Текст книги "Портрет Дориана Грея. Пьесы. Сказки"

Глава VIII

Когда он проснулся, было далеко за полдень. Его камердинер уже несколько раз на цыпочках входил в спальню посмотреть, не проснулся ли молодой хозяин, и немало дивился тому, что тот спит так долго. Наконец из спальни раздался звонок, и Виктор, бесшумно ступая, вошел туда с чашкой чаю и стопкой писем на подносе из старинного севрского фарфора. Поставив поднос на столик у кровати, он раздвинул зеленые атласные портьеры на блестящей синей подкладке, закрывавшие три высоких окна.

– Мсье хорошо спали? – произнес он с почтительной улыбкой.

– Который час, Виктор? – сонно пробормотал Дориан.

– Четверть второго, мсье.

Неужели так поздно? Дориан сел в постели и, попивая чай, стал разбирать почту. Одно письмо было от лорда Генри, его принес утром посыльный. После минутного колебания Дориан отложил его в сторону и бегло просмотрел остальные. Это были визитные карточки, приглашения на обеды, билеты на закрытые вернисажи, программы благотворительных концертов и тому подобное – обычный хлам, которым засыпают светского молодого человека в разгаре сезона. Нашел он среди писем и повторный счет на довольно крупную сумму – за туалетный прибор из чеканного серебра в стиле Людовика Пятнадцатого (Дориан никак не решался переслать этот счет своим опекунам, людям старой закалки, отставшим от века и не желавшим понять, что необходимо приобретать только те вещи, в которых нет ни малейшей необходимости), а также несколько писем от ростовщиков с Джермин-стрит, в весьма учтивых выражениях предлагавших ссудить какую угодно сумму, причем по первому требованию и за самые умеренные проценты.

Минут через десять Дориан встал и, набросив на себя элегантный, расшитый шелковой нитью кашемировый халат, прошел в облицованную ониксом ванную комнату. После долгого сна холодная вода освежила его. Он почти забыл о том, что произошло накануне. Только раз или два в голове у него промелькнуло смутное воспоминание, что он был участником какой-то необычайной драмы, но все это казалось нереальным, как сон.

Одевшись, он перешел в библиотеку и сел за легкий завтрак на французский манер, ждавший его на круглом столике у раскрытого окна. День выдался чудесный. Теплый воздух был насыщен пряными ароматами. В комнату влетела пчела и, жужжа, принялась кружить над стоявшей перед ним вазой с нарисованными на ней синими драконами, в которой стояли ярко-желтые розы. Он чувствовал себя совершенно счастливым.

Но вдруг его взгляд остановился на экране, которым он накануне закрыл портрет, и он невольно вздрогнул.

– Мсье холодно? – спросил камердинер, подававший ему в эту минуту омлет. – Может, закрыть окно?

– Нет, мне не холодно, – покачал головой Дориан.

Неужели все это случилось на самом деле? Неужто портрет действительно изменился? Или это просто игра воображения, и ему лишь показалось, что радостная улыбка сменилась улыбкой злобной? Ведь не могут же краски на холсте измениться сами собой! Это было бы полным абсурдом! Надо будет как-нибудь рассказать эту историю Бэзилу – то-то он посмеется!

Однако как живо стоит лицо на портрете у него перед глазами! Сначала в полумраке, затем в ярком свете раннего утра он воочию видел это выражение жестокости, искривившее губы его двойника. И вот теперь он чуть ли не со страхом ждал той минуты, когда камердинер выйдет из комнаты. Он знал, что, оставшись один, не выдержит и подойдет к портрету. И страшился того, что увидит.

Когда камердинер, принеся кофе и сигареты, направился к двери, Дориан почувствовал огромное желание остановить его. И прежде чем Виктор успел открыть дверь, он окликнул его. Камердинер остановился в почтительной позе, ожидая приказаний хозяина. Дориан с минуту молча смотрел на него, а затем со вздохом сказал:

– Меня ни для кого нет дома, Виктор.

Камердинер поклонился и вышел из комнаты.

