Текст книги "Недетские сказки"

Себялюбивый Великан

Всякий день, возвращаясь из школы, дети приходили поиграть в сад Великана.

То был огромный чудесный сад с мягкой зеленой травою. Тут и там в траве росли прекрасные цветы, подобные звездам, а еще в саду было двенадцать персиковых деревьев, что по весне извергались нежными розовыми и жемчужными цветками, а по осени рождали плоды во множестве. Птицы сидели на деревьях и пели до того сладко, что дети бросали игры, дабы послушать.

– Как хорошо нам здесь! – кричали они друг другу.

Наступил день, когда Великан возвратился. Он уезжал в гости к другу, корнуоллскому людоеду, и пробыл у него семь лет. Когда семь лет миновали, Великан высказал все, что намеревался высказать, ибо речь его была неразвита, и засобирался в родной замок. Прибыв домой, он увидел детей, что играли в саду.

– Что вы тут делаете? – вскричал он весьма хрипло, и дети разбежались. – Мой сад – это мой сад, – молвил Великан. – Это любому понятно, и никому не дозволено здесь играть, только мне одному. – А затем он окружил сад высокой стеною и вывесил табличку:

НАРУШИТЕЛИ

ПРЕСЛЕДУЮТСЯ

ПО ЗАКОНУ

Немалым себялюбцем был этот Великан.

Отныне бедным детям негде стало играть. Они пробовали играть на дороге, но дорога была пыльна, покрыта твердыми камнями, и детям там не понравилось. Когда заканчивались уроки, бродили дети вокруг высокой стены и разговаривали о прекрасном саде, что скрывался внутри.

– Как хорошо нам было там, – говорили они друг другу.

Затем пришла Весна, и по всей земле расцвели цветочки и запели птички. Лишь в саду Себялюбивого Великана царила Зима. Птицы не желали петь в саду, ибо не было там детей, а деревья позабыли расцвести. Однажды прекрасный цветок высунул головку из травы, но, увидев табличку, так пожалел детей, что нырнул обратно в землю и заснул. Только Метель да Мороз были довольны.

– Весна позабыла свой сад, – кричали они, – и мы станем жить здесь круглый год! – Метель покрыла траву громадным белым плащом, а Мороз серебром выкрасил всякое дерево. Затем они пригласили погостить Северный Ветер, и тот явился. Закутан он был в меха и ревел в саду днями напролет, сдувая колпаки с дымоходов.

– Замечательное место, – говорил он, – надо бы пригласить в гости Град. – И явился Град. Всякий день по три часа барабанил он по крыше замка, пока не разбил почти всю черепицу, а потом опрометью носился кругами по саду. Облачен он был в серое, и его дыхание подобно было льду.

– Не понимаю, отчего так запаздывает Весна, – говорил Себялюбивый Великан, сидя у окна и глядя на свой замороженный белый сад. – Надеюсь, погода переменится.

Но Весна так и не пришла, не пришло и Лето. Осень одарила все сады плодами, но саду Великана не дала ничего.

– Слишком он себялюбив, – сказала она. И в саду пребывала вечная Зима, и Северный Ветер, и Град, и Мороз, и Метель танцевали меж деревьев.

Однажды утром Великан лежал без сна в постели и услышал чудесную музыку. Так сладка она была его слуху, что решил Великан, будто мимо идут королевские музыканты. Всего лишь крошечная коноплянка пела за окном, но Великан так давно не слыхал птичьего пения в саду, что коноплянкина песня показалась ему прекраснейшей музыкой на свете. И тогда Град бросил кувыркаться, и Северный Ветер перестал реветь, и восхитительные ароматы донеслись до Великана из раскрытого окна.

– Должно быть, Весна все-таки пришла, – сказал Великан; он выскочил из постели и выглянул наружу.

И что же узрел он?

