоев, к выбиванию ковров и диванов, к протиранию дорогих росписей, наконец, к скучному и долгому облачению своей госпожи, даже к бесцельному сидению в ее прихожей. В мыслях она только еще пыталась привыкнуть к тому, чтобы не огорчаться от вида старых рабынь, что тут и там ковыляли как тени при добрейших женах султана.

И наступил памятный для Насти день и таинственный поворот ее судьбы.

Вечерело.

Муэдзины окончили пение пятого азана на вершинах стройных минаретов. На сады ложилась чудесная тишина ночи в Дери-Сеадети. Пахли глицинии.

Служанки, среди них и Настя, закончили с облачением султанской одалиски в мягкие ночные одежды и начали расходиться, как вдруг подошел кизлярагаси, начальник черных слуг в ранге великого визиря. Он сообщил лично госпоже, что сегодня вечером ее посетит сам падишах. Он низко поклонился и вышел.

Одалиска оживилась так, что сложно было узнать в ней прежнюю женщину. Ее большие черные глаза приобрели блеск и живость. Она приказала умастить ее самыми дорогими благовониями и одеть на нее лучший наряд и лучшие драгоценности. Все ее слуги получили строгий приказ – стоять возле дверей своих комнат и не смотреть в глаза великого султана, когда тот будет проходить мимо.

Тишина легла на целую часть сераля. Только черные евнухи ходили на носках и слушали, не идет ли султан, властитель трех частей света.

Настя после приказа госпожи скромно встала около дверей своей комнаты и положила руку на железную решетку открытого окна, в которое заглядывали распустившиеся цветы белого жасмина, пронизанные таинственным светом луны.

Сердце в ее груди стучало все чаще: ей было интересно увидеть великого султана, перед которым трепетали миллионы людей, даже дикие татарские орды, грабившие ее край.

Молнией промелькнули перед ней события с момента ее похищения из родного дома. Ей казалось, что все земли и пути, какими идут татары, подвержены власти человека, что должен был войти в покои ее госпожи, что этот человек – источник той страшной силы, что уничтожает все вокруг. И сердце Насти забилось еще сильнее. Впервые в жизни почувствовала она какое-то небывалое внутреннее беспокойство. Она вся превратилась в слух. Ей казалось, что она ждет соловьиную трель, и что он вот-вот защебечет в парке…

Долго она ждала.

Наконец, издалека послышался шелест шагов и комнатных ковров. Настя открыла двери и еще раз машинально положила руку на железную решетку, через которую виднелись цветы белого жасмина Не смотрела она на молодого султана.

Один лишь раз глянула.

Султан остановился.

Да… Перед ней стоял он в лунном свете. Во всей красе своей молодости, первородный сын и законный наследник Селима Грозного, Сулейман Великолепный, – господин Царьграда и Иерусалима, Смирны и Дамаска и семисот богатых городов Востока и Запада, десятый и величайший падишах из Османов, халиф всех мусульман, господин трех частей света, царь пяти морей и гор Балканских, Кавказа и Ливана, и чудесных розовых долин Марицы, и ужасных путей в степях Украины, могучий страж святых мест в пустыне Мекки и Медины, и гроба Пророка, гроза всех христианских народов Европы и повелитель сильнейшей армии мира, что твердо стояла на берегах тихого Дуная, широкого Днепра, Тигра и Ефрата, синего и белого Нила… Ноги ее задрожали.

Но ее сознание было почти совершенно ясным. Он был прекрасно одет, стройный и высокий. Глаза его были черными, как терновник, слегка покрасневшие, сильный лоб, бледное матовое мягкое лицо, тонкий орлиный нос, узкие напряженные губы. Спокойствием и умом светились его карие глаза. В дорогом темном зеркале у дверей одалиски выразительно отражалась его высокая фигура.

Стефан Дропан был лучше, ибо не был таким важным. Но этот был младше Стефана. Эта молодость била из него, так что она не смогла бы представить его старцем с седой бородой и сморщенным лицом, каким его описывал Абдулла – учитель из Кафы. Это казалось ей просто невозможным.