Дориан встал из-за стола, закурил сигарету и сел на кушетку, стоявшую против экрана. Это был старинный экран из позолоченной испанской кожи с тиснеными узорами в стиле Людовика Четырнадцатого. Дориан смотрел на узоры и спрашивал себя: скрывал ли когда-нибудь прежде этот экран тайну чьей-либо жизни?

Стоит ли отодвигать его? Или лучше оставить на месте? Смотреть на портрет не было никакого смысла. Если все окажется правдой, он только лишний раз испытает чувство леденящего ужаса, ну а если нет, зачем беспокоиться?

А что, если по роковой случайности чей-нибудь посторонний глаз заглянет за экран и увидит эту страшную перемену? Или если придет Бэзил Холлуорд и захочет взглянуть на свою работу? А он непременно захочет… Нет, все-таки нужно посмотреть на портрет – и немедленно. Нет ничего мучительнее неизвестности.

Дориан встал и запер обе двери на ключ. По крайней мере, он будет один, когда увидит маску своего позора. Затем, отодвинув экран, он оказался лицом к лицу с самим собой. Да, сомнений быть не могло: портрет изменился.

Позднее он часто – и каждый раз с удивлением – вспоминал, что первые несколько минут смотрел на портрет почти с отстраненным, чисто научным интересом. Ему казалось невероятным, что с таким неодушевленным предметом, как картина, могла произойти столь странная перемена, – а между тем она была налицо (и, увы, на лице). Неужели существует какое-то непостижимое сродство между его душой и атомами, из которых составлены на холсте формы и краски? Возможно ли, чтобы эти атомы отражали все движения души, делали реальными ее скрытые побуждения? Или тут кроется иная, еще более страшная причина?

Его передернуло при этой мысли, он снова подошел к кушетке, лег на нее и долго, не отрываясь, смотрел на портрет, чувствуя, как холодеет от ужаса.

Утешало его лишь одно: кое-чему портрет все-таки его научил и, прежде всего, помог ему осознать, как несправедлив, как жесток он был с Сибиллой Вейн. Исправить это еще не поздно. Сибилла все еще может стать его женой. Его надуманная и эгоистичная любовь преобразится в чувство более возвышенное и благородное, а портрет, написанный с него Бэзилом Холлуордом, будет указывать ему верный путь в жизни, руководить им, как одними руководит благочестие, другими – совесть, а всеми нами – страх перед Богом. Угрызения совести можно усыпить с помощью наркотиков, нравственные мучения – тем более, но в случае с этим портретом перед его глазами всегда будет присутствовать зримый символ деградации личности, вечное свидетельство того, насколько человек способен разрушить собственную душу.

Пробило три, затем четыре часа, потом двойной перезвон курантов возвестил, что прошло еще полчаса, а Дориан все не мог оторвать от портрета глаз. Он пытался собрать воедино алые нити жизни, соткать из них какой-то узор, отыскать свой путь в пламенеющем лабиринте страстей, в котором заблудился. Он не знал, что ему делать и думать. Наконец, он подошел к столу и принялся писать страстное письмо девушке, которую так пылко любил; он молил ее о прощении и называл себя безумцем. Страницу за страницей исписывал он пламенными словами, исполненными раскаяния и муки. Самобичевание доставляет нам своего рода наслаждение. К тому же, когда мы себя виним, мы знаем, что никто другой винить нас уже не вправе. Отпущение грехов дает нам не столько священник, сколько сама исповедь. Дориану достаточно было написать Сибилле, чтобы почувствовать себя прощенным.

Неожиданно раздался стук в дверь, и послышался голос лорда Генри:

– Друг мой, мне необходимо с вами поговорить. Впустите меня поскорей! Что это вы вздумали запираться?

Дориан не отвечал и не двигался с места. Но стук не прекращался – напротив, становился все громче. Пожалуй, лучше будет, если он впустит лорда Генри и скажет ему, что отныне начинает новую жизнь. При необходимости он пойдет и на ссору с ним, да что там – даже на окончательный разрыв, если этого не удастся избежать.

Он вскочил с кушетки, поспешно закрыл экраном портрет и отпер дверь.

– Я вам искренне сочувствую, Дориан, – были первые слова лорда Генри. – Но вы старайтесь не думать о том, что случилось.