Узрел он удивительнейшую картину. Дети пробрались в сад сквозь щелочку в стене и сидели на древесных ветвях. Куда ни обращал взор Великан, на каждом дереве сидело дитя. И деревья так радовались возвращению детей, что облачили себя в цветы и нежно размахивали ветками над детскими головами. Птицы летали и весело чирикали, а цветы выглядывали из зеленой травы и смеялись. Чудесная картина; лишь в одном углу обитала еще зима. То был самый дальний угол сада, и стоял там маленький мальчик. Мальчик был так мал, что не дотягивался до веток дерева, и оттого бродил вокруг ствола, горько плача. Бедное дерево покрыто было изморозью и снегом, и Северный Ветер гудел и ревел в кроне.

– Забирайся, мальчик! – говорило Дерево и склоняло ветви как можно ниже; однако мальчик был слишком мал.

И сердце Великана растаяло, едва он все это узрел.

– Каким себялюбцем я был! – молвил он. – Теперь я знаю, отчего не приходила Весна. Я посажу мальчика на верхушку дерева, а потом я сломаю стену, и сад мой на веки вечные станет пристанищем детских игр. – Он взаправду жалел о том, что натворил.

Итак, он сошел вниз по лестнице, тихо-тихо отворил парадную дверь и вышел в сад. Но едва дети увидали Великана, они так испугались, что побежали прочь, и сад вновь обратился в зиму. Не побежал только маленький мальчик, ибо глаза его были до того заплаканы, что он не заметил Великана. И Великан подкрался к нему сзади, осторожно взял и посадил на дерево. И тут же дерево расцвело, прилетели птицы и запели на ветвях, и маленький мальчик простер руки, обхватил Великана за шею и поцеловал. Другие дети, увидев, что Великан больше не злой, прибежали назад, а вместе с ними пришла Весна.

– Отныне это ваш сад, дети, – сказал Великан; он взял большой топор и сломал стену.

А когда люди в полдень пошли на базар, обнаружили они, что Великан играет с детьми в прекрасном саду, какого никто прежде никогда не видал.

Весь день играли дети, а вечером пришли к Великану попрощаться.

– Но где же ваш маленький друг? – спросил он. – Тот мальчик, которого я посадил на дерево. – Великан полюбил его больше всех, потому что мальчик его поцеловал.

– Мы не знаем, – отвечали дети, – он куда-то ушел.

– Вы уж скажите ему, пускай завтра непременно придет, – сказал Великан. Но дети отвечали, что не знают, где тот мальчик живет, и никогда прежде его не видали; и тогда Великан весьма опечалился.

Всякий день после уроков дети приходили и играли с Великаном. Но маленький мальчик, которого полюбил Великан, больше не показывался. Великан был очень добр ко всем детям, но тосковал о первом своем маленьком друге и часто о нем говорил.

– Как бы я хотел вновь увидеть его! – восклицал он.

Прошли годы, Великан состарился и одряхлел. Он больше не мог играть, а потому сидел в огромном кресле и смотрел, как играют дети, и любовался своим садом.

– Много прекрасных цветов у меня в саду, – говорил он, – но дети – прекраснейшие цветы из всех.

Как-то зимним утром, одеваясь, Великан выглянул в окно. Зима больше не расстраивала его, ибо Великан знал, что Весна просто уснула, а цветы отдыхают.

Внезапно он в изумлении протер глаза и вгляделся пристальнее. Весьма поразительная картина предстала его взору. В дальнем углу сада стояло дерево, сплошь покрытое чудесными белыми цветами. Ветви дерева были из золота, и серебряные плоды висели на них, а под деревом стоял маленький мальчик, которого любил Великан.

Вниз по лестнице помчался Великан и выбежал в сад, обуянный радостью. Он бежал по траве, он спешил к мальчику. Но когда Великан приблизился, лицо его покраснело от гнева, и молвил он:

– Кто посмел обидеть тебя? – Ибо на ладонях ребенка зияли отпечатки двух гвоздей, и отпечатки двух гвоздей виднелись на крошечных ступнях. – Кто посмел обидеть тебя? – вскричал Великан. – Скажи мне, я возьму огромный свой меч и уничтожу обидчика.

