Текст книги "Портрет Дориана Грея. Пьесы. Сказки"

Глава III

На другой день, в половине первого, лорд Генри Уоттон, выйдя из своего дома на Керзон-стрит, направился в сторону Олбани[11]11
  Олбани – фешенебельный многоквартирный жилой дом на улице Пиккадилли в Лондоне, построенный в 1770 году и названный так по имени герцога Олбани, который занимал его с 1791 года; с 1803 года дом стал сдаваться отдельными квартирами; в нем жили такие известные личности, как Байрон, Гладстон и другие.


[Закрыть], чтобы навестить своего дядюшку, лорда Фермора, добродушного, хотя и не отличавшегося изысканными манерами старого холостяка, которого многие считали эгоистом, ибо из него трудно было вытянуть лишнее пенни, но в свете слывшего за щедрого человека, поскольку он не скупясь угощал обедами всех, кто казался ему забавным. Отец лорда Фермора служил нашим послом в Мадриде еще в те времена, когда Изабелла[12]12
  Изабелла – испанская королева Изабелла II (1830-1904), правившая с 1833 года; в 1868 году в результате революции была свергнута с престола.


[Закрыть] была совсем молодой, а о Приме[13]13
  Хуан Прим – испанский политический деятель (1814-1870), несколько раз пытавшийся поднять восстание против Изабеллы II; после революции, с 1869 по 1870 г., был премьер-министром Испании.


[Закрыть] и слыхом не слыхивали, но рано покинул дипломатическую службу, погорячившись из-за того, что не был назначен послом в Париж, хотя считал себя как нельзя более подходящей на это место кандидатурой в силу своего происхождения, своей неодолимой склонности к праздности, прекрасного слога своих дипломатических депеш и своего неумеренного пристрастия к наслаждениям. Сынок дипломата, состоявший при папаше секретарем, подал в отставку вместе со своим родителем, что многие восприняли как сумасбродство, а несколько месяцев спустя, унаследовав титул, всерьез принялся осваивать великое аристократическое искусство абсолютного ничегонеделания. У него было два больших дома в Лондоне, но он предпочитал снимать меблированную квартиру, находя это менее для себя хлопотливым, а ел большей частью в своем клубе. Владея угольными копями в центральных графствах Англии, лорд Фермор снисходил порой до участия в их управлении, оправдывая это неожиданное для него проявление духа предпринимательства тем, что, добывая уголь, он может себе позволить, как это приличествует настоящему джентльмену, топить свой камин дровами. По политическим взглядам он был консерватор, за исключением тех периодов, когда консерваторы стояли у власти, в каковых случаях он нещадно их поносил, называя шайкой радикалов. Хозяева, как известно, не бывают героями в глазах своих слуг, но лорд Фермор пользовался уважением своего камердинера, что не мешало тому как угодно помыкать им, зато был грозой в глазах своих родственников, которыми, в свою очередь, помыкал. Такой человек, как он, мог родиться только в Англии; тем не менее он не уставал повторять, что Англия катится в пропасть. Его жизненные принципы давно устарели, зато его предрассудки были вполне современны.

Когда лорд Генри вошел в комнату, его дядя, облаченный в охотничью куртку простого покроя, сидел в кресле, курил сигару и читал «Таймс», то и дело что-то бурча себе под нос.

– Хотел бы я знать, Гарри, – произнес старый джентльмен, – что могло заставить тебя прийти ко мне в столь ранний час? Я считал, что вы, денди, никогда не встаете раньше двух и не появляетесь в обществе раньше пяти.

– Уверяю вас, дядюшка Джордж, я пришел к вам чисто из родственных чувств. Иначе говоря, мне кое-что от вас нужно.

– Надеюсь, не денег? – подозрительно осведомился лорд Фермор. – Ну, хорошо, садись и выкладывай, в чем там дело. Нынешние молодые люди воображают, будто деньги решают все.

– Вы правы, – пробормотал лорд Генри, поправляя бутоньерку в петлице. – И по мере того как они становятся старше, они убеждаются в этом все больше. Но мне не нужны деньги, дядя Джордж, – они нужны только тем, кто платит по счетам, а я не привык этого делать. Кредит – вот единственный капитал младших сыновей, и на него можно жить припеваючи. К тому же я беру все, что мне нужно, в магазинах моего приятеля Дартмура, а там мне никогда не докучают счетами. Ну а к вам я пришел за информацией, причем не полезной, а бесполезной.

