Текст книги "Весна"

Это был добродушный человек; ему хотелось помирить ребят, чтобы кистер и учитель даже не знали о разыгравшейся битве. Он был уверен, что если те услышат о происшествии, ученики обеих школ будут строго наказаны. Выяснив, что ссору затеял Тыниссон, молодой пастор потребовал, чтобы тот извинился перед его учениками.

Но Тыниссон молчал.

Молодой пастор разговаривал с ним спокойным отеческим тоном, всячески стараясь внушить ему, что просить прощения вовсе не зазорно. Но все было напрасно. Ни одного слова не удалось ему выжать из того мальчугана.

Молодой пастор рассердился. Такое упрямство и тупость – это уж совсем из рук вон! Дело затянулось, появился кистер.

Не попытавшись даже разузнать толком, что здесь произошло, он вместе с молодым пастором пристал к Тыниссону, чтобы тот просил прощения.

Получилось, будто все остальные ребята здесь ни при чем; единственным виновником, по мнению кистера и пастора, был Тыниссон. Попроси он прощения – и все было бы улажено.

Кистер, стесняясь молодого пастора, не решился прикрикнуть на Тыниссона, как обычно, а произнес вместо этого длиннейшую наставительную речь. Заканчивая ее, он был убежден, что теперь, наконец, упрямый мальчишка заговорит. Но кистер ошибался, Тыниссон стоял, потупив глаза, все больше и больше сутулясь, и, что особенно бесило обоих наставников, даже не заплакал.

– Ты самое тупое существо на свете, – проговорил наконец кистер, видя, что слова его не действуют.

Да, я тоже в жизни своей не видел ничего подобного, – согласился молодой пастор – Обычно они начинают сразу же говорить, валят вину на других, изворачиваются, а этот молчит как рыба.

Дело кончилось тем, что всем мальчикам, и одного и другого лагеря, велели идти домой. Остался один лишь Тыниссон. Его наказали: в течение всей недели он должен был оставаться в школе на час после окончания уроков и зазубривать по четыре строфы из книги хоралов. Кистер обещал самолично подобрать для него тексты.

Но не помогло и это наказание. Тыниссон остался таким же, как и был.

X

Видя, что друг попал в беду, Арно решил ему помочь. Он тоже оставался теперь после уроков в школе и помогал Тыниссону заучивать наизусть заданные строфы. Голова у Тыниссона была туповатая, учение давалось ему с трудом, но в присутствии товарища он гораздо быстрее выучивал урок, чем один. Когда он, наконец, справлялся со своими строфами, Арно выслушивал его ответ, и, если находил, что все в порядке, Тыниссон шел отвечать кистеру.

В субботу после обеда, когда они сидели в классе и занимались, Арно заметил вдруг, что приятель его сегодня сам не свой. Ничего не шло ему на ум, он зубрил, зубрил, но как только начинал отвечать, дальше первой строчки никак не мог двинуться. Арно велел ему хорошенько сосредоточиться, а сам в это время взялся за уроки, заданные на понедельник. Но, тайком наблюдая за товарищем, он увидел, что тот сидит, уставившись в книгу широко раскрытыми глазами, – казалось, мысли его блуждали бог знает где. Изредка Тыниссон загадочно покачивал головой, поглядывал в сторону окна и грыз карандаш.

Так прошел час. Арно решился на последнюю отчаянную попытку. Он взял книгу, стал читать сам и велел Тыниссону повторять за ним.

– Постарайся думать о том, что ты говоришь, – сказал он ему.

Тыниссон пошел отвечать, но, как и опасался Арно, ничего из этого не получилось. Кистер приказал выучить все с начала.

Арно опять взялся помогать другу, но тот не согласился.

– Ладно, – сказал он, – я попробую сам. Ты иди домой, уж я их как-нибудь выучу.

– Не выучишь. Что с тобой сегодня?

– Выучу. Ничего со мной такого нет.

Арно сердечно попрощался с товарищем и ушел. Он понимал, что тому не до зубрежки, что голова его занята чем-то другим, но не хотел его расспрашивать.

И действительно, в голове Тыниссона созревал серьезный, очень серьезный план.