– Нет, – молвило дитя, – ибо сие есть раны Любви.

– Кто ты? – спросил Великан, и чудный трепет объял его, и рухнул Великан на колени пред ребенком.

И улыбнулось дитя Великану, и сказало:

– Однажды ты пустил меня поиграть в твоем саду, сегодня же отправишься в мой сад, что зовется Раем.

И когда дети прибежали после уроков, нашли они Великана – тот лежал мертвый под деревом, сплошь покрытым белыми цветами.

Верный друг

Однажды утром старый Нутрий высунул голову из норы. Глаза у Нутрия блестели, подобно бусинам, и торчали жесткие серые усы, а хвост его походил на длинный обрывок черного каучука. В пруду плавали Утята, один в один похожие на стайку желтых канареек, а их мама, ослепительно-белая и с красными лапами, обучала их стоять в воде на голове.

– Вас никогда не допустят в высшее общество, если вы не научитесь стоять на голове, – твердила она; время от времени она показывала им, как это полагается делать. Но утята не обращали на нее внимания. Они были очень юны и не знали, что вообще хорошего в этом самом обществе.

– Вот непокорные дети! – вскричал Нутрий. – Они поистине заслуживают утопления.

– Ничего подобного, – отвечала Утка. – Всяк должен с чего-то начинать, а родителям подобает являть безмерное терпение.

– Ах! В родительских чувствах я не смыслю ни грана, – сказал Нутрий. – Сам-то я человек не семейный. Говоря по чести, я никогда не был женат и никогда не собирался. Любовь – это, конечно, по-своему распрекрасно, однако дружба несравненно выше. Воистину, я полагаю, ничто в мире не сравнится в благородстве и исключительности с верною дружбой.

– Ответь, умоляю: каков же, по-твоему, долг верного друга? – осведомился зеленый Вьюрок, что сидел неподалеку на иве и подслушал их разговор.

– Да, я как раз хотела спросить, – сказала Утка; затем она отплыла к берегу пруда и встала на голову, дабы подать своим детям хороший пример.

– Что за глупый вопрос! – вскричал Нутрий. – Я, разумеется, ожидаю от верного друга, что он будет мне верен.

– А чем ты одаришь его взамен? – спросил Вьюрок, качаясь на серебристой ветке и трепеща крылышками.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – отвечал Нутрий.

– Позволь, я тебе расскажу об этом историю, – сказал Вьюрок.

– А история будет про меня? – спросил Нутрий. – Если да, я послушаю – обожаю сказки.

– Она тебе подходит, – ответил Вьюрок; он слетел с ветки и, устроившись на берегу, поведал историю Верного Друга. – Жил-был, – сказал Вьюрок, – честный паренек по имени Ганс.

– И был он весьма замечателен? – спросил Нутрий.

– Нет, – отвечал Вьюрок, – вряд ли он был сколько-нибудь замечателен – разве что добрым своим сердцем и забавным, круглым, добродушным личиком. Жил он в крошечном домике один-одинешенек и изо дня в день трудился в саду. По всей округе не было сада чудеснее, чем сад Ганса. Турецкая гвоздика и гвоздика благородная росли в том саду, и желтофиоли, и пастушья сумка, и лютики. Цвели в том саду розы желтые и дамасские, сиреневые крокусы и золотые, лиловые фиалки и белые. Шли месяцы; василистник и сердечник, душица и чабер, ирисы, примулы и нарциссы цвели или расцветали своим чередом, цветы сменяли друг друга, и в саду всегда царила красота, коя радовала взор, и витало благоухание.

У маленького Ганса было множество друзей, но самым верным другом его был Мельник Гуго. Воистину, столь верен был маленькому Гансу богач Мельник, что всякий раз, минуя сад, непременно склонялся через забор, срывал большой букет или горсть сладких трав, или же набивал карманы сливами и вишнями, если время года было подходящее.

