Текст книги "Портрет Дориана Грея. Пьесы. Сказки"

Глава X

Когда вошел Виктор, Дориан пытливо посмотрел на него, пытаясь определить, не заглядывал ли тот за экран. Камердинер стоял с самым невозмутимым видом и ожидал приказаний. Дориан закурил сигарету и подошел к зеркалу. В зеркале ему было отчетливо видно лицо Виктора, и оно не выражало ничего, кроме безмятежной готовности выполнять приказания. Значит, опасаться нечего. Все же он решил, что надо быть настороже.

Медленно и отчетливо произнося слова, он приказал Виктору позвать к нему экономку, а затем сходить в багетную мастерскую и попросить хозяина немедленно прислать ему двух рабочих.

Ему показалось, что камердинер, выходя из комнаты, покосился на экран. Или ему это только почудилось?

Через несколько минут в библиотеку торопливо вошла миссис Лив в черном шелковом платье и старомодных нитяных митенках на морщинистых руках. Дориан попросил у нее ключ от бывшей детской.

– От бывшей детской, мистер Дориан? – воскликнула она. – Но там полно пыли! Я сперва велю там прибрать и все привести в порядок. А сейчас вам туда лучше не ходить! Поверьте мне, сэр!

– Мне не нужно, чтобы там убирали, миссис Лив. Мне только нужен ключ.

– Господи, да вы будете весь в паутине, сэр, если туда войдете. Почитай, уже пять лет как комнату не открывали – со дня смерти его светлости.

При упоминании о старом лорде его передернуло: у него остались не самые лучшие воспоминания о покойном деде.

– Это неважно, – ответил он. – Я только загляну туда на минутку и сразу же выйду. Дайте мне ключ.

– Вот, возьмите, сэр, – сказала старая дама, перебирая дрожащими руками связку ключей. – Погодите, сейчас я сниму его с кольца. Но вы же не собираетесь сделать детскую своей комнатой, сэр? Мне кажется, вам и здесь, внизу, вполне уютно.

– Нет, не собираюсь, – нетерпеливо заверил ее Дориан. – Спасибо, миссис Лив, можете идти.

Но экономка не уходила, начав рассказывать ему о каких-то проблемах, связанных с домашним хозяйством. Вздохнув, Дориан сказал ей, что во всем полагается на ее здравый смысл, и она наконец удалилась, очень довольная собой.

Как только за ней закрылась дверь, Дориан сунул ключ в карман и окинул комнату беглым взглядом. Глаза его остановились на пурпурном покрывале из атласа, богато расшитом золотом, – великолепном образце венецианского искусства конца XVII века. Оно было привезено его дедом из монастыря близ Болоньи. Что ж, оно прекрасно подойдет в качестве чехла для этого ужасного портрета. Быть может, оно некогда служило саваном для мертвых и вот теперь укроет картину разложения, более страшного, чем разложение мертвого тела, ибо то, что будет скрыто под ним, имеет вид еще более жуткий, чем покойник, но, в отличие от него, никогда не умрет. Пороки Дориана Грея, подобно червям, уничтожающим мертвую плоть, будут пожирать его изображение на полотне. Они изгложут его красоту и уничтожат его очарование. Они выедят в нем все, кроме пороков. Но сам портрет все равно не умрет. Он будет жить вечно.

По телу Дориана пробежала нервная дрожь, и он почувствовал минутное сожаление, что не сказал Холлуорду правду. Бэзил поддержал бы его в борьбе с влиянием лорда Генри и с его собственным влиянием на себя, быть может еще более опасным. Любовь, которую испытывает к нему Бэзил (а это, несомненно, самая настоящая любовь), – чувство благородное и возвышенное. Это не обычное восхищение физической красотой, порожденное чувственными инстинктами и умирающее, когда они гаснут. Нет, это такая любовь, какую воспевали Микеланджело, Монтень, Винкельман[69]69
  Иоганн Иоахим Винкельман (1717-1768) – немецкий историк античного искусства.