В понедельник утром, во время урока русского языка, в класс вошел пастор. Он отозвал учителя в сторону, и они несколько минут о чем-то говорили. Учитель велел Тыниссону идти в кабинет кистера, куда перед этим заходил и пастор. Тыниссон пошел. Что там произошло, никто так и не узнал, но, когда мальчик вернулся в класс, Визак стал всем рассказывать, будто Тыниссон потопил в реке плот, принадлежащий мальчишкам с церковной мызы. Откуда Визак взял эту новость, тоже осталось неизвестным.

Арно перепугался. Ему стало страшно за товарища. На перемене он подбежал к Тыниссону и спросил его:

– Чего им от тебя нужно было?

Тыниссон сначала мялся, но под конец все рассказал: пастор считал его виновным в том, что плот очутился на дне реки.

– На дне? Значит, это правда, что плот потопили?

– Так они говорят… я не знаю.

Арно взглянул на Тыниссона. Но на лице друга ничего нельзя было прочесть, оно было лишь чуть краснее, чем обычно, и уши мальчика пылали.

– Ну да, но почему они сразу на тебя подумали?

– Откуда я знаю! Кухарка будто бы сказала, что видела меня на берегу.

– Чепуха! Такой огромный, тяжелый плот – его никто и не смог бы утопить. Верно?

– Не знаю.

– Это же большущие бревна, громадины, одному человеку их и с места не сдвинуть. Я как-то попробовал толкнуть, ничего не вышло.

Тыниссон не ответил. Он задумался. Но когда Арно хотел уйти, он вдруг задержал его:

– Если они тебя спросят, скажи, что мы вместе ушли домой.

– А ты вскоре после меня ушел?

– Ну да, вскоре.

– Хорошо, я скажу. А для чего это тебе нужно?

– Так… просто. А то еще болтать начнут, будто это я пустил плот на дно. Скажи, что мы вовсе к реке не ходили, а из школы ушли вместе.

Перемена на этот раз длилась дольше, чем обычно. Раньше учитель всегда появлялся в классе через пять-десять минут, теперь же прошло уже четверть часа, а его все не было. Наконец он вернулся, но не один – с ним были еще двое: кистер и пастор. У кистера был такой вид, словно он только что выскочил из бани. Пастор казался очень рассерженным, только учитель оставался таким же, как всегда.

– Тыниссон, подойди-ка сюда! – приказал кистер. Тыниссон встал из-за парты и подошел к кафедре.

– Скажи, Тыниссон, это ты потопил плот, принадлежащий сыновьям господина пастора? Только говори правду!

– Нет, не я.

– Ты был здесь в субботу вечером один или еще с кем-нибудь?

– Тали тоже был.

– А, Тали тоже? Тали, что ты тут делал?

– Я… я помогал Тыниссону учить наизусть церковные песни, я его спрашивал.

Пастор был удивлен. Он спросил кистера, о каких песнопениях идет речь, затем подошел к Арно.

– Дорогое дитя, – сказал он, – как это тебе пришло в голову помогать Тыниссону?

– Я… Он сам не может так быстро выучить. А когда я его послушаю, он лучше запоминает.

– Так-так. Ты дружишь с Тыниссоном?

– Да.

– Ну, а скажи: раз ты помогал ему учиться, то и сам, наверное, тоже запомнил эти строфы. Не припомнишь ли ты какую-нибудь из них? Например, те, которые в субботу помогал Тыниссону заучить наизусть?

– Как же, помню.

– А ну-ка, прочти.

Арно прочел:

Печаль и треволненья житейской суеты

Христу на попеченье оставь спокойно ты.

Он без запинки прочел все четыре строфы. Пастор остался очень доволен и погладил его по голове.

– Ты хороший мальчик, Тали. Скажи, когда вы в субботу здесь сидели, Тыниссон не уходил к реке?

– Нет, не уходил. Мы все время были в классе.

– А домой вы тоже ушли вместе, или Тыниссон еще оставался здесь?

До сих пор Арно отвечал на все вопросы пастора твердо и уверенно. Но сейчас, когда нужно было солгать, он вдруг покраснел.

– Нет, не оставался. Мы ушли вместе.

– Так, та-ак. Садись, дитя мое.