«У настоящих друзей все должно быть общее», – говаривал Мельник, а маленький Ганс кивал и улыбался; он очень гордился тем, что у него есть друг, у коего в голове бродят столь благородные идеи.

Честно говоря, порою соседи замечали, как это странно, что богач Мельник никогда ничего не дарит Гансу взамен, хотя на мельнице у Мельника припрятана сотня мешков муки, да еще имеются шесть дойных коров и большое стадо шерстяных овец; впрочем, Ганс ничем подобным голову себе не забивал, и не было у него большей радости, нежели слушать удивительные речи Мельника относительно бескорыстия подлинной дружбы.

Итак, маленький Ганс трудился в своем саду. Весной, летом и осенью он бывал очень счастлив, но когда приходила зима, а у Ганса не было ни фруктов, ни цветов, чтоб отвезти на базар, страдал он немало от холода и голода, и часто приходилось ему отправляться в постель без ужина, пожевав разве что сушеных груш или окаменелых орехов. И еще ему было очень-очень одиноко, ибо зимою Мельник никогда его не навещал.

«Без толку мне навещать маленького Ганса, пока не сошел снег, – говорил Мельник жене. – Когда у человека неприятности, надо оставить его в покое и не тревожить визитами. Во всяком случае, так я себе представляю дружбу и не сомневаюсь, что прав. В общем, подожду-ка я до весны и тогда уж загляну к нему в гости – он подарит мне большую корзину примул и будет плясать от радости».

«Ты поистине очень заботлив, – отвечала Жена, сидя в удобном кресле у большого камина, где полыхали сосновые поленья. – В самом деле весьма заботлив. Какое наслаждение – слушать, как ты рассуждаешь о дружбе. Я уверена, сам священник не выразился бы столь прекрасно, хотя он-то живет в трехэтажном доме и носит на мизинце золотое кольцо».

«А мы разве не можем пригласить маленького Ганса к нам? – спросил младший сын Мельника. – Если у бедняжки Ганса неприятности, я отдам ему половину своей овсянки и покажу белых крольчат».

«И в кого ты такой пустоголовый уродился! – закричал Мельник. – Честное слово, уж и не знаю, что толку посылать тебя в школу. Я вижу, ты ничему не учишься. Да если маленький Ганс придет и увидит, какой уютный у нас камин, какой вкусный ужин, какой огромный бочонок с вином, он может позавидовать, а страшнее зависти ничего нет, она развращает всякую душу. Я определенно не допущу, чтоб Гансова душа развратилась. Я его лучший друг, я всегда буду за ним присматривать и следить, дабы не поманил его какой соблазн. Кроме того, если Ганс придет к нам, он может попросить муки взаймы, а я ничего такого не позволю. Мука – одно дело, дружба – другое, и путать их не следует. Эти два слова по-разному пишутся, да и смысл у них различен. Это ясно как Божий день».

«Как хорошо ты говоришь! – заметила Жена Мельника, наливая себе большой стакан теплого эля. – Что-то меня в сон клонит. Как будто в церкви сижу».

«Многие умеют красиво поступать, – отвечал Мельник, – но весьма немногие красиво говорят, а сие доказывает нам, что говорить сложнее, да к тому же и гораздо благороднее». – И он сурово посмотрел через стол на младшего сына, который до того устыдился, что повесил голову, совершенно побагровел и принялся ронять слезы в чай. Впрочем, вы должны его извинить – он ведь был так юн.

– Это что, конец сказки? – спросил Нутрий.

– Разумеется, нет, – отвечал Вьюрок. – Это лишь начало.

– В таком случае ты сильно отстал от времени, – заметил Нутрий. – Ныне всякий добрый рассказчик начинает с конца, затем возвращается к началу и завершает серединой. Новая метода, вот оно как. Я про это узнал досконально от критика, что с молодым человеком гулял вокруг пруда. Рассуждал критик весьма пространно и, я уверен, был совершенно прав, ибо у него имелись синие очки и плешь, а если молодой человек отпускал замечание, критик непременно отвечал: «Тьфу!» Но умоляю, продолжай свою сказку. Мне ужасно понравился Мельник. Я и сам питаю всякие прекрасные чувства, так что меж нами с Мельником – великая симпатия.