– Вы имеете в виду Сибиллу Вейн? – спросил Дориан.

– Да, разумеется. – Лорд Генри сел и стал медленно стаскивать с рук желтые перчатки. – Все это, конечно, ужасно, но я здесь не вижу вашей вины. Скажите… после спектакля вы были у нее за кулисами?

– Да, был.

– Я так и думал. И что, вы устроили ей сцену?

– Я был к ней жесток, Гарри, ужасно жесток! Но я уже успокоился и не сожалею о том, что произошло. Это помогло мне лучше познать самого себя.

– Я рад, Дориан, что вы так относитесь к этому. Признаться, я боялся, что вы терзаетесь угрызениями совести и в отчаянии рвете на себе свои прекрасные золотистые кудри.

– Через все это я уже прошел, – отозвался Дориан, с улыбкой покачав головой, – и теперь совершенно счастлив. Я наконец понял, что такое совесть. Это вовсе не то, что вы о ней говорили, Гарри. Она – божественное начало в человеке. И больше не надо смеяться над этим – по крайней мере, в моем присутствии. Я хочу быть человеком, у которого чистая совесть, и не могу допустить, чтобы душа моя превратилась в нечто уродливое и отвратительное.

– Восхитительная эстетическая основа для этики и морали, Дориан! Поздравляю вас. И с чего же вы намерены начать?

– С того, что женюсь на Сибилле Вейн.

– На Сибилле Вейн! – воскликнул лорд Генри, вставая и с величайшим удивлением глядя на своего юного друга. – Но, дорогой мой Дориан…

– Да, да, Гарри, я прекрасно знаю, что вы собираетесь мне сказать: что-нибудь ужасное о браке и семейной жизни. Прошу вас, не надо! Никогда больше не говорите мне таких вещей. Два дня тому назад я попросил Сибиллу стать моей женой. И я не нарушу своего слова. Она будет моей женой.

– Вашей женой?! Дориан!.. Разве вы не получили моего письма? Я написал Вам сегодня утром, и мой слуга тут же отнес письмо.

– Да, я припоминаю… Но я его еще не читал, Гарри. Боялся найти в нем нечто такое, что мне будет не по душе. Вы своими парадоксальными сентенциями вскрываете жизнь, как хирург нарыв.

– Так вы ничего не знаете?

– Что вы имеете в виду?

Лорд Генри прошелся по комнате, затем, сев рядом с Дорианом Греем, взял его за руки и крепко их сжал.

– Дориан, – сказал он, – в письме… только прошу вас, не теряйте самообладания… в письме я вам сообщал, что Сибилла Вейн… умерла.

Горестный крик исторгся из груди Дориана. Он рывком высвободил руки и вскочил с кушетки:

– Умерла?! Сибилла умерла?! Этого не может быть! Это ложь! Как вы смеете глумиться надо мной?

– Я говорю вам правду, Дориан, – произнес лорд Генри серьезным тоном. – Об этом сообщают все утренние газеты. В своем письме я вам советовал никого до моего прихода не принимать. Наверное, будет проводиться расследование обстоятельств ее смерти, и надо постараться, чтобы вы не были в этом замешаны. В Париже подобные истории делают человека популярным, но в Лондоне люди пока еще полны предрассудков. У нас никогда не стоит начинать свой debut со скандала. Скандалы лучше приберечь на старость, чтобы подогреть к себе угасающий интерес. Надеюсь, в театре никто не знал вашего имени? Если нет, то никаких проблем для вас не возникнет. Кто-нибудь видел, как вы после спектакля входили к Сибилле? Это очень важный момент.

Дориан некоторое время не отвечал, не в силах опомниться от ужаса. Наконец он сдавленно пробормотал, запинаясь:

– Вы сказали – расследование обстоятельств ее смерти, Гарри? Что вы имели в виду? Неужели Сибилла… Ах, Гарри, я этого не вынесу!.. Отвечайте же! Расскажите мне все!