Кистер снова принялся за Тыниссона. Стремясь любым способом выпытать у него правду, он задавал мальчику один хитроумный вопрос за другим. Наконец вмешался и учитель, все это время молча перелистывавший какую-то книгу. Не может быть, сказал он, чтобы маленький, слабый мальчуган мог справиться с таким трудным делом. К этому же выводу пришли и кистер с пастором.

Но против Тыниссона выступал один опасный свидетель – кухарка пастора. В конце концов, было решено позвать ее в школу и устроить ей очную ставку с Тыниссоном.

– Скажи-ка, Лийза, это и есть тот самый мальчик, которого ты видела в субботу вечером на берегу реки? – спросил пастор, указывая на Тыниссона.

– Да, тот самый.

– Но он утверждает, что не был там. Тали говорит то же самое.

Они вместе ушли домой.

– Уж не знаю, но только это был он. Если вы мне не верите, спросите у Либле. Я думаю, Либле тоже его видел.

– Либле? Где ж он был, этот Либле?

– Либле потом тоже подошел к речке.

– А когда ты увидела Тыниссона на берегу реки, плот еще был на месте или его уже там не было?

– Этого я не знаю. Да разве за их плотом уследишь – он у них то здесь, то там, а то и на Вескиярве. Плота я не помню.

– Где же ты видела Тыниссона?

– Около мостков, со стороны Вескиярве.

– Гм! Плот должен был стоять по другую сторону мостков… А что там делал Либле?

– Либле грозился речку вспять повернуть – вот, говорит, тогда полюбуюсь, как шерстобитня станет.

– Ох, этот Либле очень дурной человек. Он еще оставался там, когда ты ушла?

– Да.

Кухарку отослали обратно. Услышав имя Либле, кистер пришел теперь к другому выводу. Он сперва не решался высказать его вслух, но, увидев хмурое и растерянное лицо пастора, все же извлек свою мысль на свет божий. Они с пастором долго о чем-то говорили между собой по-немецки. А учитель все перелистывал книгу. Он злился, что весь урок истории ушел на расспросы и допросы.

XI

Как-то однажды, разговорившись с кистером, хозяин хутора Сааре пошутил, что Арно «стал выпивать». А потом рассказал все – как Арно и Либле пили водку и как пришлось их разыскивать по лесу. Кистер расхохотался так, что его круглый живот затрясся, и на следующий же день, встретив Арно, пожурил его за «пьянство».

Это бы еще полбеды, кистер тоже просто шутил; но когда спустя два-три дня кистер пришел к хозяину Сааре занять денег, а тот ему отказал, это сразу же отразилось на Арно. Кистер теперь стал его прямо изводить. Чуть ли не каждый день он спрашивал: «Ну как, Тали, сегодня опять выпил?» – или же: «Тали, в голове у тебя не шумит?» А в другой раз: «Ну, когда вы с Либле опять собираетесь опрокинуть по стопочке, а?» И эти вопросы кистер задавал обычно в присутствии других или когда Арно играл с ребятами.

Нетрудно себе представить, что если уж сам кистер так над ним подтрунивал, то и мальчишки не отставали.

Арно был мальчик добрый, никогда никому зла не делал, поэтому и насмешек на его долю выпадало меньше, чем досталось бы другому на его месте. Но зато переносил их Арно тяжелее, чем любой другой.

Кое-кто из ребят поступал так – нальют, было, полный стакан или чашку воды и кричат ему:

– За твое здоровье, Тали!

Каждая такая шутка больно задевала Арно. Конечно, если бы ребята могли догадаться, как горько ему это слышать, они бы так не говорили – не было в школе ни одного мальчишки, который не ценил бы Арно.

Арно был впечатлительный мальчик. Он не терпел упреков. Его угнетало уже одно сознание, что о нем можно сказать что-нибудь дурное.

Видя, что кистер день ото дня все злее придирается к нему, мальчик загрустил. Он теперь гораздо реже играл с другими ребятами. Он стал непохож на прежнего Арно. Его родители отказались дать кистеру денег взаймы. А за грехи родителей приходится расплачиваться детям.

Дома тоже заметили, что мальчик ходит сам не свой, и мать как-то спросила его, что с ним такое. Арно рассказал ей о своей беде и под конец расплакался.

