Текст книги "Осень"

Господин кистер, уже упавший было духом, обретает желаемое. Обретает его в новом доме, тогда как Либле куда-то исчез, – словно змея в кочку; при всем своем одеянии, от которого идет пар, он удаляется в старый дом, забивается там в какой-то угол, кусает свои усы, дрожит от холода, охает, но не курит: кисет с махоркой промок, как и все прочие вещи, которые хоть выжимай. Звонарь никак не желает – да ему это и не пристало – пребывать в одном помещении с кистером.

Исчезновение звонаря не проходит мимо внимания Тоотса. – Где же наш добрый друг Либле? – спрашивает он у своей женушки.

– Ума не приложу, – отвечает она. – Отсюда он вышел, а куда делся – неведомо.

– Не ушел ли чего доброго, этот дурень домой? Мы еще не закончили работу!

– Пусть он, дьявол, катится куда хочет! – может быть впервые в жизни грубо ругается кистер. – На кой черт он нам нужен?

– И все же … – с какой-то извиняющейся улыбкой Тоотс поднимается со своего места, – он был мне очень расторопным помощником перед войной, когда я оказался в затруднении. Помогал мне и советом, и делом. Как же я могу отбросить, его в сторону, словно треснувший котел, теперь, когда в Юлесоо наведен порядок?!

– Я ведь, вовсе не о том говорю! – Кистер машет рукой, однако не уточняет, что же он, собственно, имел в виду.

Как юлесооский хозяин, так и его жена, понимают, в том дело, едва заметно друг другу улыбаются, но молчат, – кистер, каким бы он ни был, все-таки еще живет в их воспоминаниях как важный, очень важный господин, почитаемый во всем Паунвере.

– Я на минутку выйду, – Тоотс берется за скобу двери, – ты, дорогая Тээле, свари кофе и дай господину кистеру попробовать нашего домашнего вина.

– И, все еще держась рукою за дверную скобу, добавляет: – Впрочем, распорядись, как знаешь. Если же у тебя для этого нет времени, то …

Тоотс тихо выходит, словно из церкви, – вообще «осень» подействовала на него удручающе, иной раз его и не узнаешь, так человек изменился. Вот он медленно шагает к старому дому, голенища сапог в грязи, какая-то соломинка во все еще курчавых волосах цвета соломы. Усталость от жизни. И боль в ногах. Уже не тот молодец, что был прежде. Хотелось бы, вроде хотелось бы и пошутить, как в молодости, но шутливые слова не идут с языка.

– Ну, ты поздоровался с ним? – снова спрашивает Лекси, сапоги его так же грязны, как у отца.

– Хм-хм-хм, – смеется молодой юлесооский хозяин в рыжеватые усы, – а как же иначе?

– А ладошкой по ладошке шлепнул?

– Это оставим для таких, как ты, дорогой Лекси. Я уже староват для этого.

– Ну и сколько тебе лет, папа?

– А теперь будь паинькой, помолчи, – говорит отец. – Играй! Я скоро вернусь, тогда поговорим еще, сейчас мне некогда. Пойду взгляну, тут ли еще Либле.

– Тут, тут, – радостно вскрикивает мальчуган. – Он там, в старом доме. Наверно, спит. Сидит в уголке и …

– Да? А еще что он делает?

– Ругает кистера и тебя.

– Ого, стало быть, и меня тоже? А меня-то за что?

– Говорит, что ты баранья голова.

– Вот как, а как ты думаешь, милый Лекси, ежели баранам снять голову, что останется?

– Не знаю, наверное, шерсть.

– Хорошо, а теперь марш домой, не мерзни! – прикрикивает на сына Тоотс.

– Из тебя, похоже, и впрямь выйдет такой же мошенник, каким был я, – ворчит он себе под нос, подходя к старому дому. И еще раз через плечо: – Марш домой, Лекси, погода хуже некуда! Тебя мама звала! – Последнее он уже выдумывает.

Йоозеп входит в старый дом – все там как прежде, только притулившийся в уголке Либле издаст какие-то протяжные звуки, похожие на утробное мычание теленка.

– Ну? – спрашивает он наконец, – вручили?

– Что? – Тоотс выпучивает глаза. – Кому?