– Ну, – отвечал Вьюрок, прыгая то на одной лапке, то на другой, – когда зима закончилась и примулы начали зажигать свои бледные желтые звезды, Мельник сказал жене, что хочет навестить маленького Ганса.

«Ах, какое доброе у тебя сердце! – вскричала Жена. – Вечно ты думаешь о других. И не забудь прихватить большую корзину для цветов».

Мельник опутал крылья своей мельницы крепкой железной цепью и с корзиной на руке зашагал вниз по склону холма.

«Доброе утро, маленький Ганс», – сказал Мельник.

«Доброе утро», – отвечал Ганс, опираясь на лопату и улыбаясь во весь рот.

«Как тебе жилось зимою?» – спросил Мельник.

«Поистине, – вскричал Ганс, – как хорошо, что ты спросил, честное слово, как хорошо. Боюсь, мне туговато пришлось, но теперь настала весна, и я совершенно счастлив, и все мои цветы вполне благополучны».

«Мы часто говорили о тебе зимою, Ганс, – сказал Мельник, – все думали, как ты тут поживаешь».

«Какие вы добрые, – сказал Ганс. – Я отчасти опасался, что ты забыл про меня».

«Ганс, ты меня удивляешь, – отвечал Мельник. – Дружба не забывается никогда. Вот в чем ее красота, однако, боюсь, ты не постигаешь поэзии жизни. Кстати, как чудесно смотрятся твои примулы!»

«Они в самом деле чудесны, – сказал Ганс, – и мне очень повезло, что их так много. Отвезу их на базар, продам дочери Бургомистра, а на вырученные деньги выкуплю свою тачку».

«Выкупишь свою тачку? Что ты хочешь сказать – ты ее продал? Как ты мог так сглупить?»

«Ну, вообще-то, – объяснил Ганс, – я был вынужден ее продать. Понимаешь, зимою мне плохо пришлось, у меня ни гроша не было, не на что хлеб купить. Так что я сначала продал серебряные пуговицы от воскресной куртки, а потом серебряную цепочку, а потом свою большую трубку и наконец продал тачку. Но теперь я все это выкуплю назад».

«Ганс, – сказал Мельник, – я дам тебе свою тачку. Состояние у нее неважное; один бортик отвалился, и со спицами что-то не ладится; но, невзирая на это, я тебе ее дам. Я понимаю, с моей стороны сие весьма щедро, многие бы решили, что я по-крупному сглупил, расставшись с тачкой, но я не таков, как все прочие. Я считаю, что щедрость есть сама суть дружбы, и кроме того, у меня имеется новая тачка. Да, не беспокойся, я дам тебе свою тачку».

«Это и впрямь весьма щедро с твоей стороны, – сказал маленький Ганс, и его забавное круглое личико засияло от удовольствия. – Я ее в два счета починю, у меня дома есть дощечка».

«Дощечка! – воскликнул Мельник. – Мне как раз нужна дощечка, чтоб залатать крышу амбара. Там огромная дыра, все зерно отсыреет, если я не приму меры. Как удачно, что ты об этом вспомнил! Просто замечательно, как одно доброе дело тянет за собой другое. Я дал тебе свою тачку, а теперь ты отдашь мне дощечку. Разумеется, тачка стоит намного дороже, чем дощечка, но истинная дружба не замечает подобных мелочей. Прошу тебя, неси дощечку сию минуту, и я сегодня же примусь за ремонт амбара».

«Ну конечно!» – вскричал маленький Ганс, помчался в сарай и выволок дощечку.