[Закрыть] и Шекспир. Да, Бэзил мог бы спасти его. Но теперь уже поздно. Прошлое можно изгладить раскаянием, забвением или отречением от него, грядущее же неотвратимо. Дориан чувствовал, что в нем бродят темные страсти, которые будут искать себе выход, и кошмарные видения, которые станут явью.

Он снял с кушетки пурпурно-золотое покрывало и, держа его в руках, зашел за экран. Не стало ли лицо на портрете еще более отталкивающим? Нет, никаких новых изменений заметно не было. И все же Дориан не мог теперь смотреть на свое изображение без отвращения. Золотистые волосы, голубые глаза и алые губы – все это оставалось таким же, как и прежде. Изменилось только выражение лица. Оно ужасало своей жестокостью, оно свидетельствовало против Дориана, неся в себе осуждение столь очевидное, что все укоры Бэзила казались в сравнении несущественными и безобидными. С портрета на Дориана смотрела его собственная душа и призывала его к ответу.

С гримасой боли Дориан поспешно набросил на портрет роскошное покрывало. В эту минуту раздался стук в дверь, и он вышел из-за экрана как раз в тот момент, когда в комнату вошел камердинер.

– Пришли рабочие, мсье.

Дориан решил, что Виктора надо как можно скорее спровадить с каким-нибудь поручением, чтобы он не знал, куда отнесут портрет. Глаза у Виктора умные, в них светится хитрость, а может быть, и коварство.

Сев за стол, Дориан настрочил лорду Генри записку, в которой просил прислать что-нибудь почитать и напоминал, что они должны встретиться вечером в четверть девятого.

– Отнесите это лорду Генри и подождите ответа, – сказал он Виктору, вручая записку. – А рабочих проводите сюда.

Через две-три минуты в дверь вновь постучали, и появился сам мистер Хаббард, знаменитый багетный мастер с Саут-Одли-стрит, а с ним его помощник, неотесанный на вид парень. Мистер Хаббард представлял собой невысокого, румяного индивида с рыжими бакенбардами. Его пылкое поклонение искусству в значительной степени умерялось хроническим безденежьем большинства из его клиентов, каковыми являлись художники. Он не имел обыкновения ходить на дом к заказчикам, он ждал, пока они сами не придут к нему в мастерскую. Но для Дориана Грея он всегда делал исключение. В Дориане было нечто такое, что всех располагало к нему. Приятно было уже смотреть на него.

– Чем могу служить, мистер Грей? – осведомился почтенный багетчик, потирая пухлые веснушчатые руки. – Я счел за лучшее лично явиться к вам. Как раз сейчас у меня есть чудесная рама, сэр. Она мне досталась на распродаже. Старинная, флорентийская – должно быть, из Фонтхилла. Замечательно подойдет для картины с религиозным сюжетом, мистер Грей!

– Извините, что побеспокоил вас, мистер Хаббард. Я, конечно, зайду взглянуть на раму, хотя в настоящее время не слишком увлекаюсь религиозным искусством. Но сегодня мне требуется лишь перенести картину на верхний этаж. Она довольно тяжелая, поэтому я и попросил вас прислать людей.

– Помилуйте, мистер Грей, какое же беспокойство! Я буду только рад вам помочь. И где эта картина, сэр?

– Вот она, – ответил Дориан, отодвигая экран. – Не могли бы вы перенести ее в том виде, как она есть, – не снимая покрывала. Не хотелось бы, чтобы ее поцарапали.

– Все будет сделано, сэр, – услужливо ответил багетчик и с помощью подручного начал снимать портрет с длинных медных цепей, на которых он был подвешен. – Куда прикажете перенести, мистер Грей?

– Я покажу, мистер Хаббард. Прошу вас, следуйте за мной. Хотя, пожалуй, будет лучше, если я пропущу вас вперед. К сожалению, это на самом верху. Будем подниматься по главной лестнице, она шире.

Он распахнул перед ними дверь, и они прошли в холл, а оттуда стали подниматься по лестнице на верхний этаж. Из-за украшений на массивной раме портрет был чрезвычайно тяжелым, так что время от времени Дориан пытался помогать рабочим, несмотря на подобострастные протесты мистера Хаббарда, который, как и все люди его сословия, терпеть не мог, когда «благородные джентльмены» делают что-то полезное.

