Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

Борьба с молодым, сильным мужчиной утомила ее.

Чтобы передохнуть, она сказала, хватая воздух ртом:

– Будь учтивым, задам тебе еще один вопрос!

– Задавай! – ответил Сулейман, также глубоко дыша.

– Как можешь ты изменять своей любимой жене, так ухаживая за мной после первой же встречи?

– Какой любимой жене?

– Говорил мне набожный учитель Абдулла, что твоя любимая жена зовется Мисафир. Говорил, взошла она в сердце десятого султана, как ясная заря и сотворила много доброго во всех землях халифа… Я сама видела в священном караване твое прекрасное дитя, видно, от от этой жены.

Она повторяла слова учителя без всякого умысла, с глубокой верой в то, что у султана уже есть любимая жена по имени Мисафир. Слова учителя про сотворенное этой женой зло она пропустила, дабы не оскорбить падишаха.

Молодой Сулейман начал слушать с большим вниманием. Его привлекло не только содержание ее слов, но и свободная манера говорить, первый же аккорд, первые слова. Хотя люди таковы, что останься из них лишь трое, кто-то один среди них непременно стал бы главным, в каждом без исключения будет сидеть естественное желание равенства или хотя бы его иллюзии. Оно есть и у царей, и у нищих, и у великанов, и у детей, ибо это проявление вечной истины про равенство всех перед Богом.

Султан ни в ком не встречал равного себе, разве что в матери, поэтому с превеликим удовольствием он услышал от служанки:

– Будь учтивым!

Но когда она окончила, с тем большим восторгом он атаковал ее, говоря:

– Нет у меня любимой жены! Хотя, может, и будет…

Она не могла понять, известно ли ему про рассказываемое о нем предание. Но внутри что-то удерживало ее от того, чтобы спросить это.

^{Портрет султана Сулеймана Великолепного. Художник Мельхиор Лорич. 1574 г.}

Она и дальше сопротивлялась.

Сопротивлялась, пока из-за укрытых в стене Воротах янычар не послышались необычные молитвы улемов. Ибо в круговороте времени близился великий день Османского государства, в который его войско ворвалось в столицу греков.

И турецкие улемы молились до рассвета.

Султан, хоть и возмутился до глубины души, переборол себя. Он встал, пристыженный, и пошел читать молитву.

Настя глубоко вздохнула, перевела дух и поправила волосы и одежду на себе. А как только вышла из углового будуара с опущенными глазами, серебряные звезды Коромысла на небе поднялись высоко уже над стройными минаретами Стамбула и низко кланялись черные евнухи молодой служанке в султанском дворце…

IX. Начало борьбы невольницы с господином трех частей света

Крайне взволнованная неожиданным знакомством с величайшим человеком всего Востока, Настя вернулась в свою комнатку. По пути словно в тумане видела она, как ей низко кланяются слуги и даже начальники сераля, которые раньше не обращали на нее никакого внимания, даже приказ отдавали, будто лошади говорили «но»…

Она отвечала на поклоны, но почти незаметно, так как из-за внезапности перемены в ее положении не знала, не издевается ли над ней здешняя прислуга. Впрочем, умом она понимала, что это не так.

Все время, пока она шла по коридорам, у нее было впечатление, что весь гарем не спит, да и не спал всю эту ночь ни минуты. Из раза в раз приоткрывались занавеси комнат и будуаров с обеих сторон коридора, из-за которых выглядывали лица то ее любопытствующих товарок-невольниц, то одалисок в дорогом облачении, то даже жен султана. Последним Настя кланялась по протоколу, как и раньше. Она чувствовала на себе их удивленные взгляды, полные интереса и зависти, а иногда и нескрываемой ненависти… Жар подступал к ее глазам. Каждый нерв был раздражен. Она ощущала страшное волнение: не знала, как идти, как держать руки и голову. Ее словно прогоняли под огнем и ударами розг. Она еле сдерживала слезы.

Оказавшись перед входом в свою комнату, она сразу увидела самого Кизляр-агу в ранге великого визиря, с тремя группами слуг: в одной были евнухи, державшие паланкин, в другой – несколько белых невольниц, а в третьей – несколько черных, которых она совсем не знала, из другого крыла сераля.