– Коротышке Юри! – качнувшись, звонарь тычется посиневшим носом в груду зерна. – Вручили Коротышке Юри свою подпись?

– Да, – отвечает Тоотс спокойно. – Тээле решила, не я же.

– Тут вы вроде как большого маху дали и кровавыми слезами будете плакать, но одно я вам скажу, дорогие хозяева, придется вам самим выкупать закладную, да с большими процентами.

– И что с того? – Тоотс смотрит в окошко. – Это забота Тээле. Из ее имущества можно много чего оплатить.

Наступает довольно долгое молчание; один лежит на животе там, где он есть, тогда как другой смотрит в окошко на улицу, внешне безразличный, но про себя думает: «Кто знает, какая завтра будет погода?»

Тем временем в новом доме пьют за то и это. Кистер добился чего хотел. Лекси, весь в грязи прибегает с улицы к столу и просит:

– Мама, дай и мне тоже!

– Чего?

– Все равно чего – мне холодно и есть охота.

Хозяин возвращается в новый дом и произносит только два слова: – М-да, н-да! – Но и они, можно сказать, почти одинаковые.

В нынешнее воскресенье в паунвереском волостном доме ожидается большой праздник: вступительная речь, пение хора и в заключение, разумеется, танцы. Во всяком случае, так значится в афише. Народ к волостному дому чуть не валом валит. Большак подсох, однако, как это свойственно нашим прекрасным дорогам, его еще украшают разбросанные там и сям грязные лужи. По всей вероятности, велосипеды, все, сколько их ни на есть, выкатили из помещений, потому что теперь на каждые два человека куплено три велосипеда, в рассрочку и тому подобное. Но стоит через подсыхающую лужу проскочить какому-нибудь мотоциклу, как лицо и одежда пешеходов – которые, правда, встречаются не чаще, чем домовые, сплошь в брызгах грязи.

Перед волостным домом все в полном порядке. Только сам он выглядит несколько странно: фасад, по всей видимости, не красили ни до, ни после. Поблекший, словно старая тараканья шкурка.

Но гляди-ка, жители Паунвере в этот осенний день так туда и рвутся, потому что жителям Паунвере и впрямь некуда больше податься в свободное от работы время.

– Йоозеп, поехали и мы тоже, – говорит Тээле своему супругу, – сегодня в Паунвере праздник.

– Можно бы, – муж пожимает плечами, – как бы только мои плечи да ноги не выкинули чего.

– Ох, дорогой Йоозеп, – улещивает его Тээле, – соберись, с силами, съездим, поглядим хоть немного, что там делается.

– Мадис! Куда, черт подери, подевался Мадис? Пусть запряжет лошадь, и мы, моя женушка-старушка, покатим туда, словно большие господа былых времен; все-то в последнюю минуту, хоть бы и на танцы, а уж как лихо я танцую на своих никудышных ногах.

– Да все у тебя в порядке, – Тээле надевает модную шляпку, которую, кстати, прикалывает к волосам длинной булавкой. – Просто-напросто в последнее время ты стал немного вялым. Двигайся, совершай прогулки – вот увидишь, тогда здоровье твое обязательно поправится.

Маленький Лекси входит в комнату, как всегда, грязный: – Вы что, уезжаете? Мадис лошадь запряг.

– Да, мы с мамой съездим ненадолго в Паунвере, – отвечает Тоотс, – поглядим, как там все это будет. Небось привезем тебе чего-нибудь вкусненького. Оставайся дома с Мадисом, будь умницей, а мы особо не задержимся.

Так вот и собирается выехать со двора хутора Юлесоо дружная с виду супружеская пара, чтобы направиться к волостному паунверескому дому.

Стало быть, всхлипывающий Лекси стоит возле ворот.

– Что ты, дурашка, плачешь! – успокаивает его мать. Ведь мы скоро вернемся. Ты же не один остаешься. – Мадис и Тильде тоже будут дома.

– Тогда привезите мне оттуда этакий кусище, – говорит, всхлипывая, мальчик.

– Что, что такое? – удивляются как мать, так и отец.

– Большой кусище колбасы.

– А-а, ладно, небось, привезем.