«Не слишком-то большая у тебя дощечка, – заметил Мельник, ее оглядев, – и, боюсь, когда я починю крышу амбара, тебе ничего не останется на починку тачки; но тут уж я, само собой, не виноват. А теперь, раз уж я дал тебе тачку, ты, конечно, захочешь взамен дать мне цветов. Вот корзина, ты уж наполни ее до краев».

«До краев?» – переспросил маленький Ганс довольно уныло, ибо корзина была очень велика, и он понимал, что, если ее наполнить, цветов для продажи на базаре не останется, а ему ужасно хотелось вернуть свои серебряные пуговицы.

«Ну честное слово, – отвечал Мельник, – я же дал тебе тачку и хочу взамен несколько цветочков – неужели я о многом прошу? Может, я ошибаюсь, но мне казалось, что в дружбе, истинной дружбе, себялюбию места нет».

«Дорогой мой друг, мой лучший друг, – вскричал маленький Ганс, – ты можешь забрать все цветы из моего сада! Мне стократ желаннее твое доброе мнение, чем мои серебряные пуговицы». – Он побежал, сорвал все свои роскошные примулы и наполнил Мельникову корзину.

«До свидания, маленький Ганс», – сказал Мельник и пошел вверх по холму с дощечкой на плече и большой корзиной в руке.

«До свидания», – сказал маленький Ганс и принялся копать с великой бодростью – так радовался он тачке.

Назавтра он прилаживал побег жимолости к столбику крыльца и вдруг услышал, как Мельник зовет с дороги. Маленький Ганс соскочил с лесенки, промчался по саду и высунулся над забором.

На дороге стоял Мельник с большим мешком муки на спине.

«Дорогой маленький Ганс, – сказал Мельник, – ты не против вместо меня отнести этот мешок муки на базар?»

«Ой, прости, пожалуйста, – сказал Ганс, – но я сегодня правда ужасно занят. Надо приладить все ползучие побеги, и полить все цветы, и взрыхлить землю».

«Ну честное слово, – сказал Мельник, – а я-то думал, что, раз я собираюсь дать тебе тачку, отказаться будет весьма не по-дружески с твоей стороны».

«Ах, не говори так! – вскричал маленький Ганс. – Я ни за что на свете не поступлю не по-дружески». – Он сбегал за шапочкой и побрел на базар с большим мешком на спине.

День стоял очень жаркий, дорога ужасно пылила, и не успел Ганс пройти и шести миль, пришлось ему сесть и передохнуть. Однако он смело зашагал дальше и в конце концов пришел на базар. Некоторое время подождав, он продал мешок муки за очень хорошие деньги и тут же помчался домой, потому что боялся встретить разбойников, если чересчур запоздает.

«Да уж, тяжкий выдался денек, – сказал себе Ганс, отправляясь в постель, – но я рад, что не отказал Мельнику, потому что он мой лучший друг, а кроме того, он даст мне тачку».

Наутро спозаранку Мельник пришел за деньгами, вырученными за мешок муки, но Ганс так устал, что еще лежал в постели.

«Ну и ну, – сказал Мельник, – ну ты и лентяй. А я-то думал, раз уж я собираюсь дать тебе тачку, ты станешь трудиться усерднее. Праздность – великий грех, и я бы ни за что не хотел, чтобы друзья мои были праздны или же ленивы. Ты уж не обижайся, что я так прямо с тобой говорю. Разумеется, я бы не посмел, не будь я тебе другом. Но что пользы в дружбе, если нельзя сказать, что думаешь? Всякий может болтать очаровательные глупости, угождать и льстить, но истинный друг обязательно скажет неприятное и не побоится причинить боль. И если он взаправду истинный друг, он предпочтет поступить именно так, зная, что поступил хорошо».

«Прости меня, пожалуйста, – отвечал маленький Ганс, протирая глаза и стягивая ночной колпак, – но я ужасно устал; я думал, полежу чуть-чуть и послушаю птичье пение. Знаешь, я всегда лучше работаю, если послушаю птиц».