Машинально склонилась она перед ней Кизляр-агой. Но он поклонился ей еще ниже, произнеся: «О хатун!». Вместе с ним поклонились и слуги.

Она знала, что титул «хатун» не принадлежал ей, так как она была рабыней, а освобождение требовало исполнения формальностей. Поэтому любезность создавала впечатление издевки. Но Кизляр-ага, человек серьезный, сказал ей:

– Да благословит Аллах имя твое, хатун, и пусть он принесет с тобой добро и ласку в светлый дом падишаха! Это твои слуги! Сейчас мы проведем тебя в твой будуар – тебе не годится задерживаться в этой каморке даже на секунду после того, как твоей руки коснулся великий султан Османов.

Жестом он указал на закрытый паланкин, чтобы она расположилась в нем. До крайности взволнованная, Настя пошла было за своим нехитрым скарбом. Но Кизляр-ага остановил ее:

– Все твои вещи, хатун, уже в паланкине…

Она была рада укрыться от взглядов, мелькавших в коридоре. Но какая-то странная стыдливость вчерашней рабыни отталкивала ее от шелковых занавесей паланкина. Она предпочла идти пешком.

Шла среди евнухов длинными коридорами сераля в обществе Кизляр-аги, со стыдливым румянцем на лице. После уже невозможно было вспомнить увиденное в коридоре. В памяти осталось лишь желание попрощаться перед уходом со своей госпожой, которая была добра к ней. Но проницательный Кизляр-ага и на этот раз догадался, шепнув ей:

– Лучше в другой раз…

Оказавшись в предназначенном для нее будуаре, Настя глубоко вздохнула и окинула взглядом свои покои, убранством превосходившие покои ее прежней госпожи. В воздухе стоял чудесный арамат ладана. Она думала, что все это происходит благодаря длинной беседе с падишахом, а может, благодаря его взволнованному виду, что должны были заприметить слуги после нее.

– Если эти покои тебе придутся не по нраву, можешь получить другие, – сказал учтиво Кизляр-ага.

– О, это прекрасные покои, – сказала она и посмотрела в окно. Там уже светало и было слышно пение ранних птиц в садах сарая.

– Спасибо за первое доброе слово, хатун! – сказал удовлетворенный Кизляр-ага. – Я рад, что угодил твоему вкусу.

Он дал знак евнухам и слугам выйти – все вышли, кроме двух невольниц, что должны были помочь новой госпоже переодеться. После и сам он, отвесив множество поклонов и высказав многочисленные пожелания, удалился из будуара.

Белая и черная невольницы засуетились и принесли своей госпоже ночное одеяние. Но Настя была так утомлена волнениями этой ночи, что не хотела переодеваться. Приказав служанкам выйти, она сама сняла верхнюю одежду и в рубашке невольницы улеглась на прекрасный персидский диван, завесив его великолепной тканью из Кашмира.

Только теперь ей стало легче.

Она несколько раз глубоко вздохнула и прикрыла веки. Но заснуть не могла. Кровь как молот стучала в ее висках, а перед глазами проплывали картины событий, пережитых вечером и ночью, с момента, когда муэдзины закончили распевать пятый азан на вершинах стройных минаретов.

«Сейчас, наверно, в Рогатине звонят заутреню», – подумала она и встала коленями на мягкий диван, наклонившись так, что закрыла лицо обеими руками и заплакала, молясь своему Богу. Уверенность в том, что Бог услышал ее молитвы перед продажей на Аврет-базаре, давала ей надежду на возвращение домой за счет знакомства с султаном. Она горячо благодарила Бога.

Но усталость взяла свое, и она заснула.

Пока она молилась, необычайная новость о том, что, видимо, при десятом падишахе Османе будет царствовать могущественная султанша Мисафир, достигла самых дальних комнат сераля…

* * *

Настя проснулась после короткого сна и вскоре вскочила с дивана. Она недолго постояла перед ложем и протирала глаза, думая, что спит…

Над этим ложем были навешены прекрасные дорогие ткани… Раскинув их, она снова увидела, что была не в спальне невольниц, а в величественных покоях… И никто не вызывал ее, чтобы одеться…

Она еще раз представила себе, будто это был сон, с кем вчера говорила и как после сам Кизляр-ага проводил ее в эти комнаты и назначил ей собственную прислугу. Или это было на самом деле?..