Большак более или менее подсох, последнее время выпало два-три пригожих денька, ясных, как глаз Божий, и вся обочина дороги словно засеяна велосипедистами. Едут мужчины помоложе, но также и молодые женщины. Такое время настало, когда у каждого совершеннолетнего Должен быть свой велосипед – он не купит себе костюм и все прочее, он усядется на свой велосипед хоть голышом, но тот у него должен быть. Мимо хозяев хутора Юлесоо проносятся мотоцикл и аж два автомобиля, – не зевай, не то как бы лошадь, с телегой и седоками не измерила глубину канавы!

Вокруг дома, где ожидается праздник, жизнь бьет ключом. Вообще-то ораторы уже давно должны были бы начать свои речи, но если что и сохранилось в обычаях деревенских деятелей, то, конечно же, эта вечная привычка потянуть с началом праздника два-три часа.

Ни у одного из пришедших на праздник мужчин не видно шейного платка – как это бывало встарь, как было до мировой заварухи, теперь признаются только воротник и галстук. Даже серьезные хуторяне, из тех, что постарше, переняли эту манеру. А совсем уж дряхлые старички, сама собой разумеется, на праздник и вовсе не приходят; они лечат дома свои больные кости и бранят новые времена и новое поколение, которое их разум отказывается понимать. Тут уж одно из двух: либо молодежь не в меру умна, либо сами они поглупели.

Нате вам, бабы даже чулки привозят из города, и шелковую материю, и шляпки… когда это было видано?!

Мужчины тащат в дом всякие музыкальные инструменты – иной инструмент с виду будто шарманка, но шалишь, – рукоятки-то сбоку нету; а главное, никто не знает, как к нему подступиться. Глядишь, кто-нибудь и подойдет разок, состроит такую физиономию, будто понимает что-то, поднимет крышку, извлечет «трын-трын», вот тебе и все. Ждешь, ждешь – дескать, сейчас грянет, но ничегошеньки больше не происходит.

Ну, а у них-то, у стариков, теперь уже – ни слова, ни дела, они разве что так, обиняком услышат, будто этакий ящик (без рукоятки) стоит свои семьдесят, восемьдесят, а то даже и сто рублей или марок, или как там их теперь называют … Но, господи помилуй, – какой от него прок-то?

– Тьфу ты! – Белый, как лунь соседский дед сплевывает, сидя где-нибудь в передней комнате ветхой хибары. Нет, не к добру это, старикан Юри. Теперь нам обоим самое время забиться под землю, да поглубже, чтобы не слышать, и не видеть эту нынешнюю кутерьму да смуту».

Так, примерно, рассуждают о теперешней жизни старики. И стариков этих уже никто никогда не переделает. А молодое поколение, разумеется, и не думает искать с ними хоть какой-то общий язык.

В старое время внуки еще кое-как выдавливали из себя в утеху им слово «дедушка», теперь же эти самые дедушки в глазах молодых – как старое, заржавевшее железо. И в заключение – новый плевок на пол передней комнаты.

Тоотс ставит лошадь возле коновязи, помогает Тээле сойти с повозки и смотрит вокруг, словно бы ищет кого-то. По правде говоря, ему некого ни ждать, ни искать, но такова уж привычка у деревенских жителей: едва куда-нибудь прибудут на лошади, непременно и прежде всего – оглядеться.

Но смотри-ка, смотри-ка – похоже, он все-таки не зря осматривал окрестность: со стороны бывшей корчмы приближается портной Кийр со своей … не то чтобы молодой, а так … со своей супругой, годы которой склоняются уже к осени. Из-за этой жены Георг Аадниель в свое время выдержал как бескровные, так и кровопролитные битвы.

Это не кто иная, как бывшая мамзель-портниха, та самая, которая жила когда-то на окраине Паунвере и которой в то время дали прозвище – Помощник Начальника Станции – из-за ее огненно-красной шляпы. Поначалу, правда, Кийр был влюблен в сестру своей теперешней жены – Маали, коротенькую, толстенькую и жизнерадостную мамзель, и поди пойми, как произошла эта смена чувства, но положение сейчас именно таково, каково оно есть.

Йоозеп Тоотс отводит взгляд в сторону – он не желает общаться сейчас со своим школьным приятелем, но уже поздно – его увидели. У кого еще глаза должны быть зорче, чем у портного?