«Что ж, я рад, – сказал Мельник, хлопая маленького Ганса по спине, – поскольку я хочу, чтоб ты пошел на мельницу, как только оденешься, и починил мне амбарную крышу».

Бедному маленькому Гансу не терпелось приняться за работу в саду, где он два дня не поливал цветов, но ему не хотелось отказывать Мельнику, такому доброму другу.

«Как думаешь, это будет не по-дружески, если я скажу, что занят?» – застенчиво и робко спросил он.

«Ну честное слово, – сказал Мельник, – я думал, что немногого прошу, раз уж я собираюсь дать тебе тачку. Но, конечно, если ты откажешься, я починю крышу сам».

«Ах, ни в коем случае!» – вскричал маленький Ганс; и он выскочил из постели, оделся и направился к амбару.

Он трудился там весь день до заката, а на закате Мельник пришел поглядеть, как идут дела.

«Ну что, залатал дыру в крыше, маленький Ганс?» – бодро крикнул Мельник.

«Отлично залатал», – отвечал маленький Ганс, спускаясь по лесенке.

«Ах! – сказал Мельник. – Нет работы восхитительнее той, что делается ради других».

«Великая честь для меня – слушать твои речи, – молвил маленький Ганс, садясь и отирая лоб, – величайшая честь. Но, боюсь, у меня никогда не заведутся столь же прекрасные идеи».

«О, они к тебе придут, – отвечал Мельник, – но надо лучше стараться. Ныне ты познал дружбу только на практике; со временем у тебя появится и теория».

«Ты правда думаешь, что появится?» – спросил маленький Ганс.

«Ни секунды не сомневаюсь, – заверил его Мельник. – Но теперь, раз ты починил крышу, иди-ка домой и отдохни, потому что я хочу, чтоб завтра ты отогнал моих овец в горы».

Бедный маленький Ганс страшился возразить; наутро спозаранку Мельник привел к его домику своих овец, и Ганс направился с ними в горы. Полдня добирался он туда и полдня шел назад; вернулся он до того уставшим, что заснул прямо в кресле и пробудился, когда солнце стояло уже высоко.

«Как замечательно поработаю я в саду!» – сказал он и тут же принялся за работу.

Но отчего-то маленькому Гансу не удавалось заботиться о своих цветах, ибо друг его Мельник вечно приходил и надолго отсылал его с поручениями или же подряжал пособлять на мельнице. Порою маленький Ганс ужасно расстраивался – он боялся, что цветы подумают, будто он их забыл, – но утешал себя мыслью о том, что Мельник – его лучший друг.

«Кроме того, – говаривал маленький Ганс, – он даст мне свою тачку, а сие – деяние чистейшей щедрости».

Итак, маленький Ганс работал на Мельника, а Мельник изрекал прекрасные тезисы относительно дружбы, которые Ганс записывал в тетрадку и перечитывал ночами, ибо грамотей он был выдающийся.

Случилось так, что однажды вечером маленький Ганс сидел у камина, и вдруг кто-то громко забарабанил в дверь. Ночь была ужасная, ветер выл и ревел над домом столь яростно, что поначалу Ганс решил, будто в дверь стучит ветер. Но стук раздался во второй раз, а потом и в третий, громче прежнего.

«Должно быть, какой-то бедный путник», – сказал себе Ганс и побежал отворять.

За дверью стоял Мельник с фонарем в одной руке и толстой палкой в другой.

«Дорогой маленький Ганс, – закричал Мельник, – у меня большая беда. Мой сынок упал с лестницы и повредился, а я иду за Доктором. Но Доктор так далеко живет, ночь такая гиблая – я тут подумал, что будет гораздо лучше, если ты сходишь вместо меня. Ты же знаешь, я собираюсь дать тебе тачку, так что по справедливости ты должен что-нибудь сделать взамен».

«Разумеется! – вскричал маленький Ганс. – Я даже горд, что ты обратился ко мне, и отправляюсь тотчас же. Но одолжи мне фонарь – ночь темна, и я боюсь упасть в канаву».