Но тут из-за занавеси соседней комнаты выглянула одна из отряженных ей белых служанок, которая спросила, низко кланяясь, не желает ли хатун одеться.

Она боязливо кивнула головой в знак согласия, не зная, что предпринять. Тут же в ее спальню вошли две другие невольницы и низко поклонились. Одна из них спросила, не хочет ли хатун искупаться. Она кивнула также несмело, ибо ей было неудобно пользоваться услугами других после того, как сама она недавно прислуживала. В это время ее новые невольницы одели ее и провели в красивую купальню.

Настя молча купалась, а ее сердце билось почти так же, как вчера, когда она впервые увидела Сулеймана. После купания ее прислужницы отвели ее в комнату для переодевания, где она увидела прекрасные сосуды с дорогими благовониями, гораздо более роскошными, чем те, что были у ее госпожи.

Чего там только не было!

На небольших черных эбеновых столиках стояли пряности и краски Индостана: чудесный влажный сандал и темная аньяна, бледно-розовая паталья и светло-красная бимба, сильные ароматы приянга и черный алоэ, и чудесная мазь из смолы… Неподалеку тлел ароматный корень нарда.

Под окнами цвели прекрасные лотосы, пахучая бакуля, белые цветы смеха, и кандали, и дивные цветы манго с цветом, красным как кровь, и красивая карникара.

Кое-что из этих благовоний и цветов Настя видела у своей бывшей госпожи, но не все. Она не знала, за что взяться, хотя недавно сама помогала во всем своей госпоже. Слуги делали с ней то, что хотели. На все их вопросы она лишь кивала.

Только при одевании она смогла указать, какая одежда и какие краски ей по вкусу.

Она отдохнула после одевания и ее препроводили в трапезную, где для нее уже был накрыт столик с разными плодами и разносолами. Она приказала оставить ее одну.

Она оглянулась, упала на колени и начала молиться. Долгая, искренняя молитва ее успокоила. Она села за стол и с опаской начала пробовать лакомства с султанской кухни, думая про Сулеймана…

* * *

А молодой Сулейман проснулся с мыслью о невольнице-чужестранке. Ничего подобного он раньше не переживал и был сейчас словно пьяный. Все его нервы дрожали.

Ему, господину трех частей света, сопротивлялась его собственная невольница… Да еще и ссылаясь на свою веру!.. Это было чем-то неслыханным для его рода!..

Его мысли беспорядочно блуждали, кружились вокруг той рабыни, что увидел вчера впервые. Он попробовал отвлечься. И не мог. Эти мысли возникали снова и снова.

Образ молодой чужестранки стоял перед ним. Вот она стоит как живая: золотые волосы и светло-синие глаза. Белое как снег лицо обладало оттенком первого бутона розы и было ласковым, как у матери, что все время переживает за него. И таким же энергичным!.. Глаза Сулеймана покраснели еще больше, чем вчера.

Он содрогнулся. Ни одна встреченная им женщина не напоминала так сильно его мать, как эта невольница из далекого Лехистана. Он был уверен, что она, и только она способна, как его мать, идти против него и делать это так же уверенно, но и ласково. Лишь мать честно, в глаза говорила ему правду, когда он шел в воду, не зная броду.

Среди нескончаемого подобострастия и заискиваний острое слово матери было для него ценно, как простой хлеб для голодного. Он был уверен, что эта невольница даст ему то же, женись он на ней.

Он встал и подошел к окну.

Парк расцветал. В душе султана расцветала вторая большая любовь. Он глубоко чувствовал это и еще раз пытался уяснить себе, что именно в этой чужестранке из далеких краев, подобных которой не встречал, взяло его за душу. Он снова и снова представлял ее себе. Лицо, белое как цвет жасмина, и большие глаза излучали спокойствие. И говорила она спокойно и разумно, словно принадлежала к просвещеннейшим улемам ислама. Так ему казалось.

Вдруг в нем зашевелилась мысль, которой он устыдился. Она уже появлялась вчера, но неотчетливо. А теперь проявилась остро, нагло овладев всем его естеством и чувством, как теплая, жаркая волна прошлась по его лбу, лицу, груди, рукам и ногам. Ему стало от нее так жарко, что он даже открыл рот, чтобы надышаться.

Стало ясно, что им овладевает страсть. К чужестранке.