– Увесистая штука, сэр, – пробормотал, вытирая потную лысину, тщедушный багетчик, когда портрет был затащен на верхнюю площадку лестницы.

– Да, картина тяжелая, – согласился Дориан, отпирая дверь комнаты, которая отныне будет хранить его удивительную тайну, скрывая душу его от глаз людских.

Он не заходил сюда больше четырех лет. Когда-то здесь была его детская, а потом, когда он вырос, – комната для занятий и кабинет. Эту большую, удобную комнату покойный лорд Келсо пристроил специально для маленького внука, которого он за поразительное сходство с матерью, а также по другим причинам терпеть не мог и старался держать подальше от себя. С тех пор, подумал Дориан, в комнате ничего не изменилось. На том же месте стоял громадный итальянский сундук – cassone – с причудливо расписанными стенками и потускневшими от времени позолоченными украшениями (в нем любил прятаться маленький Дориан); все там же был и книжный шкаф из атласного дерева, набитый растрепанными учебниками, а на стене рядом висел все тот же ветхий фламандский гобелен, на котором вылинявшие король и королева играли в шахматы в саду (мимо них вереницей проезжали на конях охотники, держа на своих рукавицах соколов в клобучках). Все здесь было ему до боли знакомо. Каждая минута его одинокого детства встала сейчас перед ним. К нему возвратилось ощущение непорочной чистоты детской жизни, и ему стало не по себе при мысли, что именно здесь будет стоять роковой портрет. Не думал он в те безвозвратные дни, что его ожидает такое будущее!

Но в доме вряд ли найдется другое такое место, где портрет был бы столь же надежно укрыт от посторонних глаз. Ключ теперь будет всегда у него, и попасть сюда не сможет никто другой. И пусть себе лицо на портрете, затаившемся под пурпурным саваном, становится одутловатым, жестоким, порочным. Это уже не так важно. Ведь его никто не увидит. Да и сам он будет заходить сюда не слишком часто. К чему себя мучить, наблюдая за разложением собственной души? Он навсегда сохранит свою молодость – и это самое главное.

Впрочем, разве он не может стать лучше? Разве постыдное будущее так уж для него неизбежно? Быть может, в жизнь его войдет большая любовь и сделает его чище, убережет от новых грехов, зреющих в его душе и теле, – тех неведомых, еще никем не описанных прегрешений, таинственная природа которых придает им коварное очарование. Возможно, настанет день, когда эти алые, чувственные губы утратят жестокое выражение, и он решится показать миру шедевр Бэзила Холлуорда?

Нет, это никогда не будет возможным. Ведь с каждым часом, с каждой неделей его двойник на полотне будет становиться старше. Даже в том случае, если на лице этого бесплотного существа не будут отражаться тайные преступления и пороки, беспощадных следов времени ему все равно не избежать. Щеки его станут дряблыми или ввалятся. Вокруг потускневших глаз лягут желтые гусиные лапки и погубят их красоту. Волосы утратят блеск; рот, как у всех стариков, будет бессмысленно полуоткрытым; губы безобразно отвиснут. Морщинистая шея, холодные руки со вздутыми синими жилами, сгорбленная спина – все будет точь-в-точь, как у его покойного деда, который был к нему так суров. Да, мир никогда не увидит этого портрета – сомнений у Дориана теперь не оставалось.

– Несите сюда, мистер Хаббард, – сказал Дориан безжизненным голосом. – Извините, что заставил вас ждать, – я немного отвлекся, задумавшись о своем.

– Ничего, мистер Грей, я был рад возможности передохнуть, – отозвался все еще не отдышавшийся багетчик. – Куда прикажете поставить, сэр?

– Куда угодно, это не имеет значения. Ну, хотя бы сюда. Подвешивать не будем. Просто прислоните к стене. Спасибо.

– А нельзя ли взглянуть на это творение искусства, сэр?

Дориан даже вздрогнул.

– Не думаю, что оно могло бы вам понравиться, мистер Хаббард, – сказал он, глядя в упор на багетчика. Он готов был броситься на него и повалить его на пол, если тот посмеет приподнять этот роскошный саван, скрывающий жуткую тайну его жизни. – Хорошо, не буду больше вас утруждать. Благодарю за помощь.