– У меня нет ни малейших сомнений, Дориан, что умерла она не от несчастного случая, но никто об этом не должен догадываться. Судя по всему, произошло вот что: когда девушка после спектакля уходила с матерью из театра – где-то около половины первого, – она вдруг сказала, что забыла какую-то вещь наверху. Ее некоторое время ждали, но она не возвращалась. Закончилось тем, что ее нашли мертвой на полу в гримерной. Она по ошибке проглотила какую-то гадость – из тех, что используют в театре для гримировки. Не знаю, что именно это было, но туда входит не то синильная кислота, не то свинцовые белила. Скорее всего, синильная кислота, так как смерть наступила мгновенно.

– Боже, Гарри, какой ужас! – простонал Дориан.

– Да, конечно, это трагедия, но нельзя, чтобы в ней оказались замешанным вы… Из «Ивнинг стандард» я узнал, что Сибилле Вейн было семнадцать, хотя, когда я видел ее на сцене, мне казалось, что ей еще меньше. Она выглядела совсем девочкой, к тому же играла, как неопытное дитя. Дориан, не принимайте этого слишком близко к сердцу! Непременно приезжайте ко мне обедать, а потом мы с вами отправимся в оперу. Сегодня поет Патти[59]59
  Аделина Патти (1843-1919) – знаменитая итальянская певица, блестящая исполнительница партий колоратурного сопрано.


[Закрыть], и в театре будет весь свет. Для вас найдется место в ложе моей сестры. Сегодня она будет в обществе эффектных женщин.

– Значит, я убил Сибиллу Вейн… – пробормотал Дориан Грей вполголоса, словно обращаясь к самому себе. – Убил столь же несомненно, как если бы собственноручно перерезал ей ножом горло. И после этого, словно ничего не случилось, розы выглядят все такими же прекрасными, птицы все так же весело щебечут в саду. А вечером, как ни в чем ни бывало, я буду обедать в вашем обществе, потом поеду в оперу, а после этого отправлюсь куда-нибудь ужинать… Как трагична и в то же время как обыденна жизнь! Прочти я все это в книге, Гарри, я наверняка не сдержал бы слез. Но когда такое происходит в действительности, да еще лично со мной, мне это кажется настолько неправдоподобным, что глаза мои остаются сухими. Вот лежит написанное мною любовное письмо – первое в моей жизни. Не странно ли, что мое первое любовное письмо адресовано мертвой? Хотел бы я знать, чувствуют ли они что-нибудь, эти бессловесные, пепельно-бледные существа, которых мы называем мертвыми? Ах, Сибилла!.. Может ли она ощущать, слышать, понимать? Если б вы только знали, Гарри, как я ее любил! Мне сейчас начинает казаться, что это было многие годы назад. Она была для меня всем. А потом пришел этот страшный вечер – неужели это было только вчера? – вечер, когда она играла так чудовищно, что у меня чуть не разорвалось сердце. Потом она мне все объяснила. Это было так трогательно, однако ничуть меня не тронуло – я назвал ее ограниченной и пустой. После этого произошло нечто ужасное… не буду говорить, что именно, но меня это страшно испугало. И я решил вернуться к Сибилле. Я понял, насколько дурно я поступил… Но она, оказывается, умерла… Гарри, скажите, что мне теперь делать? Вы даже не представляете, в какой я опасности! Теперь некому удержать меня от падения. А она могла бы это сделать. Какое она имела право убивать себя? Это эгоистично с ее стороны!

– Дорогой мой Дориан, – произнес лорд Генри, доставая сигарету из портсигара и спичку из позолоченного коробка. – Женщина может сделать из мужчины праведника лишь одним способом: надоесть ему до такой степени, что он потеряет всякий вкус к жизни. Если бы вы женились на этой девушке, вы скоро почувствовали бы себя несчастным. Разумеется, вы были бы к ней добры, – это несложно, если человек тебе безразличен. Но скоро она поняла бы, что вы ее совершенно не любите. А когда женщине становится понятно, что муж ее совершенно не любит, она или перестает обращать внимание на свою внешность, или начинает носить шикарные шляпки, за которые платит чужой муж. Не говоря уже об унизительности такого неравного союза, которого я, естественно, постарался бы не допустить. Ваш брак, особенно с учетом других обстоятельств, был бы, без всяких сомнений, обречен – уж можете мне поверить.