«Прости меня, пожалуйста, – сказал Мельник, – но фонарь совсем новый, и если с ним что-нибудь случится, я буду безутешен».

«Ну ничего, обойдусь без фонаря», – отвечал маленький Ганс, надел толстую шубу и теплую алую шапочку, повязал на шею шарф и пустился в дорогу.

Какая ужасная грохотала гроза! Ночь была черна, хоть глаз выколи, а ветер до того силен, что маленький Ганс еле стоял на ногах. Однако он был очень отважен и, прошагав почти три часа, прибыл к дому Доктора и постучал в дверь.

«Кто там?» – закричал Доктор, высунув голову из окна спальни.

«Это маленький Ганс, Доктор».

«Чего тебе, маленький Ганс?»

«Мельников сынок упал с лестницы и повредился, и Мельник хочет, чтобы вы пришли немедля».

«Ладно!» – сказал Доктор; он велел седлать коня, принести большие сапоги и фонарь, спустился по лестнице и поскакал к Мельникову дому, а маленький Ганс побрел следом.

Но гроза буйствовала все сильнее и сильнее, дождь лил как из ведра, и маленький Ганс не видел, куда ступает, и не поспевал за конем. В конце концов маленький Ганс заблудился, забрел в болото, кое было местом крайне опасным, поскольку изобиловало глубокими трясинами; там бедный маленький Ганс утонул. Тело его, что плавало в огромном озере, на следующий день нашли какие-то козопасы; они же и доставили тело в домик.

На похоронах маленького Ганса собралась толпа, потому что его все любили, а главным плакальщиком был Мельник.

«Раз я был его лучшим другом, – говорил он, – будет справедливо, если мне выделят лучшее место».

И он шел во главе похоронной процессии в длинном черном плаще и то и дело большим носовым платком отирал глаза.

«Смерть маленького Ганса – огромная потеря для всех», – молвил Кузнец, когда похороны закончились и все уютно сидели на постоялом дворе, попивая пряное вино и жуя сладкие пирожные.

«Уж для меня-то какая огромная, – отвечал Мельник. – Да что там, я, можно сказать, почти отдал ему тачку, а теперь не знаю, куда ее деть. Она вечно путается под ногами и притом так поломана, что, если и продам ее, ни гроша не выручу. Я уж постараюсь впредь больше никому ничего задаром не отдавать. За щедрость приходится расплачиваться, точно вам говорю».

– Ну? – спросил Нутрий после продолжительной паузы.

– Ну и все, – отвечал Вьюрок.

– Но что же стало с Мельником? – спросил Нутрий.

– Ой, честное слово, не имею понятия, – сказал Вьюрок, – и, по правде говоря, мне это безразлично.

– Совершенно очевидно, что в душе твоей нет места сочувствию, – сказал Нутрий.

– Боюсь, ты не вполне понял мораль этой сказки, – заметил Вьюрок.

– Чего не понял? – заверещал Нутрий.

– Мораль.

– Ты что хочешь сказать, у сказки есть мораль?

– Ну еще бы, – сказал Вьюрок.

– Ну честное слово, – молвил Нутрий весьма сердито, – надо же было меня заранее предупредить. Если бы предупредил, мне бы не пришлось тебя слушать. Я бы даже сказал тогда: «Тьфу», как тот критик. Впрочем, я и сейчас могу сказать. – Итак, он во всю глотку прокричал: – Тьфу! – вильнул хвостом и скрылся в норе.

– Ну и как тебе понравился Нутрий? – осведомилась Утка, через несколько минут подплывая к Вьюрку. – У него немало приятных черт, однако я, питая материнские чувства, не могу без слез глядеть на убежденного холостяка.

– Я всерьез опасаюсь, что его разозлил, – отвечал Вьюрок. – Дело в том, что я поведал ему сказку с моралью.

– Ах! Вообще-то сие крайне опасно, – заметила Утка.

И я ни словом ей не возражу.