Можно ли представить себе слепого или полуслепого мастера иголки?

Едва заметив Тоотсов, Кийр и впрямь их окликает:

– Ой, силы небесные! Гляди-ка, юлесооские хозяева тоже здесь!

Подходит ближе, здоровается за руку с Тээле, здоровается за руку с Йоозепом и произносит:

– Знаешь что, Йоозеп, ты тоже должен бы вступить в наш духовой оркестр. Ей-богу! Это ничего, что у тебя слух плохой, если он у тебя вообще есть – небось, освоишься. У нас во время войны тоже был один такой глухой парень, а потом, веришь ли, все-таки в барабан бить научился. Очень хорошо бил в барабан … словно старый медведь. И сейчас нам как раз нужен такой медведь.

Тоотс сопит, но не отвечает ни слова. У него нашлось бы десяток острых, как сталь, ответов на это оскорбление, но ему не хочется начинать перебранку с Кийром, потому что сей фрукт, по его мнению, стал еще легковеснее, чем был до большой войны.

– Ну так пошли, – Йоозеп касается руки Тээле, – посмотрим, что там будет. Но надолго мы не останемся – Лекси ждет дома. – И тихо, наклонясь почти к самому уху жены, добавляет: – Но где, черт побери, мы раздобудем этот кусище, который заказал нам Лекси?

Юлесооская хозяйка прыскает со смеху, однако охотно шагает рядом с мужем к дверям волостного дома.

– Небось в буфете достанем, не останется без гостинца.

Кийру никакого внимания не уделяют, и тот смотрит им вслед, раскрыв рот: еще бы, ведь он ждал от Тоотса хоть какого-нибудь отпора, чтобы в присутствии зрителей проехаться насчет прежнего школьного приятеля, продемонстрировать свое остроумие.

На большаке, словно поздние комары, толкутся деревенские хлыщи, отпускают шуточки вслед идущим мимо – иной раз довольно двусмысленные, но пока что этим и ограничиваются, в основном задирают друг друга. Однако для общения с себе подобными и они тоже «выработали» свой жаргон – у старшего поколения ни о чем похожем и понятия не было.

Как бы ни обстояло дело со всеми другими номерами программы, но с танцами наш потрепанный войною герой Йоозеп Тоотс никак не может установить дружеские отношения. Новая музыка, совершенно незнакомые телодвижения и еще многое другое заставляет больные ноги Тоотса болеть еще сильнее, они словно выталкивают из себя занозы.

Внезапно возле юлесооской пары оказывается Георг Аадниель, отвешивает Тээле поклон, ни дать ни взять городской господин, и приглашает на танец. Тээле колеблется.

– Неужели ты пойдешь танцевать? – толкает Тоотс жену локтем. – Нет здесь ни старой польки, ни старого вальса, здесь нет ничего, кроме обыкновенной толчеи. Разве же это танец?

– Ой, ой, дорогой Йоозеп, – Кийр с сожалением качает своей рыжей головой, – ну и отстал же ты от времени!

И опять Тоотс ничего ему не отвечает, вместо этого обращается к своей жене: – Пойдем домой!

И Тээле соглашается с ним. – Пойдем! – говорит она. – Наше время уже прошло.

И впрямь, в Паунвере со времен мировой войны многое изменилось. Можно начать хоть бы с церковной колокольни, крыша которой заново покрыта жестью (прежняя была из дранки, поблекшей от времени), и закончить новым «городским районом» возле дороги на кладбище.

Однако между любым началом и концом обычно бывает еще что-нибудь. Так и тут: новый, более или менее отвечающий духу времени пастор, отремонтированная церковь, расширенная маслобойня, торговля пивом и тонкими винами и два-три погребочка, куда попадают только свои люди вкупе с их верными собутыльниками. Поскольку у населения, по-видимому, денег куры не клюют, возле этого милого заведения, как и вообще в Паунвере, роятся всякого рода агенты, фотографы и «мануфактуристы», последние продают ткани для одежды, чаще всего в так называемых купонах. Вместо прежних торговцев старьем, продавцов дегтя и спекулянтов сахарином возник и развивается совершенно иной элемент, несравненно деловитее и энергичнее, чем тот, прежний. Глазурованные керамические миски и уточки вышли из моды; теперь, будьте любезны, не желаете ли купить велосипед, граммофон, швейную машину, радиоприемник? Разумеется, в кредит – условия выплаты более чем благоприятные. Поселенческие и всякие иные банковские ссуды раздаются такой щедрой рукой, что умом тронуться можно; друг расписывается на векселе друга, даже и не посмотрев толком, велика ли сумма, за которую он поручился, поставив подпись на продолговатом, красивом, переливающемся всеми цветами радуги бланке со штемпелем.