– Что ж, я могу сообщить тебе все, что имеется в английских Синих книгах[14]14
  Синяя книга – справочник, названный так по цвету обложки и содержащий сведения о лицах, занимающих высокие государственные должности, а также о представителях английской аристократии, писателях, ученых, бизнесменах и пр.


[Закрыть], хотя нынче там печатают всякую ерунду. В те времена, когда я был дипломатом, это делали гораздо лучше. Но теперь, говорят, дипломатов берут на службу только после экзаменов. Так чего же от них ожидать? Экзамены, сэр, – это полнейшая чепуха, с начала и до конца. Настоящие джентльмены и так знают вполне достаточно, а всем остальным знания только во вред.

– Но мистер Дориан Грей не упоминается в Синих книгах, – произнес томным голосом лорд Генри.

– Мистер Дориан Грей? А кто это такой? – спросил лорд Фермор, сдвинув свои седые, косматые брови.

– Вот об этом я и хотел бы узнать, дядя Джордж. Впрочем, кое-что мне о нем известно: он внук последнего лорда Келсо, а мать его была из Деверуксов – леди Маргарет Деверукс. Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о ней. Что она собой представляла? За кого вышла замуж? Ведь вы в свое время знали практически всех – так, может быть, вы и о ней что-то помните? С мистером Греем я познакомился буквально на днях, и он меня очень интересует.

– Внук лорда Келсо… – задумчиво повторил старый лорд, – внук Келсо… Как же, припоминаю… Я довольно хорошо знал его мать. Помнится, даже присутствовал на ее крестинах. Она была необыкновенно красивая девушка, эта Маргарет Деверукс, и, когда она убежала с каким-то молодым человеком, у которого не было за душой ни пенни, все мужчины просто неистовствовали. Он был, в сущности, никем, сэр, – младшим офицером в каком-то пехотном полку или что-то в этом роде. Да, так оно и было. Я прекрасно все помню, как если бы это случилось только вчера. Бедняга был убит на дуэли в Спа[15]15
  Спа – курортный городок в провинции Льеж в Бельгии.


[Закрыть] всего лишь через несколько месяцев после того, как они поженились. Судя по всему, за этим крылась очень грязная история. Поговаривали, будто Келсо нанял какого-то негодяя, бельгийского авантюриста, щедро заплатив ему за услуги, и тот, публично оскорбив его зятя, насадил молодого человека на шпагу, как голубя на вертел. Дело было замято, но лорду Келсо еще долго после этого приходилось жевать свой традиционный бифштекс в полном одиночестве, когда он появлялся в клубе. Дочь свою, как мне потом говорили, он привез домой, но она с ним никогда не разговаривала с той поры. Да, печальная история! Через какой-то год умерла и девушка… Так, значит, после нее остался сын? А я и забыл об этом. Интересно, как он выглядит? Если удался в мать, то, должно быть, красивый малый.

– Он очень красивый молодой человек, – подтвердил лорд Генри.

– Надеюсь, он попадет в хорошие руки, – продолжал лорд Фермор. – Если Келсо не обделил его в завещании, молодого человека ожидает целое состояние. Да и у его матери водились денежки. К ней от деда перешло поместье Селби. А дед ее, между прочим, терпеть не мог Келсо, считая его жутким сквалыгой. Тот и в самом деле был скрягой. Помню, как-то он приехал в Мадрид – тогда я еще жил в Испании. Так мне, черт возьми, пришлось изрядно покраснеть за него! Королева много раз спрашивала у меня насчет этого странного английского аристократа, который вечно ругается с извозчиками из-за каждой монеты. О нем даже ходили анекдоты на этот счет. Целый месяц – до тех пор пока он не уехал – я не осмеливался и носу казать при дворе. Остается надеяться, что Келсо был со своим внуком хоть капельку щедрее, чем с мадридскими извозчиками.

– Этого я не знаю, – ответил лорд Генри. – Дориан еще несовершеннолетний[16]16
  В Англии совершеннолетие наступает по достижении 21-летнего возраста.


[Закрыть], но, мне кажется, он будет хорошо обеспечен. Ему и сейчас уже принадлежит Селби – он сам говорил мне об этом… Так вы говорите, мать его была красавицей?