Невольнице. Христианке! К ней одной!..

И ему вспомнились ее слова про чашу с красным вином. О, не пил он еще из хрустальной чаши этого красного напитка, запрещенного Пророком! Но знал, как он действует. Так же, как любовь. Только любовь крепче!..

Постыдная мысль снова и снова все яснее проявлялась на поверхности его сознания и тянула за собой другую, которой он стыдился еще сильнее. Первая посещает любого молодого мужчину.

Вторая мысль касалась допустимости принуждения в том или ином виде. Но от этой мысли молодой Сулейман покраснел. Может, он и мог бы принуждать любую женщину, но только не ту, что так спокойно умеет смотреть и ссылаться на нормы Корана, важные для него, а не для нее… Так сильно он хотел ее любви…

С этими мыслями появилась и третья, еще более неожиданная. Что же будет, если эта невольница все же упрется и никогда не отдастся ему, пусть даже евнухи должны были причислить к женщинам, к которым он прикасался… Он нервно хлопнул в ладоши.

В комнату зашел немой невольник.

– Позвать Кизляр-агу!

Бесконечно долго длилось для него время ожидания главного начальника сераля. Он внимательно посмотрел на переменившегося в лице падишаха и низко поклонился, достав даже головой до пола.

– Где невольница, с которой я говорил вчера вечером? – спросил султан, пытаясь принять бесстрастное выражение, хотя и чувствовал, как ему перехватывает дыхание.

– Благословенная Роксолана Хюррем по старинному обычаю была отведена в угловой будуар и получила своих невольниц и евнухов. Теперь у нее новая одежда, в которой она сияет как солнце в цветах жасмина, – ответил Кизляр-ага, понявший, что молодой султан уже охвачен страстью к новой женщине.

Молодой Сулейман так растерялся, что не знал, что ответить. Он отвернулся к окну, чтобы не дать своему слуге распознать это замешательство. Новость о том, что она одевается в новую надежду похожа на то, что она ему покорится. Но он боялся того впечатления, которое она может произвести своей новой внешностью. Вместе с тем он боялся, что она так и не смирится, в то время как все будут знать, что он испытывает к ней… Он – господин трех частей света…

Вдруг в голову ему пришла счастливая мысль, и он сказал:

– Пусть придет ко мне Мухиддин-мудеррис! – Кизляр-ага низко поклонился и покинул покои. Пока дошел до дома улемов, все уже знали, что первой во всем гареме стала бледнолицая чужестранка, невольница Хюррем, «христианская собака». Ненависть зашипела в коридорах, покоях и парках сарая, как ядовитая змея, ползущая среди прекрасных цветов.

* * *

Султану казалось, что время остановилось, хотя в часах без остановки сыпался золотой песок.

Нетерпеливо ходил он по своим комнатам и еще раз дважды посылал за старым улемом. А правоверные во всем дворце молились за набожного султана, который, несмотря на страсть к христианке-невольнице, не подойдет к ней до тех пор, пока ее не осенит вера в Пророка.

Наконец вступив в комнату султана, старый улем Мухиддин-Сирек приветствовал его словами:

– Стражу Корана, десятому султану Османов благословение и поклон от улемов, имамов и хаттабов.

Молодой Сулейман жестом поблагодарил улема за приветствие, сел на шелковую подушку и дал знак старому священнослужителю, что он также может садиться. Трижды поклонившись перед наместником Пророка, старый Мухиддин занял лицом к халифу, заняв место пониже.

Сулейман начал сразу, без предисловий:

– Доверяя тебе, я хочу получить твой совет в одном деле. Моим сердцем овладела невольница-христианка необыкновенной красоты и большого ума. Как главный страж Корана я не хочу преступать его главных предписаний и овладевать ею силой. Но она не отдастся мне по доброй воле, говорит, что у нас разная вера… Освети ее сердце праведной верой в Пророка!

Старый Мухиддин, любивший Сулеймана больше родного сына, задумался и так низко склонил голову, что его белая борода коснулась пола. Через мгновение он сказал:

– Ты величайшая надежда Османов, и ничто не смеет заслонять солнце твоего счастья! Но именно поэтому я не могу сделать для тебя то, в чем помог бы любому правоверному…

– Почему? – спросил удивленный Сулейман.