Воистину наступил золотой век.

Очень возможно, их найдется и больше, однако в Паунвере наверняка имеется одна персона, которая смотрит на своих сограждан примерно так же, как когда-то смотрел Ирод на первородных иудейских младенцев. Разница лишь в том, что один был правителем Иудеи, тогда как второй – паунвереский портной Георг Аадниель, Кийр. Правда, сама по себе эта разница не Бог весть как велика, по крайней мере, в части титулования, ибо оба мужи достойные: один – король иголки, а второй … поди, ухвати, как его величать? Не лучше ли будет, если поиски его более точного титула мы предоставим заботам кого-нибудь из читателей нашей «Осени». Где же автору одолеть все одному?

Но суть этой истории состоит вовсе не в нахождении соответствующих титулов, а…

– Послушай, Юули, – обращается Кийр к жене однажды тусклым туманным утром, вытирая только что вымытое, все еще слегка веснушчатое лицо, – ты хочешь быть моей женой? То есть, моей хорошей женой?

– Что за вопрос? – молодая хозяйка перестает стучать швейной машинкой и смотрит на мужа округлившимися глазами. – Когда же это я была плохой? – И добавляет сочувственно, чуть ли не со слезами в голосе: – Ты что, Йорх, дурной сон видел?

– Да нет же, – рыжеволосый склоняет голову набок, оставим сны и все такое подобное в стороне, только … Нет, серьезно, дурной сон я тоже видел, но сегодня держи пальцы скрещенными и думай обо мне.

– Пальцы? – молодая супруга беспомощно оглядывается. Как это делается? И… и зачем?

– Сегодня в волостном доме, пожалуй, что в последний раз, станут давать землю – участникам Освободительной войны; если я и на сей раз не получу свою долю, то может случиться, не получу ее никогда – эти болваны уже все лучшие куски отхватили. А ведь и я тоже был одним из тех, кто …

– Высоко ли поднималась кровь врагов, когда ты сражался? – спрашивает младший брат Бенно с совершенно невинным видом, но не трудно заметить, что где-то внутри этого пустомели хихикает полдюжины доморощенных дьяволят. – В деревне поговаривают, будто кровь доходила тебе до колен? Это правда?

– Нет, – Георг мотает головой, – эта кровь, она доходила до твоего носа. Жалко, что ты в ней не утонул! – И бросив полотенце на раскаленную плиту, добавляет: – Скажи, оболдуй, бывал ли ты на войне?

– Почему это я должен был пойти именно туда, где и без того было полно бравых вояк вроде тебя? В то время, как вражеская кровь поднималась до твоего кадыка, я реквизировал для эстонской армии лошадей своих земляков, ремни для седел, вообще все, что подворачивалось под руку, и за хорошие деньги скупал порванные и окровавленные шинели. Так что ты и впрямь можешь убедиться, что и я имел дело с кровью. Ах да, я еще порядком повозился с плесневелой мукой. Видит Бог, мы заплати хорошую цену, а если кому и задолжали, так по сей день выплачиваем, да еще и с большими процентами.

Тут Георг натягивает на себя свой военных времен френч и не удостаивает больше своего младшего брата даже взглядом, только бросает через плечо свистящим шепотом:

– Кто тебе наплел такое? Я убью этого человека!

– Ах, дорогой Аадниель стало быть, тебе придется выловить и укокошить множество людей, только как ты их всех изловишь?

– Но тебя-то, мерзавца, во всяком случае поймаю! Разъяренный, как бык, Георг подступает к брату. – Попробуй ты мне!..

– Дети! Дети! – Постаревшая мамаша Кийр кидается разнимать сыновей. – Неужели вы не можете поладить?! Вспомните хотя бы своего покойного брата Виктора, который и вправду… Подумай только, Йорх, ты же идешь получать новопоселенческий надел его именем. Сам бы ты ничего не получил.