Мать велела отцу пойти к кистеру и сказать, что так все же поступать нельзя. Но отец возразил, обращаясь к Арно:

– Э, да что там! Ничего тебе не сделается, ты же мужчина. Пускай себе гавкает, полает и перестанет.

Так бедняга и дома не нашел защиты.

Единственным, кому он еще мог довериться, был Тыниссон. Тот посоветовал просто не обращать на слова кистера никакого внимания. Нот если уж бить начнет, тогда надо идти домой и жаловаться отцу. Арно совсем загрустил. Правда, не вечно он думал о насмешках кистера, но все же какая-то безотчетная печаль давила сердце. Он полюбил одиночество, на переменах ходил к реке, глядел на волны. Как-то раз, когда к их школе подошел еврей-шарманщик, Арно, слушая шарманку, заплакал. Мечтательно-грустная мелодия так на него подействовала, что он не смог удержаться от слез.

Даже мысль о Тээле его больше не тешила. Думая о Тээле, он испытывал странное, смутное чувство. Ему казалось, что Тээле для него теперь совсем чужая. Раньше, бывало, он втайне мечтал, что Тээле станет когда-нибудь его женой, что они всегда будут вместе. А теперь… теперь, вспоминая об этом, он лишь грустно улыбался. Возвращаясь домой вдвоем, они теперь обычно молчали. Тээле, правда, иногда пыталась заговорить, но, видя, что Арно не отвечает или же отвечает нехотя, тоже умолкала.

Однажды, вскоре после случая с плотом, Арно, перед тем как идти домой, отправился к реке. Сидеть здесь, на берегу, стало теперь его любимым занятием. Он мог подолгу смотреть, как течет вода, как плещут о берег маленькие волны. Когда-то он прочел стихотворение о том, как юноша пошел к реке жаловаться на свою беду и река, выслушав его жалобу, утешила его тихим журчанием. Арно казалось также, будто в этой реке, кроме струящейся воды, есть и еще что-то другое. Ведь там, внизу, была бездонная глубина, и разве не могли там и вправду скрываться те существа, о которых так много рассказывала ему бабушка, все эти полурыбы-полулюди. Царем у них длиннобородый старик с волосами, перевитыми водорослями. Летними ночами, когда все вокруг окутано полумраком и над рекой нависает туман, существа эти поднимаются из воды и водят на берегу хороводы.

В сумерки под тихий, таинственный плеск воды Арно чудились какие-то сказочные видения. Стоило ему дать волю своему воображению и неподвижно уставиться в одну точку, как он погружался в странную дремоту и перед ним проплывали призраки, о которых рассказывала бабушка.

Иной раз, когда он стоял у реки так близко, что вода лизала ему ноги, им овладевала вдруг непонятная усталость. Еще немного – и он, обессиленный, бросился бы в эти волны так же, как по вечерам бросался в постель. К реке влекла его какая-то неведомая сила.

Когда он однажды сидел на берегу и задумчиво глядел в воду, за спиной его раздались шаги. Обернувшись, он увидел учителя.

– Чего ты тут сидишь, Тали? Домой не собираешься? – спросил учитель Лаур, подходя ближе.

– Собираюсь. Захотелось сначала у реки побыть.

– Так, так. Тебе так нравится река, что прежде чем идти домой, ты приходишь сюда посидеть?

Арно не знал, что ответить. Он робко, почти умоляюще взглянул на учителя. Ему подумалось – может быть, даже его прогулок к реке теперь не одобряют. Недоверие к окружающим, которое все больше овладевало Арно, сказалось и здесь: в учителе он тоже видел одного из своих врагов.

Грустный взгляд мальчика тронул учителя. Он присел рядом с Арно на камень и спросил:

– Отчего ты такой печальный, Арно?

– А я не печальный, – ответил Арно, с трудом удерживаясь от слез.

– Как же не печальный? С ребятами не играешь, вечно сидишь один или ходишь к реке. Скажи мне, что с тобой. Тебя кто-нибудь обидел?

– Нет.

– Так в чем же дело? Скажи мне, и мы вместе обсудим, как помочь твоему горю. Расскажи все, что у тебя на душе, ничего не скрывая; не бойся, я не стану сердиться.