– Наверное, вы правы, – тихо произнес Дориан; он был мертвенно-бледен и беспокойно ходил взад и вперед по комнате. – Но я считал своим долгом жениться на ней. И не моя вина, что эта страшная драма помешала мне исполнить свой долг. Помнится, вы однажды сказали, что над благими намерениями тяготеет злой рок: человек решается на них слишком поздно. Именно так случилось со мной.

– Благие намерения – это не что иное, как тщетные попытки идти против законов природы. Причиной их является излишнее самомнение, и они всегда оканчиваются ничем. Конечно, порой они служат нам утешением, но это относится далеко не ко всем – главным образом, к людям слабым. Благие намерения – это чеки, которые люди выписывают на имя банка, где у них нет текущего счета.

– Гарри! – воскликнул Дориан Грей, подходя к лорду Генри и садясь рядом с ним. – Почему я не страдаю так сильно, как должен был бы страдать? Дело ведь не в том, что у меня нет сердца, как вы считаете?

– Вы наделали столько глупостей за последние две недели, дорогой Дориан, что назвать вас человеком без сердца было бы просто безосновательно, – ответил лорд Генри, улыбаясь своей приятной меланхолической улыбкой.

Дориан сдвинул брови.

– Мне не совсем нравится такое объяснение, Гарри, – сказал он, – но я рад, что вы не считаете меня бессердечным. Я знаю, у меня есть чувства и есть душа – я абсолютно уверен в этом! И все же я вынужден признаться: то, что случилось, не подействовало на меня так, как должно было бы подействовать. Я воспринял все это, как неожиданную развязку какой-то увлекательной пьесы. В этой развязке – пугающая красота греческой трагедии, в которой я играл главную роль, но которая не затронула моей души.

– Зато вы затронули интересный вопрос, – сказал лорд Генри, которому доставляло огромное наслаждение играть на бессознательном эгоизме юноши, – чрезвычайно интересный вопрос. Думаю, вашу реакцию можно объяснить следующим образом: подлинные трагедии в реальной жизни, как правило, облечены в столь неэстетичную форму, что оскорбляют наши чувства своим грубым неистовством, абсолютной нелогичностью, крайней бессмысленностью, полным отсутствием изысканности. Они нам претят, как претит все вульгарное. Мы видим в них одну лишь грубую силу и восстаем против этого. Но порой в нашей жизни случаются драмы, в которых есть элементы художественной красоты. Если красота эта подлинная, то нас захватывает драматизм происходящих событий. И мы неожиданно замечаем, что мы уже не столько действующие лица, сколько зрители этой трагедии. А скорее всего и те и другие одновременно. Мы наблюдаем самих себя как бы со стороны, и сама необычность такого зрелища нас увлекает. Что, в сущности, произошло в данном случае? Девушка покончила с собой из-за любви к вам. Могу только сожалеть, что в моей жизни не было ничего подобного. Вот тогда бы я поверил в любовь, я бы поклонялся ей до конца своих дней. Но все, кто любил меня, – таких было не очень много, но все же они были, – продолжали жить и здравствовать еще много лет после того, как уходило мое чувство к ним, а их чувство ко мне. Эти женщины становились тучными и скучными. Когда мы сейчас встречаемся, они сразу же ударяются в воспоминания. Эта невероятная женская память – что за наказание! О какой же интеллектуальной косности она говорит! Человек должен вбирать в себя краски жизни, но ни в коем случае не помнить ее подробностей. Подробности всегда банальны и вульгарны.

– В таком случае я должен посеять в своем саду маки[60]60
  Маки традиционно считаются символом забвения.


[Закрыть], – вздохнул Дориан.