– Я? Я? – Старший сын свирепо фыркает, стуча себя в грудь. – Я уже давно должен бы получить надел в самом сердце какой-нибудь бывшей рыцарской мызы. [8]8
  «Рыцарские мызы» – земли, которые раздавались участникам Освободительной войны. Ранее эти усадьбы, мызы, принадлежали немецким баронам, то есть потомкам рыцарей.


[Закрыть]

– Ну да, – бормочет младший брат, – сердце рыцарского замка и… еще хвост впридачу.

– Не стану! – поворачивается Георг спиной к матери, когда она приглашает его пить кофе. – Не сяду я за один стол с таким пустомелей!

– Боже милостивый! – мать семейства всплескивает руками. – Теперь, когда мы одолели внешнего врага, неужели именно теперь станем враждовать друг с другом! Вот, дорогой Виктор нас покинул и…

– Будто мы одни ссоримся! – Аадниель хватает с плиты дымящееся полотенце. – То-то я чувствую, что пахнет паленым! Это, конечно, Бенно подбросил его сюда, назло мне. Интересно, – он смотрит выпученными глазами на родителей, – как это вы умудрились сотворить и всучить белому свету такое животное!

– Выходит, сотворили… – мамаша Кийр вытирает уголки век. – Разве ж он… ведь он все же наш сын и твой брат. Что же тут… Никак не пойму, отчего ты после войны стал таким ядовитым? Мы же не виноваты, что тебе не выделяют землю. И вообще, Йорх, золотко мое, что бы ты стал делать с этой землей?

– Слушай ты его болтовню! – произносит совершенно состарившийся мастер-портной Кийр, почесывая свою лысую голову. – Сидел бы дома да шил… пока есть что шить, и незачем без конца нести всякий вздор. Прежде всего, на нашей земле мир, и это самое главное.

– Йорх хочет заделаться герцогом Курляндским, [9]9
  Курляндское герцогство возникло в XVI веке на территории современной Латвии.


[Закрыть]

– подзуживает младший брат, влезая на портновский стол, – но он не получил не только топора, но даже и топорища, вот и накидывается на любого, кто только под руку подвернется.

– Заткнись, – рявкает Георг Аадниель. – Если тут и имеет право кто-нибудь говорить, так это – я. Не будь меня, что бы со всеми вами было?

– А что, нас уже и на свете нету? – тихо спрашивает отец. – Что ты бушуешь? Это я и твоя мать тебя взрастили и в меру сил выстроили этот дом, эту хибару. А что сделал ты? Если у тебя есть какая-то копейка в банке, так и она тоже была приобретена с нашей помощью. Да, да не смотри на меня так, – именно с нашей помощью. Покойный Виктор… действительно был настоящим мужчиной, и его я по сей день оплакиваю, но… Что ты сделал хотя бы с той же Юули?

– Я должна держать пальцы скрещенными! – Всхлипнув, молодая хозяйка склоняется над швейной машинкой. – Благодарение Господу, что хоть вы, старики, относитесь ко мне по-доброму, иначе я… уже давно была бы…

– Помолчи и ты! – вновь рявкает Кийр на свою чувствительную жену. – Разве ты не видишь и не слышишь, что здесь, в этом чертовом доме, карканья и без тебя хватает? А пальцы можешь скрестить только часу в десятом.

– Говори мне, что хочешь, – отвечает сквозь слезы Юули, – только оставь в покое родителей. Что они сделали тебе плохого? Не они же распределяют землю.

– Я вообще больше не скажу тебе ни одного слова, – огрызается разъяренный Йорх, – а пойду в корчму; накачаю их, дьяволов как следует – поглядим, что из этого выйдет. Я поездил по России и знаю, что в таком случае говорят русские: не подмажешь – не поедешь. Вот я пойду и подмажу этих уполномоченных так, что небесам жарко станет. Ничего, эдак не разорюсь. Свиное г… с опилками!

– Ну да-а, – растягивая слова, произносит Бенно с портновского стола, – только смотри, не вымажься этим свиным добром.