– Маргарет Деверукс была самым совершенным созданием, какое мне приходилось видеть, Гарри, и я никогда не мог понять, почему она так поступила. Ведь она могла выйти за кого только ни пожелала бы. Сам Карлингтон был от нее без ума. Но вся беда в том, что она обладала романтическим воображением. В их роду все женщины были такие. Мужчины у них никуда не годились, а вот женщины, черт возьми, были замечательные. Карлингтон на коленях ее умолял – он сам мне рассказывал. Но она лишь смеялась над ним, хотя в то время трудно было найти в Лондоне девушку, которая бы не мечтала выскочить за него замуж. Да, кстати, Гарри, раз мы заговорили об абсурдных браках, скажи мне, что за вздор молол мне твой отец насчет Дартмура, – будто тот собирается жениться на американке? Неужели англичанки для него недостаточно хороши?

– Жениться на американках сейчас очень модно, дядя Джордж.

– А я готов биться об заклад, что лучше англичанок никого нет на свете! – И лорд Фермор стукнул кулаком по столу.

– Нынче все делают ставку на американок.

– Насколько я слышал, их ненадолго хватает, – буркнул старый джентльмен.

– Да, заезды на длинные дистанции их изматывают, но в скачках с препятствиями им не бывает равных. На лету берут барьеры. Думаю, Дартмуру не отвертеться.

– А кто ее родители? – ворчливо осведомился лорд Фермор. – Надеюсь, они у нее есть?

Лорд Генри покачал головой.

– Американки так же искусно скрывают своих родителей, как англичанки – свое прошлое, – сказал он и встал, собираясь уходить.

– Небось, папаша ее – какой-нибудь поставщик свинины?

– Хочу на это надеяться, дядя Джордж, – Дартмуру в этом случае очень бы повезло. Говорят, профессия поставщика свинины – самая прибыльная в Америке. После политики, разумеется.

– А она хоть хорошенькая?

– Как и большинство американок, она держится так, будто она красавица. В этом весь секрет их очарования.

– И почему они не остаются в своей Америке? Ведь нас постоянно уверяют, что там просто рай для женщин.

– Так оно и есть. Именно поэтому они, подобно Еве, стремятся покинуть его, – проговорил лорд Генри. – Что ж, до свидания, дядя Джордж. Я должен идти, иначе опоздаю к обеду. Спасибо за исчерпывающую информацию. Мне всегда хочется знать как можно больше о новых друзьях и как можно меньше о старых.

– А где ты сегодня обедаешь, Гарри?

– У тети Агаты. Я сам напросился к ней в гости, заручившись приглашением и для мистера Грея. Он, кстати, ее новый протеже.

– Гм! Скажи своей тете Агате, Гарри, чтобы она больше не донимала меня просьбами о пожертвованиях. Они у меня уже в печенках сидят. Эта достойная дама, видно, решила, что у меня нет никаких других дел, кроме как выписывать чеки на ее дурацкие благотворительные затеи.

– Хорошо, дядя Джордж, я ей скажу, но не думаю, что это поможет. Люди, подверженные филантропическим идеям, не имеют представления о человеколюбии. Это главное, что их отличает от всех других смертных.

Старый джентльмен одобрительно промычал что-то нечленораздельное и позвонил слуге, чтобы тот проводил гостя.

Выйдя через низкую сводчатую аркаду на Берлингтон-стрит, лорд Генри направился в сторону площади Баркли-сквер[17]17
  Баркл и-с квер – живописная площадь в одном из самых аристократических районов Лондона; ее название стало в Англии одним из символов принадлежности к аристократии.


[Закрыть]. Итак, теперь он кое-что знает о происхождении Дориана Грея. Даже рассказанная в общих чертах, услышанная им история взволновала его прежде всего тем, что это была совершенно необычная и, в сущности, почти современная история любви. Молодая красавица жертвует всем на свете ради всепоглощающей страсти. Безумное счастье длится недолго – всего несколько недель. Идиллия прерывается страшным, предательским преступлением. Затем – месяцы безмолвного отчаяния и рожденный в муках ребенок. Мать сходит в могилу, а мальчик остается полным сиротой в руках деспотичного и не любящего его старика… Да-а, у этого юноши любопытнейшая судьба, она рисует его в новом свете, и он представляется еще более совершенным. За изысканной красотой всегда скрывается что-то трагическое. Как же много нужно в мире страданий, чтобы расцвел самый скромный цветок…