– Мой друг и большой ученый, муфтий Кемаль Пашазаде, с которым все науки его уйдут в могилу, говорит: «Даже величайший врач не вправит вывихнутую руку собственному ребенку. А чужим даже сломанные ребра врачует». Прости меня, о надежда Османов! Я не из лести говорю, что люблю тебя больше родного сына. Поэтому я не могу излечить твое сердце…

Молодой Сулейман с благодарностью и нескрываемой печалью влюбленного посмотрел на старого философа и спросил:

– Но у кого бы ты посоветовал попросить об этой услуге?

– Перепоручил бы это дело коллегии улемов.

– Нет. Так все будет длиться слишком долго, – ответил он нетерпеливо. Старый Мухиддин снова помолчал. Потом продолжил неуверенно:

– Может быть поручишь мне поговорить об этом с христианским патриархом?..

– С христианским патриархом? Но он-то не будет обращать христианку в ислам! – сказал молодой султан с величайшим удивлением.

– Сам он не будет. Но может найти того, кто это сделает лучше улемов. Не забывай, падишах, что Аллах дал тебе власть над ними и что они, возможно, поступятся одной душой ради твоей благосклонности… Молодой султан подумал и сказал:

– Муфтий Кемаль Пашазаде недаром считает тебя своим другом. Пусть будет по-твоему! Но сделай все поскорее. Дорога каждая минута.

Аудиенция завершилась.

В тот же день Мухиддин-Мудеррис вернулся к Султану.

– Что сказал христианский патриарх? – спросил султан.

– Отказал, – спокойно ответил Мухиддин.

Султан вскипел.

Его лицо было почти спокойным, но по нему заходили желваки.

Старым глазом заметил это Мухиддин-мудеррис и сказал медленно, словно взвешивая каждое слово:

– Не его ответ, а мой совет следует признать негодным. Пусть же твое решение будет более справедливым, чем его. Не забывай, о великий, что борьба с женщиной не выигрывается насилием. Я по дороге обдумал ответ патриарха и его возможные последствия. Говорю тебе, не кривя душой: никогда не достанется тебе сердце этой неверной, никогда не перейдет она по-настоящему в нашу веру, если ты покараешь за нее христианского патриарха. Силой с женщиной не совладать.

Султан немного остыл. Затем спросил:

– Что же теперь ты советуешь делать?

– Пока я был у патриарха, улемы нашли их бывшего монаха, как раз из земли Роксоланы, что сбежал из монастыря и принял веру Магомета. Никогда я не доверял я таким людям, но ту он может оказать тебе услугу. Другого способа я не вижу. Если тебе будет угодно, то он уже сегодня сможет поговорить с этой невольницей.

– Делай, как считаешь нужным! – кратко ответил Сулейман. И добавил: – Прирученными соколами ловят соколов диких.

– Этот бывший монах, хоть и не сокол, но очень быстрый ястреб. Наши улемы знают его и утверждают, что он очень ловок. Как-то раз его услугами уже пользовались.

– Посмотрим! – сказал Сулейман.

Мухиддин-мудеррис низко поклонился и вышел задумавшись.

* * *

В тот же день в султанском дворце произошло то, чего раньше никогда не было с тех пор, как в нем поселились предки Сулеймана: к гарему падишаха в сопровождении самого Кизляр-аги был допущен бывший монах, который зашел в покои молодой Хюррем. Их оставили наедине друг с другом под охраной чернокожих евнухов у дверей.

Настя, хоть и знала строгие правила гарема, почти не удивилась тому, что к ней подпустили чужого мужчину.

Она поняла, что он связан с султаном. Но как? Этого она понять не могла, хотя очень внимательно смотрела в лицо гостя.

Это был человек возрастом за пятьдесят лет с хитрым взглядом, что присущ всем отступникам.

Он хотел было признаться в своем отступничестве, но вдруг подумал, стоит ли? Но все-таки решился. Ибо в противном случае риск полной утраты доверия к нему по раскрытии правды был бы слишком велик. А он намеревался еще не раз встретиться с ней.

Благословив ее крестным знамением, он поколебался минуту и сказал на родном языке Насти:

– Дитя! Я – бывший монах, прихожу к тебе по делу крайне важному для всех христиан и для тебя…

Это так поразило Настю, что она чуть не лишилась чувств. Хоть она и понимала каждое слово, она не поняла, что сказал ее гость.