– Это не твоя забота, ты, швабра! Поди постригись – глянь в зеркало, как ты выглядишь! Чучело гороховое! Скажи-ка, поганыш, когда ты в последний раз чистил зубы?

– А что, зубы тоже надо постричь? Тогда уж лучше ты постриги свой язык, чересчур острым стал у тебя этот инструмент.

– Оболдуй!

– Это я слышу сегодня уже не первый раз; удивительно, что ты при своей необыкновенной мудрости не нашел для меня за это время какого-нибудь другого почетного звания. У самого в кармане украденные у казны деньги, а еще и похваляется! Стыдно тебе должно быть. Неужели ты и вправду считаешь, будто мы твою службу тряпичником принимаем всерьез? Не принимаем! – Бенно качает головой, сидя спиной к брату, – Не принимаем! Я хоть и молод, но столько-то почитания и еще кое-чего другого по отношению к матери и отцу у меня есть, чтобы не оскорблять их на каждом слове.

– А что ты делал, когда ходил в школу, ты, прохвост?

– Это было тогда, но теперь – это теперь! К одному разум приходит в голову с годами, а у другого, наоборот, исчезает.

Итак – заседание уполномоченных в паунвереском волостном правлении …

Но еще до его начала волостной служитель, иначе посыльный, Якоб Тюма, отдает своей жене распоряжение приготовить сегодня к завтраку что-нибудь позабористее, или вроде того, – поди знай, сколько времени продлится заседание и выберет ли он минутку пообедать.

– Ишь ты, – усмехается госпожа Тюма, – сегодня заседание, это мне известно, а вот что за фрукт это твое позабористее, я запамятовала, Однажды ты и впрямь просил что-то похожее, но мне уже не вспомнить, что именно,

– Не придуривайся! – произносит супруг серьезно. Приготовь, пока я расставляю в зале скамейки.

– Хорошо, а что именно?

– Поджарь ветчину и залей яйцом – это достаточно забористо и очень хорошо идет под кофе.

– Ах, та-ак! – произносит, растягивая слова, госпожа Тюма.

– Да, так, – ворчливо говорит глава семьи, выходит из своей квартиры, пересекает прихожую и вступает в так называемый судебный зал, как именуют это помещение по старинке, невзирая на то, что теперь здесь происходят, главным образом, заседания иного порядка. В одном из углов зала помощник волостного секретаря, молодой человек по фамилии Сярби, устроил нечто вроде филиала канцелярии, ибо незачем по каждому пустяку беспокоить самого господина секретаря, если вопрос можно решить тут же, на месте.

Когда Тюма заходит в зал, помощник секретаря оказывается уже на своем посту, перебирает какие-то бумаги на крохотном столике.

– Доброе утро, молодой господин!

– 3драсьте, здрасьте, господин здешний домовой! – дружески кивает Сярби в ответ. – Как идут дела?

– Ничего идут, знай подстегивай, – говорит служитель, тогда как мысли его заняты жареной ветчиной с яичницей.

– Хо-хо, черт побери! – Секретарь откидывает на положенное ей место прядь своих белесых волос. – Кого же это вы собираетесь подстегивать?

– Там будет видно … – «Домовой» пожимает плечами. Но теперь ему и впрямь придется немного помешать молодому человеку. Перво-наперво надо подмести пол, затем расставить, как положено, скамейки – сегодня совещание уполномоченных.

– Скамейки – еще куда ни шло, хотя заседание пройдет как-нибудь и без того, а уж пол мести – глупость.

– Как так?

– А то – не глупость? Придут сюда в грязных сапожищах, нанесут слякоти, и потом все равно придется делать уборку.

– Так-то оно так, но я все же немного пройдусь метелкой.

– Пройдитесь, пройдитесь, вольно вам напускать на себя важность. По мне, хоть вымойте этот пол, навощите и отполируйте.

Служитель, он же домовой, споро заканчивает свою работу.

– Так, – говорит он, – теперь я на время оставлю вас в покое. Теперь надобно …

Дальше он не продолжает – зачем говорить о вкусном завтраке, если это не относится к делу.