Накануне вечером, когда они обедали в клубе, Дориан был совершенно очарователен! Он сидел за столом напротив него, в глазах его таилась легкая робость, рот был полуоткрыт с выражением застенчивого удовольствия, в свете затененных красными абажурами свечей нежно-розовый цвет его лица казался еще более насыщенным, а восторженное изумление, с которым он воспринимал окружающее, еще более непосредственным. Говорить с ним было все равно что играть на совершеннейшей скрипке, отзывающейся на легчайшее прикосновение смычка к ее струнам… Ах, до чего же это увлекательно – оказывать воздействие на других людей! Разве что-нибудь может сравниться с этим? Вложить свою душу в чью-то совершенную форму хоть на недолгое время; слышать отзвуки своих собственных мыслей и взглядов, обогащенных музыкой пылкой молодости и юной страсти; передать другому свое настроение и душевное состояние, как если бы это были тончайшие флюиды или экзотические благовония, – все это доставляет невыразимую радость, возможно, самую большую радость, которую может испытать человек в наш меркантильный, вульгарный век с его грубыми, чувственными усладами и приземленными идеалами.

Этот мальчик, с которым он по столь счастливой случайности встретился в студии Бэзила, – восхитительное существо, но из него можно вылепить нечто еще более совершенное. У него есть все – обаяние, юношеская чистота, а главное, красота, сравнимая лишь с той, какую донесли до нас из глубокой древности греческие мраморные статуи. Под чьим-то влиянием он может превратиться в кого угодно – и в настоящего титана, и в марионетку. Как жаль, что такой красоте суждено увянуть!..

Ну а что можно сказать о Бэзиле? С психологической точки зрения он очень интересная личность. Бэзилу доступны новая манера живописи и свежее восприятие жизни, подсказанные ему, как ни странно, одним лишь зримым присутствием того, кого он изображает и кто сам об этом даже не подозревает. Безмолвный дух, обитающий в сумрачных рощах и порою бродящий никем не видимый в чистом поле, однажды явился ему в образе лесной нимфы, не страшась его, потому что душою своей он давно уже искал свою музу, и в нем наконец пробудился редчайший дар видеть в обычном чудесное, когда формы и очертания обыкновенных предметов становятся утонченно изысканными, приобретая своего рода символическое значение, как если бы они сами являлись воплощением каких-то иных, более совершенных форм, чьей материальной тенью им приходится быть. До чего же все это необыкновенно и загадочно! Подобные явления известны с самых незапамятных времен, и первую попытку объяснить их сделал Платон[18]18
  По учению древнегреческого философа Платона (427-347 гг. до н. э.), окружающие нас вещи – лишь тени реально существующих вечных идей, или «образцов», познать которые возможно лишь с помощью чистой любви и стремления к высшему благу.


[Закрыть], этот художник в логическом царстве мысли. А Буонарроти[19]19
  Микеланджело Буонарроти (1475-1564) – гениальный итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт эпохи Возрождения, автор сонетов, в которых звучали мотивы одиночества и любви как извечного стремления человека к красоте и гармонии.


[Закрыть] воплотил свое понимание феномена художественного восприятия мира в высеченных им изваяниях, этих сонетах из цветного мрамора. Но в нынешние времена способность видеть в обыкновенном прекрасное – величайшая редкость…

Ну что ж, подумал лорд Генри, он постарается быть для Дориана Грея тем, кем сам Дориан, не догадываясь об этом, был для художника, создавшего его чудесный портрет. Он поставит себе целью подчинить Дориана своей воле, – он уже и сейчас во многом добился этого, – и тогда душа прекрасного юноши будет полностью принадлежать ему. Да, это очаровательное дитя Любви и Смерти непреодолимо притягивало его!

Лорд Генри резко остановился и окинул взглядом окружающие его дома. Обнаружив, что давно уже прошел дом своей тетушки, он улыбнулся, покачал головой и повернул обратно. Когда он вошел в мрачноватую прихожую, дворецкий сообщил ему, что все уже за столом. Лорд Генри отдал одному из лакеев шляпу и трость и прошел в столовую.