Если бы он сказал это по-турецки или по-татарски, она и то лучше поняла бы его.

Он заметил ее смущение и медленно повторил свои слова, что как пьяный мед действовали на Настю.

– Вы из моих краев?! – спросила Настя, когда слезы горошинами покатились из глаз.

– Да, дитя мое, да, – ответил гость.

– Давно вы из дома?

– Моим домом была монастырская келья, – ответил он важно. – А там, где я родился, не бывал я уже давным давно.

Настя погрустнела. Но он сказал ей ласково:

– Но я прихожу к тебе по делу близкому нашей земле, очень близкому, хотя оно и выглядит далеким.

Она вся превратилась в слух. Правда, с момента разговора с падишахом она почувствовала себя более сильной, чем раньше. Однако, она все же не понимала, как она – несчастная рабыня, запертая в клетке птица, может помочь родной стране и народу, который мучается, живя в ней. Ведь не могли ей это подсказать ни ее отец, ни дядя, ни другие мудрые люди. Что же могла сделать она? Ей стало очень интересно. Ей было уже понятно, что все это связано с ухаживаниями султана. Но что хорошего можно извлечь из них для простого люда, живущего под Рогатиным и Львовом – это для нее было неясно.

То, что она говорила султану про Басру и Багдад было исключительно личным желанием умножить свои силы, стремлением вьюна опереться на дуб. Но тут перед ней в неясной мгле завязывалось некое дело с определенным направлением. Каким? Она не знала. Но чувствовала его возможность и важность.

Она вытянула свою белую ручку, закрываясь от взгляда гостя и почувствовала удивление. Она по-второму и по-третьему разу смотрела на окна и решетки сераля, на деревья в парке, и снова начинала думать. Гость это понял и ни словом ни жестом не стал препятствовать зарождению ее мыслей.

Ученые и философы до сих пор не знают этой тайны. Не знают ни того, как рождается жизнь организма, ни того, как появляется на свет человеческая мысль, ни того, что ее вызывает к жизни. Не знают, хотя все это происходит и в них самих.

Не знала и белокожая невольница из далекой страны, что вызывало в ней зарево новой мысли, такое яркое, что она даже рукой прикрыла глаза. Был ли тому виной султанский дворец, захваченный у византийских царей, в котором каждая комната была залита кровью? Или далекий звон в галицкой земле? Или положение невольницы, которой судьба вдруг давала власть от синего Дуная до Басры, Багдада и каменных могил фараонов? Может сама молодость, пораженная стрелой мысли? Или далекое марево возрождающегося Запада?

– Знаю, знаю, – неожиданно крикнула она и вскочила, будто человек, наткнувшийся на блестящие сокровища, охраняемые змеями. В тот момент она почувствовала, что ведет не только очень тяжелую борьбу с господином трех частей света, но и еще более трудную борьбу с собой. Почувствовала, что борьба с могущественным падишахом разворачивается на фоне еще большей борьбы, что идет у нее внутри, как на поле сражения двух армий, в земле, не зная пощады, борется за свое существование каждый стебель и каждый корень. Может, Риччи был прав, уча, что только страшное право действовать без оглядки принадлежит земле и всему миру? Тогда он странно усмехался, говоря о церкви! Где бы он мог быть теперь?

Она вспомнила, что слышала это в Кафе, что бывшие владельцы невольниц, когда продают их в высокие дома, ждут еще месяц или два, прежде, чем уехать. А потом через евнухов поддерживают связь со своими бывшими невольницами, узнают о состоянии дел в этих домах, а затем делают им разные предложения.

«Наверно, и ко мне придут, – думала она. – Дома выше этого здесь не существует». Ей было интересно, чего от нее захотят. «А может, этого отступника послали генуэзцы? – вдруг мелькнуло в ее голове. – Чего он хочет? И не у кого спросить совета! Если бы хотя бы турок Абдулла был тут!..»

Гость не спросил ее, что именно ей известно. Сидел и неподвижно ждал. Молодая невольница тяжело дышала. Грудь ее волновалась, словно в любовном жаре, а ясные глаза затуманивались мглой. Придя в себя, она подошла к окну, вздохнула свободнее и села на шелковую подушку дивана, указав гостю место невдалеке.