Помощник секретаря, или просто помощник, как его называет волостной люд, вновь остается наедине со своими бумагами. Это один из тех молодых людей, кто родился в городе, рос и ходил в школу в городе, а затем под давлением обстоятельств, чуть ли не со слезами на глазах, перебрался в деревню. Однако, чтобы получить хотя бы эту должность, пришлось проявить большое упорство да изворотливость, поскольку претендентов было густо, словно песка на берегу моря, и не окажись у него в паунвереских краях влиятельных родственников, кто знает, чем бы все кончилось. Да, здесь его юную душу гнетут тяжкое одиночество и скука, особенно теперь, в осеннюю пору, но что поделаешь – не может же он, в самом деле, годами жить на иждивении своих малоимущих родителей. Старикам Сярби и без того пришлось достаточно побороться с судьбой, чтобы помочь сыну закончить, школу.

Единственное, что хоть немного утешает его в свободные от работы часы, это книги из местной библиотеки. Утешение, конечно, слабоватое, потому что художественная литература поновее капает в библиотеку словно сквозь игольное ушко. Разве только газеты … Без них можно было бы умереть. Более или менее близкими знакомствами он здесь не обзавелся, хотя мог бы иметь их даже и в избытке, – ибо он все же помощник. Однако в таком случае он должен был бы чаще бывать в «погребке друзей» и участвовать в застольях, которые изо дня в день там устраиваются. Туда захаживают зажиточные хуторяне, из тех, кто построил себе модные дома и обзавелся новой обстановкой с роялем и радиоприемником; там развлекается даже некая особа с высшим образованием, но царящая в этом заведении атмосфера не вполне устраивает нашего молодого человека, и кроме того …

Кроме того, когда молодой Сярби покидал отчий кров, его видавший виды родитель сказал:

«Будь начеку, парень! Я знаю, в деревне тебе поначалу будет скучно, там некуда пойти: ни театра, ни кино, ни кафе, нет молодых людей твоего круга. Смотри, не вздумай от скуки кутить! На такой волостной должности, какую ты теперь собираешься занять, эта опасность особенно велика. Предлагающих и соблазняющих, без сомнения, найдется предостаточно. В свое время я тоже жил в деревне и видел, во что превращался какой-нибудь вполне достойный человек, стоило ему только быть избранным волостным старостой или судьей … Не один крепкий хутор пришел в упадок, пропал ни за понюх табаку, а его бывший хозяин закончил дни своей жизни где-нибудь в баньке-развалюхе, а то даже и в богадельне. Поэтому будь начеку».

Эти отцовские слова всегда вспоминаются молодому «помощнику», когда он проходит паунвереским поселком и слышит доносящиеся откуда-то громкие голоса и нестройное пение. «Конечно, – думает он, усмехаясь, нет у меня еще ни кола ни двора, но я смогу обрести и то, и другое, если … Ведь неспроста же старик давал мне наставления». И если его иной раз в лавке или еще где приглашают зайти ненадолго в заднее помещение, он, бывает, и впрямь заходит, однако особо там не задерживается, – нельзя, его ждет работа.

В то самое время как помощник волостного секретаря перебирает свои бумаги, а достопочтенный господин Тюма наслаждается любимым блюдом, один из жителей Паунвере проявляет лихорадочную активность и выжимает из себя все, что только возможно.

Георг Аадниель Кийр сидит в вышеупомянутом «погребке» в компании нескольких членов правления и щедро угощает своих дорогих друзей. На столе перед собравшимися стоят фужеры, несколько бутылок необыкновенно вкусного лимонада, груда нарезанного хлеба, два ополовиненных круга колбасы, слегка позеленевших и со скользкой кожицей.

Сам портной пылает лицом, словно раскаленная каменка, время от времени смахивая со лба пот.

– Ну, угощайтесь, друзья! – он подвигает фужеры и колбасу. – Не то остынет! Все равно скоро надо будет идти в волостное правление и поглядеть, что там выйдет. Ужо-тка, тогда увидим, есть ли еще справедливость на паунвереской земле или и она тоже эмигрировала куда-нибудь в Аргентину или в Бразилию. Чего ты ждешь, Юри? Что ты зеваешь, Яан? И вообще все, кто тут есть! Поддадим так, чтобы дым коромыслом стоял. Э-эх, после совещания еще добавим, но сначала надо как следует подкрепиться. Послушай, вяэнаский Март, ты ничего не пьешь – что за комедию ты ломаешь?