Она опустила глаза и убрала руку с решетки… Чувствовала, как кровью налилось ее лицо. Она устыдилась того, что ее наряд невольницы скрывал красоту ее тела. На секунду ее охватил еще больший страх за то, что скажет ее госпожа после того, как султан так надолго здесь остановился…

Она невольно повела ресницами и умоляющим взглядом показала султану на двери своей госпожи, словно прося его скорее идти к ней. Потом она снова опустила свои синие глаза.

Но султана задержал то ли белый цвет жасмина, то ли белоликая луна, что пронизывала светом ароматные цветы, то ли белое как жасмин личико Насти, то ли ее страх за то, что султан никак не шел; стоял, всматриваясь в нее, как в икону.

Через мгновение он спросил:

– Я тебя не видел раньше?

– Нет, – ответила она тихо, едва слышно, но поднимая глаз.

– Как долго ты тут?

В этот момент отворилась дверь соседней комнаты, из которой показалась одалиска с выражением гнева на лице.

Султан жестом приказал ей закрыть дверь. Она на мгновение задержалась, чтобы бросить яростный взгляд на свою служанку, а теперь еще и соперницу. И тут молодой Сулейман обнял взглядом обоих и сказал Насте, направляясь к выходу:

– Ты пойдешь со мной!

Взволнованная, Настенька взглянула на свою одежду и на свою госпожу. А та стояла будто пораженная громом. Настя машинально пошла за Сулейманом. По дороге она чувствовала на себе взгляд ее госпожи и взгляды своих товарок из дальних комнат, которые пронзали ее завистью, как острые стрелы.

* * *

Не помнила она, как и куда шла, и как оказалась в небольшом угловом будуаре сераля, в зарешеченные окна которого глядела ароматная сирень.

Сердце в ее груди билось так, что она снова схватилась за решетку окна.

Молодой Сулейман подошел к ней и, взяв за руку, повторил свой вопрос:

– Как долго ты тут находишься?

– Три недели, – почти неслышно ответила она. А грудь ее так трепетала, что султан заметил ее волнение и сказал:

– Чего ты так боишься?

– Я не боюсь, просто не знаю, как теперь появлюсь перед глазами своей госпожи, твой визит к которой я случайно прервала.

Со страха она забыла добавить какой-нибудь подобающий владыке Осману титул. Обращалась просто на «ты».

Он, видимо, списал это на незнание языка и простил ей.

– Тебе вовсе не обязательно появляться перед ее глазами, – ответил он, улыбаясь.

– Разве мне не будет так же тяжело с каждой из твоих жен? – заметила она еле слышно. Султан весело рассмеялся и сказал:

– Вижу, ты не знаешь, что та, к которой султан хоть раз прикоснется, отделяется от остальных, получает служанок и евнухов.

Она все поняла. Словно молнии ослепили ее на мгновение новые, совсем неожиданные повороты судьбы.

Минуту она боролась с мыслями и ответила, сгорая от стыда:

– Коран запрещает мусульманам насиловать невольниц…

Молодой Сулейман вдруг стал серьезным. Он отпустил ее руку и спросил с ударением на каждом слове:

– Ты знаешь Коран?

– Знаю, – ответила уже немного смелее Настя. – И знаю, что Коран во многих местах поощряет как богоугодное дело освобождение невольниц, но прежде всего доброту и ласку к ним. Я знаю, что ты – могущественнейший страж и исполнитель предписаний Пророка, – прибавила она, слегка обращая взгляд к молодому султану Осману.

– Кто учил тебя Корану? – спросил он.

– Набожный учитель Абдулла в Кафе, в школе невольниц, дай ему Аллах долгих лет жизни!

– Хорошо он тебя учил.

Они смотрели друг на друга, будто обнаружив в этой палате что-то совершенно неожиданное. Она никогда не надеялась, что добьется чести говорить с глазу на глаз с могущественным падишахом и получит шанс вымолить у него свободу и возвращение на родину. Чуяла всеми фибрами души, что этот молодой человек способен на благородные поступки. И уже представлялся ей в далекой мечте родной Рогатин, и церковь св. Духа, и сад около нее, и луга над Липой, и большие пруды, и белая дорога, ведущая во Львов… Она даже похорошела от мечтаний, как снежный цвет калины, освещенный солнцем.