– Ты не можешь не опаздывать, Гарри! – воскликнула его тетушка, укоризненно покачав головой.

Он извинился, придумав на ходу не слишком правдоподобное объяснение, затем, опустившись на свободное место рядом с хозяйкой дома, обвел взглядом присутствующих. Сидевший на другом конце стола Дориан вспыхнул от удовольствия и застенчиво кивнул ему головой. Напротив восседала герцогиня Харли, удивительно уравновешенная и добродушная дама обширных, чуть ли не архитектурных размеров, обычно определяемых, в случае, когда речь идет о женщинах низкого сословия, вульгарным понятием «тучность»; герцогиня пользовалась в свете всеобщей и заслуженной любовью. Справа от нее сидел сэр Томас Бердон, член парламента и радикал в политической жизни, гурман и вольнодумец в жизни частной, ввиду чего он неизменно следовал известному мудрому правилу обедать с консерваторами, а досуг проводить с либералами. Соседом герцогини по левую руку был мистер Эрскин из поместья Тредли, обаятельный, очень культурный пожилой джентльмен, но крайне неразговорчивый, поскольку, как он однажды объяснил леди Агате, все, что он хотел сказать, было им сказано еще до тридцатилетнего возраста. Рядом с самим лордом Генри сидела миссис Ванделер, одна из давнишних приятельниц его тетушки, поистине святая женщина, но одетая настолько безвкусно, что ее впору было сравнить с молитвенником в дешевом переплете. К счастью для него, соседом миссис Ванделер с другой стороны оказался лорд Фодел, в высшей степени интеллектуальный, но в то же время посредственный и совершенно лысый джентльмен средних лет (его голова была гладкой, как речь министра, докладывающего в палате общин). Миссис Ванделер беседовала с ним в свойственной таким добродетельным женщинам, как она, преувеличенно серьезной манере – непростительный, на взгляд лорда Генри, порок, в который склонны впадать благочестивые люди и от которого они никогда впоследствии не могут избавиться.

– Мы говорим о бедном Дартмуре, лорд Генри, – обратилась к нему герцогиня, приветливо кивнув ему через стол. – Как вы считаете, он действительно намерен жениться на этой обворожительной молодой особе?

– Да, герцогиня. Я полагаю, она уже готова сделать ему предложение.

– Какой ужас! – воскликнула леди Агата. – Право же, кто-нибудь должен помешать этому!

– Я слышал из самых верных источников, что ее папаша в Америке держит галантерейную лавку, где продаются сухие товары[20]20
  Сухие товары – так в США называют мануфактуру, ткани, одежду, галантерею и некоторые другие товары.


[Закрыть], – с презрительным видом проговорил сэр Томас Бердон.

– А вот мой дядя высказал предположение, сэр Томас, что ее отец – поставщик свинины.

– Сухие товары? А что американцы подразумевают под сухими товарами? – поинтересовалась герцогиня, удивленно воздевая полные руки и делая ударение на слове «американцы».

– Американские романы, – ответил лорд Генри, принимаясь за куропатку.

Герцогиню его ответ привел в полное замешательство.

– Не слушайте его, дорогая, – шепнула ей леди Агата. – Он никогда не говорит серьезно.

– Когда открыли Америку… – вступил в разговор член парламента от радикалов и начал приводить скучнейшие факты из истории этой страны. Подобно всем тем, кто старается полностью исчерпать предмет своего красноречия, он гораздо раньше исчерпал терпение своих слушателей. Герцогиня тяжело вздохнула и решила воспользоваться своей прерогативой аристократки перебивать собеседников.

– Господи, лучше бы ее не открывали! – воскликнула она. – Ведь из-за этих американок у наших девушек не остается никаких шансов выйти замуж. А это в высшей степени несправедливо.

– Кто знает – может быть, Америку вовсе и не открыли, – задумчиво произнес мистер Эрскин, – а только лишь обнаружили.

– Но мне ведь воочию приходилось видеть представительниц ее населения, – с некоторой неуверенностью проговорила герцогиня. – И нужно признать, большинство из них оказались прехорошенькими. К тому же они прекрасно одеваются. Все свои туалеты заказывают в Париже. Я, например, не могу себе этого позволить.

– Существует поверье, что, когда умирают добропорядочные американцы, они переносятся в Париж, – изрек, посмеиваясь, сэр Томас, обладавший неистощимым запасом заезженных острот.