– В этом нет необходимости, – ответствовал его собеседник. – У жизни всегда в руках охапки маков для нас. Хотя некоторые вещи надолго задерживаются в нашей памяти. Однажды я в течение целого сезона носил в петлице одни лишь фиалки – это было нечто вроде эстетического траура по любовному увлечению, которое не хотело умирать. Но в конце концов оно умерло. Уже не помню, что было причиной его кончины – скорее всего, данное предметом моей любви обещание пожертвовать для меня всем на свете. Это ужасное обещание: оно порождает у человека страх перед вечностью. Кстати, можете себе представить: на прошлой неделе на обеде у леди Хэмпшир моей соседкой за столом оказалась именно эта дама – тот самый предмет моей любви. Увидев меня, она сразу же предалась воспоминаниям, принялась раскапывать прошлое и ворошить будущее. Я похоронил этот роман в могиле под асфоделями[61]61
  Асфодели – согласно древнегреческой мифологии, эти цветы приносят успокоение мертвым, отсюда переносное значение этой фразы: «Я окончательно предал свой роман забвению».


[Закрыть], а она снова вытащила его на свет Божий и уверяла меня, что я разбил ей всю жизнь. Должен отметить при этом, что за обедом она уплетала блюда просто-таки с завидным аппетитом, так что я мог за нее не волноваться. Но какова бестактность! Какое отсутствие вкуса! Ведь вся прелесть прошлого в том, что оно – в прошлом. А женщины никогда не хотят замечать, что занавес опустился. Им непременно подавай шестой акт! Им нужно, чтобы спектакль продолжался даже тогда, когда теряешь к нему всяческий интерес. Дай им волю, так каждая комедия имела бы трагическую развязку, а каждая трагедия переходила бы в фарс. Женщины ужасно искусственны, и в этом их главное очарование, но в искусстве они ничего не смыслят. Вам больше повезло, чем мне, Дориан. Уверяю вас, ни одна из женщин, с которыми я был знаком, не пошла бы из-за меня на то, на что пошла из-за вас Сибилла Вейн. Обычные женщины утешаются в этих случаях достаточно легко. Некоторые из них находят утешение в том, что носят сентиментальные цвета. (Кстати, не доверяйте женщинам, которые, независимо от возраста, носят платья лилового цвета, или тем, кто после тридцати пяти лет питает пристрастие к розовым лентам: это, за редкими исключениями, женщины с бурным прошлым.) Другие утешаются тем, что неожиданно открывают какие-нибудь достоинства в своих мужьях. Они щеголяют своим супружеским счастьем, словно это изысканнейшее из прегрешений. Есть и такие, кто ищет утешения в религии. Таинства религии, как однажды призналась мне одна женщина, приобретают для них всю прелесть флирта, и я охотно этому верю. Кроме того, ничто так не льстит женскому тщеславию, как репутация грешницы. Совесть всех нас делает эгоистами… Да, не перечислить всех утешений, которые в наше время находят себе женщины. Причем я не упомянул еще о самом главном из них…

– О каком, Гарри? – спросил Дориан рассеянно.

– Лучшее утешение для женщины – это отбить чужого поклонника, когда не можешь удержать своего, и те, кому это удается, пользуются в обществе особенно безупречной репутацией. Но до чего же Сибилла Вейн, должно быть, отличалась от большинства современных женщин! В ее смерти, на мой взгляд, есть нечто возвышенное и прекрасное. Я рад, что живу в такое время, когда могут происходить подобного рода необыкновенные вещи. Это вселяет в меня веру в существование романтических чувств, пылкой страсти и настоящей любви.

– Вы забываете, с какой жестокостью я с ней обошелся.

– Женщины – существа, наделенные примитивными инстинктами, поэтому обожают жестокость. Мы им подарили свободу, но они все равно по сути своей остаются рабынями и не могут обходиться без господина. Они любят, чтобы ими руководили… Я уверен – в ту минуту вы были великолепны. Никогда не видел вас по-настоящему разгневанным, но могу представить себе, как восхитительно вы смотрелись. Позавчера вы мне сказали одну вещь, которую я тогда воспринял как своего рода игру ума, но сейчас я вижу, что вы были абсолютно правы и что этим многое объясняется.

– И что же я такое сказал?

– Что Сибилла Вейн воплощает в себе образы всех романтических героинь. Сегодня она – Дездемона, завтра – Офелия; сегодня она умирает как Джульетта, завтра воскресает как Имоджена.

– Теперь она уже никогда не воскреснет, – едва слышно проговорил Дориан, закрывая лицо руками.