– Да ничего такого нет.

– Видишь, какой ты скрытный. С тобой что-то происходит, а ты не хочешь сказать.

– Да нет, ничего, – промолвил мальчуган. Слезы, с которыми он так мужественно боролся, теперь вдруг неудержимо хлынули из глаз. Прошло еще несколько мгновений, и он, громко рыдая, вскочил с камня и бросился бежать домой.

– Арно, куда ты, дурачок, бежишь, постой! – закричал ему вдогонку учитель, тоже поднимаясь, – Вернись, расскажи. Не бойся!

Но Арно не слышал его – он бежал со всех ног. Учитель еще долго стоял и смотрел ему вслед.

ХII

По дороге домой Арно узнал удивительные вещи. У ограды кладбища он догнал Либле; тот, к его изумлению, сегодня был совсем трезв. Он тотчас же заговорил с Арно.

– Да, да, саареский хозяин, недолго осталось мне в колокол бить. Придется вам тут без меня обходиться. Выживают меня с места.

– Да что же это такое? – спросил Арно, отворачиваясь, чтобы Либле не видел его заплаканного лица.

– Да, да, что такое Сатана средь бела дня луну смолой вымазал – так и я будто в реке плот утопил, который эти пасторские индюки – остолопы себе завели. Ну есть ли у людей хоть на грош разума в голове! Я потопил их плот! Да я бы скорее старую кухарку Лийзу на дно пустил, чем их плот.

– Как? Неужели они на тебя сваливают? Ведь пастор был у нас в школе, и тогда они с кистером думали, что это сделал Тыниссон.

– Н у да, в школу-то они ходили, но Тыниссон будто бы им сказал, что это не он. Опять же Лийза видела, говорит, меня в субботу вечером у реки, вот всю кашу теперь на меня и валят.

– Не верят, что ты здесь ни при чем?

– Пастор, может, и поверил бы, да этот Юри-Коротышка скачет с ноги на ногу и заливается, как жаворонок: это Либле, это Либле, кто ж еще, как не Либле…

– Почему ж он так говорит?

– А ты спроси его, почему он так говорит. Хочет от меня избавиться.

– А почему он хочет от тебя избавиться?

– Эх, брат, молод ты слишком, чтоб тебе все это выкладывать. Подрасти еще: жив буду – расскажу. Видишь ли, когда Визаку говорят: парень, разыщи-ка своего отца, – так ему далеко искать не надо, пусть ищет к кистеру поближе. Понял? Вот как-то я и говорю про кистера: с Визаком этим дело обстоит так-то и так-то; ну, а потом пошел слух, будто я на кистера наговариваю… то-то оно и есть. Кистер меня теперь видеть не может. Так уж повелось на белом свете – ни один прохвост не терпит, когда ему правду говорят. Вот ежели врать станешь, тогда ты молодчина! А теперь смотри, как с этим плотом получается. Что я мальчишка какой, чтоб на плоты лазить? Да по мне, пусть они свой плоть хоть позолотят, я к нему и близко не подойду… А надо бы взять да сказать им: да, я его потопил! Они ведь не поверят тому, что я скажу, вот я еще и выйду честным человеком!

– А почему ты говоришь, что не будешь больше в колокол звонить?

– Почему не буду звонить? Ну опять-таки из-за этого самого плота. Ведь все они думают – что бы я им ни говорил, – будто это сделал я, да теперь еще и отпираюсь. Так разве меня здесь будут держать! Пробст – тот уж, будь уверен, приклеит мне беленькие крылышки, как у голубка, чтобы полетел я с колокольни вниз и – бац! – прямо в трактир или там куда попало. Уж я ему говорил – давайте подымем плот со дна, не все ли равно, как он туда попал, один черт, – и пусть себе ребята катаются. А потом, говорю, можно приставить к нему сторожа с дубинкой, пусть дубасит каждого, кто ни подойдет. А пробст все свое: «Сие злодеяние надо вывести на чистую воду, сие злодеяние надо вывести на чистую воду». Я ему опять: «Давайте, говорю, подымем плот со дна реки – вот и выйдет это злодеяние на чистую воду». Да где там! «Нужно дознаться, кто это сделал!» Словно бог знает что такое стряслось. Шла бы еще речь о куче денег, тогда стоило бы разговаривать, а то эка важность – десяток трухлявых бревен в реке затонул! А он вопит так, будто уже всемирный потоп начался, а у него еще ковчег не готов.