– Неужели! – удивилась герцогиня. – А куда же в таком случае отправляются после смерти плохие американцы?

– Остаются в Америке, – пробормотал лорд Генри.

Сэр Томас нахмурил брови и сказал, обращаясь к леди Агате:

– Боюсь, ваш племянник относится с некоторым предубеждением к этой великой стране. Я изъездил ее вдоль и поперек – причем в моем распоряжении всегда был отдельный вагон, да и вообще меня принимали чрезвычайно гостеприимно, – и могу вас уверить, что посещение Америки в значительной степени расширяет кругозор человека.

– Неужели для расширения кругозора обязательно ехать в Чикаго? – грустно спросил мистер Эрскин. – Я бы на такое путешествие никогда не решился.

Сэр Томас сделал выразительный жест рукой:

– Для мистера Эрскина из Тредли весь мир умещается на его книжных полках. А мы, люди действия, хотим видеть мир своими глазами, а не читать о нем в книгах. Американцы – удивительно интересный народ. И они очень трезво мыслят. Я думаю, это их главная черта. Да, да, мистер Эрскин, это весьма здравомыслящие люди. Поверьте мне, американцы просто не способны на глупости.

– Какой ужас! – воскликнул лорд Генри. – Я еще могу смириться с откровенной силой, но откровенное здравомыслие невыносимо. Руководствоваться одним лишь разумом – в этом есть что-то вульгарное. И крайне неразумное.

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, – подозрительно произнес сэр Томас, багровея.

– Зато я вас понимаю, лорд Генри, – с улыбкой пробормотал мистер Эрскин.

– В парадоксах есть своя привлекательность, но есть же всему предел, – не успокаивался баронет.

– Разве это был парадокс? – невинным голосом спросил мистер Эрскин. – А мне так не показалось. Хотя, может быть, вы и правы. Но даже если и так? Ведь парадоксы прокладывают нам путь к истине, и, чтобы познать цену реальности, мы должны увидеть ее балансирующей на цирковом канате. Об истинности истин мы можем судить только тогда, когда они становятся акробатами.

– Господи, до чего же вы, мужчины, любите спорить! – вздохнула леди Агата. – К тому же я и понятия не имею, о чем идет разговор. Кстати, Гарри, я ужасно на тебя сердита за то, что ты отговариваешь нашего милого мистера Дориана Грея ездить к этим несчастным в Ист-Энд. Уверяю тебя, его помощь будет просто бесценной. Им очень понравится, как он играет.

– А я хочу, чтобы он играл для меня, – улыбнулся лорд Генри и, глянув в сторону Дориана, поймал на себе его благодарный ответный взгляд.

– Но они так страдают в этом своем Уайтчепеле! – продолжала настаивать леди Агата.

– Я могу сочувствовать чему угодно, кроме страданий, – пожал плечами лорд Генри. – Страдания не вызывают у меня сочувствия. Слишком они отталкивающи, слишком ужасны, слишком удручающи. В нынешней моде сочувствовать страждущим есть что-то в высшей степени нездоровое. Сочувствовать, в буквальном смысле этого слова, нужно красоте, ярким краскам, радостному ощущению жизни. И чем меньше мы будем говорить о социальных язвах, тем лучше.

– Но Ист-Энд – проблема очень серьезная, – заметил сэр Томас, внушительно качая головой.

– Без всяких сомнений, – согласился молодой лорд. – Но это проблема рабства; мы же пытаемся ее решить, увеселяя рабов.

Политик пристально посмотрел на него и спросил:

– И каким же образом, на ваш взгляд, можно изменить положение?

Лорд Генри рассмеялся.

– Я бы ничего не стал изменять в Англии, кроме погоды, – сказал он, – и вообще меня больше устраивает роль созерцателя. Но все же я могу сказать, что, поскольку девятнадцатый век оказался банкротом, причем из-за излишнего проявления сострадания, нам стоило бы почаще обращаться к науке – именно она наставит нас на путь истинный. Ценность эмоций заключается в том, что они нас приводят к заблуждениям, а ценность науки – в том, что она совершенно не эмоциональна.

– Но ведь на нас лежит такая ответственность! – робко вступила в беседу миссис Ванделер.

– Да, громадная ответственность! – поддержала ее леди Агата.