– Увы, не воскреснет. Она сыграла свою последнюю роль. Но вы ее одинокую смерть в убогой театральной уборной должны воспринимать как эффектный трагический эпизод из какой-нибудь пьесы шестнадцатого века, как сцену из Вебстера, Форда или Сирила Тернера[62]62
  Джон Вебстер (ок. 1580 – ок. 1625), Джон Форд (1586 – ок. 1640), Сирил Тернер (ок. l575—1626) – английские драматурги, младшие современники Шекспира, писавшие в жанре «кровавой трагедии».


[Закрыть]. Эта девушка, в сущности, не жила – а значит, и не умирала. Для вас она была только видением, промелькнувшим в пьесах Шекспира и сделавшим их еще прекраснее, свирелью, на которой исполнялась музыка Шекспира, становясь еще более сладостной и волшебной. Но первое же столкновение с реальностью ужаснуло ее, и она ушла из этого мира. Оплакивайте же Офелию, если вам угодно. Посыпайте голову пеплом, горюя о повешенной Корделии. Кляните небеса за смерть дочери Брабанцио[63]63
  Брабанцио – отец Дездемоны в трагедии Шекспира «Отелло».


[Закрыть]. Но не лейте напрасных слез о Сибилле Вейн. Она была даже менее реальна, чем все эти героини.

Наступило молчание. В комнате сгущались вечерние сумерки. Из сада бесшумно прокрадывались серебряные тени. Медленно блекли дневные краски.

Через некоторое время Дориан Грей поднял глаза и, глубоко и облегченно вздохнув, негромко проговорил:

– Вы помогли мне понять себя, Гарри. Я и сам смутно чувствовал то, что вы мне сейчас сказали, но боялся думать об этом и не умел выразить это словами. Как же хорошо вы меня знаете!.. Но не будем больше говорить о случившемся. В моей памяти это останется как удивительный сон, не более. Хотел бы я знать, суждено ли мне в будущем испытать нечто столь же необыкновенное или такое бывает только раз в жизни?

– Вас ждет еще много необыкновенных переживаний, Дориан. При такой красоте для вас не может быть ничего невозможного.

– Но придет время, и я стану безобразным, старым и сморщенным. Что тогда?

– Ну, тогда, – сказал лорд Генри, вставая, – тогда, мой дорогой, вам придется сражаться за каждую свою победу, в то время как сейчас они достаются вам без малейших усилий. Но вы должны беречь свою красоту. Она необходима и вам, и всем, кто вас окружает. В наш век люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть красивыми. Ну а теперь вам, пожалуй, пора одеваться – самое время ехать в клуб. Мы и так уже запаздываем.

– Лучше я присоединюсь к вам в опере, Гарри. Я чувствую себя слишком усталым, чтобы обедать. Какой номер ложи вашей сестры?

– Двадцать семь, если не ошибаюсь. Это в бельэтаже, на дверях вы увидите ее имя. Очень жаль, Дориан, что вы не будете со мной обедать.

– Право же, мне не хочется ехать в клуб, – сказал Дориан вялым голосом. – Но я бесконечно вам благодарен, Гарри, за все, что вы мне сказали. Вы, безусловно, мой лучший друг. Никто не понимает меня так, как вы.

– Причем учтите – мы лишь у истоков нашей дружбы, – улыбнулся лорд Генри, пожимая ему руку. – Что ж, до встречи. Надеюсь вас увидеть не позднее половины десятого. Не забудьте – поет Патти.

Когда за лордом Генри закрылась дверь, Дориан позвонил, и через несколько минут появился Виктор. Он принес лампы и опустил шторы. Дориан нетерпеливо ждал, когда же тот наконец уйдет. Ему казалось, что камердинер сегодня медлителен как никогда.

Едва только Виктор ушел, Дориан бросился к экрану и отодвинул его. Никаких новых перемен в портрете он не заметил. Как видно, весть о смерти Сибиллы Вейн достигла его изображения раньше, чем его самого. Портрету события, касающиеся Дориана, становились известны в тот же момент, как они происходили. Несомненно, это жестокое выражение в линии губ появилось в тот самый миг, как девушка выпила яд. А может быть, дело не в самих событиях в его жизни, а в том, что происходит в его душе? Размышляя об этом, Дориан спросил у себя: а что, если в один прекрасный день портрет станет изменяться у него на глазах? Он содрогнулся при одной только мысли об этом, но в то же время ему хотелось это увидеть.