Арно стало жаль Либле. Либле, правда, был горький пьяница и торгаш, мальчик это знал, но когда им случалось встретиться, они между собой отлично ладили. Либле, хоть и любил отпускать крепкие словечки, к Арно относился гораздо дружелюбнее, чем к другим ребятам. И вот теперь ему придется потерять службу, придется уйти бог знает куда, и Арно, может быть, никогда больше его не увидит. Ему придется уйти… А из-за чего? Из-за плота!

Странная история с этим плотом. Кто же мог его потопить? Тыниссон не мог это сделать. Либле тоже. Тыниссона Арно не мог заподозрить – ведь тот был его другом, и во всяком случае ему, Арно, он бы все сказал. А если бы это сделал Либле, то он не стал бы отрицать, а сразу признался бы:

– Ну, да, потопил – чего эти мальчишки на нем целыми днями толкутся, упадут еще в воду и утонут. – Он ведь всегда любил так отвечать – шумно и скоропалительно, выкладывая все, что у него на душе.

Арно однажды слышал, как отец говорил:

– Либле этот – какой он там ни есть, но врать он не врет.

Если Либле продавал какую-нибудь вещь, то никогда при этом не обманывал и не уверял, что сам заплатил за нее столько-то и столько-то. А когда покупатели спрашивали, дорого ли он сам за нее дал, и упрекали его в том, что он слишком много хочет заработать, Либле обычно отвечал:

– А вы что, хотите, чтоб я еще приплачивал? Какой же это купец будет себе в убыток торговать? Да ну вас!

И вот теперь его собираются уволить – не столько за самый проступок, сколько за то, что он не хочет в нем сознаться; за долгие годы службы на паунвереской церковной мызе Кристьян Либле натворил уже немало дел, но ему всегда удавалось выйти сухим из воды, так как он признавался: да, это сделал я, и сделал потому, что так считал нужным.

Арно был уверен, что Либле никак не мог потопить плот, что это сделал кто-то другой – наверное, какой-то страшный, злой человек. И если теперь Либле лишится места, виноват будет тот неизвестный недруг.

– А все-таки кистер очень плохой человек, – сказал наконец Арно. – Сразу так на тебя и напал. На меня он тоже каждый день тявкает.

– А на тебя за что? – спросил Либле.

– Дразнит меня, что я водку пил, вместе с тобой в лесу пьянствовал. Каждый день спрашивает, когда я опять пойду с Либле пить. И ребята надо мной смеются…

Либле вскипел. Он разразился злобным хохотом.

– Ну, разве ж я не говорил – дерьмо, оно дерьмо и есть. Вишь ты, ребят – и тех в покое не оставляет, что уж тут о взрослых говорить. Каков гусь! Ему какое дело ежели ты и перехватил каплю! Словно ты убил кого или дом поджег, или же этот самый плот на дно пустил! А сам погляди, что делает: на крестинах у Метсанурка так нализался, что когда начал дитя крестить и надо было водой ему лоб окропить, так он тарелку с водой – хлоп! – и опрокинул. Ну куда это годится! А он, вишь, еще и за другими подсматривает, тля этакая. Знаешь, саареский хозяин, как он опять к тебе начнет придираться, ты его прямо так и спроси: слушай-ка, Юри-Коротышка, когда мы с тобой к Метсанурку на крестины пойдем? Там втроем и выпьем: Либле тоже придет. Спросишь?

– Нет.

– Ну да, конечно, не надо, это я просто так, ради красного словца. Тебе-то не стоит ему такое говорить, но и себя не давай в бараний рог скрутить. Ежели знаешь, что прав, – давай сдачи. Чего тебе бояться, коли ты прав? Ведь вот как мужики из Вильяндимаа говорят: правда есть правда, правду никто не согнет. Ну конечно… Так вот и я с этим самым плотом: ты меня хоть на куски режь, а вот не топил я его и не топил – что ты мне сделаешь? На куски меня изрубишь – и то каждый ноготь на пальце будет кричать: не топил я плота! А будь он сейчас на реке, обязательно утопил бы. Да, таковы дела, саареский хозяин. Подрастешь, сам увидишь: не все то золото, что блестит. Иного мужика бог по макушке погладил так, что череп блестит, но ты не думай еще, будто это чистое золото.