А он не ожидал, что среди служанок одной из своих одалисок встретит иноземную девушку, что ломано, но метко говорит о Коране и не думает сразу бросаться к его ногам – к нему, могущественнейшему из султанов! Ему казалось, что в ее стыдливо опущенных глазах проскользнула искорка гнева. На секунду.

На минуту гнев охватил и его. Особенно поразило его упоминание «насилия». Он хотел было сказать, что нет еще ни малейшего основания, чтобы даже думать об этом. Но вовремя понял, что это может задеть беззащитную рабыню и ее уста закроются. В нем победило любопытство молодого человека. Как дальше пойдет разговор с этой невольницей? Признание того, что он «могущественнейший страж и исполнитель предписаний Пророка» уняло его гнев.

Он снова взял ее за руку и спросил:

– Ты веришь в пророка?

– Я христианка, – ответила она со страхом, но довольно выразительно.

Он усмехнулся, думая, что уже имеет над ней преимущество.

– Как же ты можешь ссылаться на писание Пророка, если не веришь в него?

– Но ты веришь, – ответила она естественно и живо, обезоружив его. – И правишь здесь ты, а не я, – добавила она.

– Ты к тому же и умна! – сказал удивленный Сулейман. – Откуда ты родом, как тебя зовут, и как ты сюда попала?

Скромно потупив взгляд она ответила:

– Я из Красной Руси. Твои люди зовут меня Роксоланой Хюррем. Татары вывезли меня силой из родительского дома в день моего венчания и продали как невольницу в Крыму, а потом и тут на Аврет-базаре.

– Ты уже была замужем? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Меня похитили как раз в день свадьбы.

Молодой Сулейман мгновение боролся с собой. Потом взял ее за две руки, посмотрел в глаза и спросил:

– Ты бы осталась здесь по своей воле, если бы я приказал взять тебя в свой гарем на правах одалиски?

– Ты не сделаешь этого, – ответила она.

– Почему?

– Во-первых, потому, что я христианка.

– А во-вторых?

– А во-вторых, я только как служанка послушна… Он засмеялся и сказал:

– Ну во-первых, ты и как служанка здесь не очень послушна!

– А во-вторых? – спросила она.

– А во-вторых, говори про третье, потому, что ты не закончила.

– Что ж, в-третьих, я думаю, что отдаваться мужчине можно только по любви…

Молодой султан знал, что во всей его огромной державе нет ни одного дома, в котором бы лучшая девушка у припала бы к его ногам, намекни он только на желание забрать ее в свой гарем. Он очень удивился, что здесь одна из его служанок – невольница – может думать таким образом… «Что за невидаль?» – подумал он.

– Значит, тебе еще и надо понравиться? – спросил он с насмешкой, хотя был движим прежде всего любопытством.

– Да, – ответила она наивно.

– И как же можно тебе понравиться? – Спросил он с еще большей насмешкой. Однако в то же время он чувствовал в глубине души, что эта удивительно смелая девушка начинает его серьезно интересовать.

Она спокойно ответила:

– Мне нравятся только те мужчины, которые не считают, что имеют право и могут делать со мной все, что им угодно…

– А знаешь ли ты, что за такие слова я мог бы силой взять тебя в свой гарем как невольницу?

– И у тебя была бы только невольница…

– Умно. А как женщина ты хотела бы, чтобы твоей воле были подвластны все мои дворцы, не так ли?

– Нет. – ответила она честно, как ребенок. – Не только дворцы, но и вся твоя земля – от тихого Дуная до Басры и Багдада, и до каменных могил фараонов, до отдаленнейших постов твоего войска в пустыне. И не только земля, но и воды, в которых свирепствуют разбойники рыжего Хареддина.

Молодой падишах поднял голову, как лев, которому на могучую гриву собралась сесть маленькая пташка. Такого ему еще никто не говорил!

Он был в высшей мере удивлен и при этом обезоружен. Тень решимости совсем исчезла с его лица. Серьезный интерес к этой молодой девушке, которая так разительно отличалась от остальных женщин в его гареме, победил в нем все остальные чувства. Он снова отпустил ее руки и стал обращаться с ней, как с девушкой знатнейшего из домов.

– Где тебя воспитывали? – спросил он.

– Дома и два года в Крыму.

– Знаешь ли ты, о Хюррем, чего добиваешься?

Она молчала.