Бедная Сибилла! Она так часто изображала на сцене смерть, что смерть в конце концов явилась за ней. Интересно, как она сыграла эту свою последнюю роль? Проклинала ли его, умирая? Нет, она не могла его проклинать, ибо умерла от любви к нему, и отныне любовь для него будет всегда святыней. Своим уходом из жизни Сибилла искупила свою вину перед ним, и он больше не будет думать о том, сколько выстрадал из-за нее в тот ужасный вечер в театре. Она останется в его памяти как дивный трагический образ, посланный на великую сцену жизни, чтобы явить миру высшую сущность Любви. Дивный трагический образ?! При воспоминании о детском личике Сибиллы, о ее пленительной живости и застенчивой грации слезы выступили на его глазах. Он торопливо смахнул их и снова посмотрел на портрет.

Да, подумал Дориан, наступила пора делать выбор и решать, как жить дальше. А может быть, сама жизнь сделала за него этот выбор? Вечная молодость, неутолимая страсть, наслаждения утонченные и запретные, безумие счастья и безумие греха – все это он должен изведать! А бремя его позора пусть лежит на портрете.

На миг ему стало больно при мысли, что прекрасное лицо на портрете будет становиться с каждым днем все безобразнее. Однажды, много дней назад, он, словно подражая Нарциссу, поцеловал – или сделал вид, что целует – изображенные на полотне губы, так злобно улыбающиеся ему в эту минуту. Утро за утром он приходил сюда и подолгу простаивал перед портретом, дивясь его красоте и чувствуя, как тот все больше околдовывает его. Неужели каждое движение его души будет теперь отражаться на портрете? Неужели его двойник действительно станет настолько безобразным, что придется упрятать его под замок, подальше от солнечных лучей, золотивших эти прекрасные кудри? Как бесконечно жаль!

Вдруг им овладело страстное желание молить высшие силы о том, чтобы исчезла эта сверхъестественная связь между ним и портретом. Ведь портрет стал изменяться после того, как он однажды взмолился об этом, – так, может быть, после новой мольбы портрет утратит свое страшное свойство?

Но кто из смертных, хоть немного узнавший, что такое Жизнь, найдет в себе силы отказаться от возможности остаться вечно юным, как бы ни была эфемерна такая возможность и какими бы роковыми последствиями она ни грозила? И разве в его, Дориана, это власти? В самом ли деле его мольба послужила причиной таких изменений в портрете? Не скрываются ли причины в каких-то неизвестных законах природы? Если мысль способна влиять на живой организм, так, может быть, она влияет и на неодушевленные предметы? Более того, не может ли то, что вне нас, звучать в унисон с нашими настроениями и чувствами даже без участия нашей мысли или сознательной воли? Не способен ли атом стремиться к другому атому под влиянием таинственного тяготения или удивительного сродства? Впрочем, не все ли равно, какова причина? Нет, он больше не станет взывать к темным силам, чтобы те помогли ему. Если портрету суждено меняться, значит, он должен меняться. Зачем в это вдумываться? Ведь наблюдение за процессом этих изменений может доставлять ему огромное наслаждение! Портрет даст ему возможность изучать самые сокровенные движения своей души, станет для него волшебным зеркалом. В этом зеркале он когда-то впервые по-настоящему увидел свое лицо, а теперь увидит и свою душу. И когда для его двойника наступит зима, для него все еще будет продолжаться прекрасная и мимолетно краткая пора между весной и летом. Когда с лица на портрете сойдут краски и оно превратится в мертвенно-бледную маску с оловянными глазами, его собственное лицо будет по-прежнему сохранять чарующие краски юности. Цветение его красоты будет продолжаться до конца его дней, пульс жизни никогда не ослабнет. Подобно греческим богам, он будет вечно сильным, неутомимым и радостным. Не все ли равно, что станется с его портретом? Ему самому теперь нечего будет бояться, а это самое главное.