Он понимал, что теперь начнется его самое важное и тяжелое задание: сломать священную форму человеческой души. Ибо не столько мысли, сколько форма сильнее всего овладевает душой человека.

Это задание для бывшего отца Ивана было тем более тяжелым, что он и сам еще не покончил с формой, которую должен был уничтожить в ней. Все время его мучил грех отступничества.

Он ясно осознавал, что это самое слабое место, место, в котором уязвимым становилось все дело. Передохнув, он перекрестился и начал:

– Ясной спокойной ночью, когда ветры не дуют ни с Геллеспонта, ни с Пропонтиды, гладкое Эллинское море, посеребренное лунным светом как зеркало, вдыхает в себя запах синей сирени, белых жасминов и красных роз. В этот час Матерь Божья Привратница с Иверской иконы на святом Афоне сходит с ворот на колючие тропки, на широкие пути, на каменные дороги… Идет босая по острым камням, по жестким корням и ищет у тропинок сломанные стебли, подраненных зверьков, ищет горе душ человеческих… Пройдет разбойник с засапожным ножом, пройдет убийца с окровавленными руками, пройдет предатель правого дела – заговорит она с ним и простит все, если заметит в нем раскаяние за грехи…

Молодая невольница сначала даже заслушалась, но прервала речь бывшего монаха:

– Все ли грехи человеческие прощает Богоматерь Привратница?

– Не все, дитя мое. Есть один грех, который не простит даже Богоматерь Привратница с Иверской иконы на святом Афоне.

– Что это за грех?

– Грех против мужа.

– Кто же может простить его?

– Церковь Божья по слову Христову. – Мысль невольницы натянулась как струна, и инстинктивно она поняла тайну участия церкви в мирских делах.

«Значит, он хочет так приковать меня к Сулейману, чтобы после только он имел власть надо мной», – сказала она себе, не зная даже, откуда у нее взялась такая смелая мысль. Она лишь чувствовала, что кто-то с какой-то целью хочет ее опутать, что происходит борьба между ней и кем-то еще, более сильным, но невидимым. Какое-то острое презрение вырвалось из глубины ее души и она ответила:

– А я знаю один грех, который не смеет простить даже церковь Божья.

– Нет, дитя мое! Церковь имеет власть прощать все грехи.

– А ты бы, отец мой, простил предательство нашей церкви, так жестоко гонимой в родном краю, где враги уничтожают православный люд? Если Богоматерь Привратница не прощает измены одному человеку, то как же простить измену целым поколениям и церкви Сына своего?..

Бывший монах побледнел. Единственное слабое место было у него в душе, когда он шел к этой девушке. И именно в это место поразила она его своей невинной душой. Он хотел было сказать ей, что церковь все прощает, если видит раскаяние и неподдельную людскую скорбь. Но не мог открыть рта, так был подавлен этой молодой, чистой девушкой и сидел молча. Молчание прервала она:

– Я сама пойду молиться Богоматери с Иверской иконы на святом Афоне!..

Он даже не попытался объяснить ей, что это недопустимо, ибо еще прапрадед нынешнего султана Магомет постановил по просьбе святоафонских монахов не допускать женщин в их монастыри. И с того времени указ султана ни разу не нарушался. Подобного же правила придерживались все христианские цари со времен Константина.

Он думал: не поколебалось ли что-то в этой девушке? Отчего ей захотелось просить отпущения грехов у всепрощающей Богоматери Привратницы с Иверской иконы на святом Афоне?

Он понимал, что на этот раз сказал достаточно. Чувствовал, что сам был уязвлен в самое больное и слабое место своей искалеченной души. Но, очевидно, каким-то образом он ранил и душу этого ребенка, хотя и не знал, чем и как. А душа человека удивительна: она таинственнее дебрей пущи, морских глубин и небесного простора. Ведь непостижимый Создатель этих чудес дал душе человека свободу воли, выбор между добром и злом, между верностью и вероломством. И этим сделал душу подобной себе.

А в душе Насти пробивалось, как горячий ключ, отчетливое желание пойти на покаяние к Богоматери Иверской иконы на святом Афоне. Пойти исповедоваться в своих искушениях и попросить совета. Ведь кого еще могла она просить в стенах этого дворца, при входе в который, на черных воротах Баби-Гумаюн, торчали окровавленные человеческие головы…