Они подошли к хутору Сааре. Женщины как раз в это время возвращались из хлева, где кормили скотину, и, когда Либле вкратце рассказал им о своей беде, то батрачка Мари от волнения чуть было не угодила ногой в ведро для свиного пойла. Дело в том, что Либле как-то с пьяных глаз пообещал на ней жениться, и эта мысль так крепко засела у нее в голове, что девушка и впрямь стала возлагать на Либле кое-какие надежды. Услышав же теперь, что в жизни его предстоят такие изменения, она испугалась. Либле, заметив это, тут же съязвил:

– Погляди-ка на нее! Сама неуклюжа, как мешок с толокном, а туда же, к звонарю в супруги метит.

Мари покраснела и, проведя запачканной навозом рукой по румяной щеке, ответила:

– Фу ты, господи, да кабы еще звонарь! А то ведь скоро дадут тебе отставку – соси тогда лапу, как медведь в берлоге. Небось скоро сам зубы на полку положишь, чем тогда жену кормить будешь.

– Вишь куда хватила! – заметил Либле. – А ты что думаешь – я себе жену возьму, чтоб ее откармливать, как на убой? Жена сама должна меня кормить. Будешь у меня сложа руки сидеть – так полезай в щель за печку да и ешь там глину, как таракан.

– Правильно, Кристьян, – поддержал его батрак. – Но ежели ты Мари посадишь глину есть, скоро без печки останешься.

– Пхе! Будто на свете других печек нет – только глиняные да кирпичные. Не могу я себе железную купить, что ли, продолжал зубоскалить Кристьян.

– Наша Мари у тебя и железо сожрет, сказал батрак.

Но слова Кристьяна: «Будешь у меня сложа руки сидеть» – в ушах Мари прозвучали сладкой музыкой, и она сказала:

– Да-да, не думай, что я на тебя работать стану, а ты в это время будешь пить да буянить.

На это Либле, к ее величайшему удовольствию, ответил:

– Не беспокойся, продену тебе в ноздри кольцо. Заставлю еще и в колокол бить.

Хозяйка сунула руку под передник и промолвила со вздохом, как всегда делала в таких случаях:

– Вот, значит, какие дела. А кто же теперь будет у нас в колокол звонить?

– Кухарка Лийза, а кто же, – ответил Либле. – Потащит наверх, на самую колокольню, жаркое или что там еще у нее, разведет огонь и будет сразу и жарить, и в колокол бить.

– Этак она вместе с курицей и людей в церкви изжарит, – решил батрак.

Все вошли в дом. На хуторе Сааре Либле был своим человеком; он сел у плиты и стал подбрасывать хворост в огонь. Было много еще разговоров и шуток, а Либле и Мари, как обычно, ядовито, подтрунивали друг над другом.

Вечером, улегшись в постель, Арно еще раз задумался над всей этой историей с плотом. Он не находил себе покоя. Он снова и снова перебирал в памяти одно и то же. Его недавняя грусть отошла куда-то, а возвращаясь, теряла свою прежнюю остроту, уступая место мыслям о ионом, значительном событии. Когда он уже стал засыпать и его усталые веки сомкнулись, мозг вдруг молнией прорезала новая мысль. Она пришла так внезапно и так его взволновала, что он даже поднялся и сел в кровати.

Почему Тыниссон велел ему соврать, будто они в субботу вечером ушли домой вместе? Почему он тут же добавил, что иначе всю вину взвалят на него? Почему Тыниссон так странно держался с ним в последние дни? Почему с другими ребятами был еще менее общителен, чем раньше? Не сам ли он и потопил плот? Но неужели у него хватило силы это сделать?

Он, правда, ужас какой сильный и может сделать все, что захочет…

Арно долго, долго думал об этом. Наконец, уже около полуночи, утомленная голова его снова опустилась на подушку, и клопы теперь могли спокойно приниматься за спящего.