Лорд Генри переглянулся через стол с мистером Эрскином и промолвил:

– Человечество относится к себе уж слишком серьезно. Это его первородный грех. Если бы пещерные люди умели смеяться, история пошла бы совершенно по иному пути.

– Вы меня чрезвычайно утешили, – прощебетала герцогиня. – Я постоянно чувствую себя виноватой, когда бываю у вашей милой тетушки, потому что Ист-Энд меня совершенно не интересует. А теперь я смогу смотреть ей в глаза не краснея.

– Но румянец женщинам очень к лицу, герцогиня, – заметил лорд Генри.

– Только когда они молодые, – возразила она. – А если краснеет такая старуха, как я, это ни о чем хорошем не говорит. Ах, лорд Генри, научите меня, как снова стать молодой!

Подумав с минуту, лорд Генри спросил, глядя на нее через стол:

– Можете ли вы, герцогиня, припомнить хотя бы одно серьезное прегрешение, совершенное вами в молодости?

– Боюсь, далеко не одно! – воскликнула герцогиня.

– В таком случае, совершите их снова, – проговорил он без тени улыбки. – Чтобы вернуть свою молодость, достаточно повторить ее безрассудства.

– Какая восхитительная теория! – изумилась герцогиня. – Непременно проверю ее на практике.

– Какая опасная теория! – процедил сэр Томас сквозь плотно сжатые губы.

Леди Агата лишь молча покачала головой, но было видно, что слова племянника ее позабавили. Мистер Эрскин слушал лорда Генри с большим вниманием.

– Да, – продолжал лорд Генри. – Это один из секретов продления жизни. В наши дни большинство людей умирают от все более овладевающего ими благоразумия, и, только когда уже слишком поздно, они начинают сознавать, что единственное, о чем человек никогда не жалеет, – это его ошибки.

Все за столом рассмеялись.

А лорд Генри продолжал играть с этой мыслью, словно кошка с мышкой, давая полную волю своей фантазии: он то жонглировал ею, по своей прихоти видоизменяя ее, то позволял ей ускользнуть от себя, тотчас же вновь настигая ее, то заставлял ее искриться, украшая радужными блестками своего воображения, то окрылял парадоксами, давая ей взлететь на недосягаемую высоту. И тогда этот хвалебный гимн безрассудствам воспарял к высочайшим вершинам философии, отчего сама философия обретала былую молодость и, увлекаемая безумной музыкой наслаждения, подобная вакханке[21]21
  Вакханка – в античной мифологии жрица Вакха (Диониса), бога вина и экстаза.


[Закрыть] в залитом вином облачении и в венке из плюща, пускалась в пляс по холмам жизни, насмехаясь над трезвостью медлительного Силена[22]22
  Силен – согласно древнегреческой мифологии, лесное божество, воспитатель и спутник Диониса (Вакха); изображался в виде подвыпившего лысого старца с мехом вина в руках. Уайльд говорит о его трезвости иронически, давая понять, что вакханка была еще более опьяненной.


[Закрыть]. Прозаические факты повседневности разбегались при ее появлении во все стороны, словно потревоженные лесные духи. Ее белые ноги месили виноград в огромной давильне, у которой восседает мудрый Омар Хайям[23]23
  Омар Хайям (1048-1122) – знаменитый персидский поэт, мыслитель и ученый, в своих четверостишиях прославлявший любовь к жизни, простые земные радости, певший гимны вину и обильным возлияниям.


[Закрыть], и журчащий сок вскипал вокруг ее обнаженных ног волнами пурпурных пузырьков, стекая затем ручейками красной пены по черным, покатым стенкам чана.

То была вдохновенная импровизация. Лорд Генри чувствовал на себе неотрывный взгляд Дориана Грея, и сознание, что среди присутствующих есть человек, чью душу ему хотелось бы приворожить, придавало его воображению необыкновенную живость, а его остроумию – особенный блеск. Его монолог был блестящим, фантастическим, парадоксальным. Он совершенно очаровал свою аудиторию, внимавшую каждому его слову и встречавшую восхищенным смехом особенно удачные пассажи. А Дориан Грей все это время сидел, словно загипнотизированный, вперившись глазами в лорда Генри. По его губам то и дело пробегала зачарованная улыбка, а в потемневших глазах изумление сменялось благоговением.