В ту минуту она чувствовала, что ведет борьбу с могущественным падишахом, с десятым и величайшим султаном Османом, и что теперь кристаллизуются все их отношения. Инстинктом она угадала, что процесс этот не должен протекать быстро, коль скоро результаты его должны быть долговечными. Она поняла, что это не последний разговор с султаном.

А молодой Сулейман начал каким-то мягким мечтательным голосом говорить:

– В старинных книгах пишут, что были могущественные султанши, что после жестоких боев брали верх над султанами. Но ты, о Хюррем, хотела бы, чтобы я сдался без боя!..

– Без боя победа невозможна, – ответила она.

С минуту он смотрел в ее молодое умное лицо и потом сказал:

– Ты права. Не выиграла ли ты уже?..

Она не ответила.

Он подошел к окну и схватил ртом воздух несколько раз, будто раненый.

Женским инстинктом она угадала, что весьма глубоко внутрь загнала ему сладкую, но острую стрелу первого впечатления, симпатии и любви. И почувствовала она, что сейчас увидит попытку вырвать эту стрелу из сердца.

Молодой Сулейман задумчиво смотрел в ясную ночь. Наконец он встал рядом с ней и спросил:

– А можно ли любить больше одного раза за всю жизнь?

– Я молода и не разбираюсь в этом, – ответила она. – Но я слышала, как об этом пели сербские невольники, работающие в твоем парке.

– Как же они пели?

– Пели они так:

 
Первая любовь – чаша ароматного цвета,
Вторая любовь – чаша красного вина,
Третья любовь – чаша черного яда…
 

Сказав это нараспев, она как умела перевела сербскую песню на турецкий язык. И сразу добавила:

– Но я думаю, что и первя, и вторая любовь может стать ядом, если не благословит их Бог всемогущий.

Сулейман в душе признал, что она глубоко права, ибо разочаровался он в своей первой любви.

Он стоял как вкопанный, будучи уверенным, что она думает, будто он пережил уже и третью любовь… Но он не хотел, чтобы она уверилась в этом и через секунду добавил отчасти для себя, отчасти для нее:

– Первую чашу я уже выпил. Теперь, возможно, начинаю пить вторую, хотя вино запрещено Пророком. Я уже чувствую опьянение от него. Только бы не испить мне третьей чаши…

Он пытливо всматривался в ее глаза и был гораздо прекраснее, чем раньше, когда она только увидела его, идущего к ее госпоже. Теперь казалось ей, что уже долго она знает его. Молча слушала она стук собственного сердца.

Минуту спустя Сулейман сказал:

– Ты за все время задала один вопрос, я же – множество. Спроси меня еще о чем-нибудь… – и рассмеялся. Ему было очень любопытно, что ей интересно.

Настя посмотрела на него внимательно, не издевается ли он. Осознав, что нет, она спросила очень чинно:

– Почему твои глаза покраснели?

Такого вопроса нельзя было ожидать от невольницы, с которой говоришь впервые. Ведь он привык слышать его лишь от одной женщины – своей матери, когда утомленный приходил с советов Высокой Порты, или с длинной конной прогулки в ветреную пору, или когда слишком долго читал книги, или отчеты наместников и дефтердаров.

Он ответил с удовольствием:

– Сильный конь должен и выносить больше… – Неожиданно он схватил ее за плечи и начал целовать со всем жаром молодости. Она противилась, чувствуя преграды между ними, прежде всего – разницу в вере. Из-за нее она ощущала себя невольницей, несмотря на горячие поцелуи падишаха. Из-за крестика матери, что чувствовала она на груди, сопротивлялась первому взрыву страсти молодого мужчины. В пылу борьбы с ней молодой Сулейман увидел этот крест и, вопреки обычаю, молча снял с себя султанскую печатку, что носил еще его прадед Магомет у минуты, когда въезжал в завоеванный Царьград.

На нем была чудесная синяя бирюза, что хранит от бешенства, сумасшествия и яда, что дарует красоту и разум, долгие годы жизни и темнеет, когда хозяин заболевает. Положив печатку на шелковую подушечку, он всмотрелся в бархатные большие и утомленные глаза рабыни. Но она не сняла маленький крестик, хотя и понимала его, хоти он ей действительно нравился. Это и придавало ей ценность в глазах великого султана…