– Не за что, мистер Грей, не за что! Всегда к вашим услугам, сэр!

Мистер Хаббард, тяжело ступая, стал спускаться по лестнице, а за ним – его помощник, то и дело оглядывавшийся на Дориана с выражением робкого восхищения на грубоватом лице: он в жизни не видел таких красивых и обаятельных джентльменов.

Как только затихли их шаги, Дориан запер дверь и ключ положил в карман. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Никто и никогда не увидит этот страшный портрет. Ему лишь одному придется лицезреть свой позор.

Когда он вернулся в библиотеку, был уже шестой час, и его ждал чай. На столике из темного дерева, богато инкрустированного перламутром (это был подарок леди Рэдли, жены его опекуна, – дамы, вечно занятой своими болезнями и всю прошлую зиму прожившей в Каире), лежала записка от лорда Генри, рядом с ней – книга в желтой, немного потрепанной обложке, а на чайном подносе – последний, третий, выпуск «Сент-Джеймс газетт». Было очевидно, что его камердинер уже вернулся. Интересно, не встретил ли он уходивших рабочих и не выведал ли у них, зачем их сюда приглашали? Виктор, разумеется, обратит внимание, что из библиотеки исчез портрет. Наверное, уже заметил, когда подавал чай. Экран был отодвинут, и пустое место на стене сразу бросалось в глаза. А что, если он однажды ночью застанет Виктора, когда тот будет красться наверх, чтобы взломать дверь детской?! Как это ужасно – иметь в доме шпиона! Дориану приходилось слышать о случаях, когда богатых людей всю жизнь шантажировали их слуги, которые прочли письмо или подслушали разговор, подобрали с пола визитную карточку с адресом, нашли у хозяина под подушкой увядший цветок или обрывок смятого кружева…

Он вздохнул и, налив себе чаю, распечатал письмо. Лорд Генри писал, что посылает ему вечерний выпуск «Сент-Джеймс газетт» и книгу, которая, он надеется, заинтересует Дориана, а в четверть девятого ожидает его в клубе.

Дориан взял газету и стал рассеянно ее просматривать. На пятой странице ему бросилась в глаза заметка, отчеркнутая красным карандашом. Она гласила следующее:

«СЛЕДСТВЕННОЕ ДОЗНАНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ СМЕРТИ АКТРИСЫ. – Сегодня утром в Белл-Тэверн на Хокстон-Роуд участковым следователем, мистером Дэнби, было произведено дознание касательно обстоятельств смерти молодой актрисы Сибиллы Вейн, выступавшей последнее время в Холборнском Королевском театре. Согласно предварительному заключению, сделанному следствием в результате дознания, причиной смерти явился несчастный случай. Глубокое сочувствие у присутствующих вызвала мать покойной, которая, давая показания, пребывала в состоянии величайшего волнения. Она не смогла сдержать слез также и впоследствии, когда давал показания доктор Биррелл в связи с произведенным им вскрытием покойной».

Дориан нахмурился и, разорвав газету, прошел в другой конец комнаты и выбросил клочки в корзину. Как все это отвратительно! Как ужасны эти подробности! Он злился на лорда Генри, приславшего ему эту заметку. И какая глупость с его стороны, что он отметил ее карандашом: ведь Виктор мог увидеть ее и прочесть. Этот француз в достаточной степени владеет английским языком, чтобы понять, о чем идет речь.

А что, если камердинер и в самом деле прочел это сообщение и начал что-то подозревать?.. Впрочем, из-за чего беспокоиться? Какое отношение имеет Дориан Грей к смерти Сибиллы Вейн? Дориану Грею нечего бояться – он ее не убивал.

Взгляд Дориана остановился на желтой книжке, присланной лордом Генри. «Интересно, что это за книга?» – подумал он и подошел к столику, на котором она лежала. Восьмиугольный, отделанный под перламутр столик, казалось, был результатом работы каких-то диковинных египетских пчел, лепивших свои соты из серебра. Взяв книгу, Дориан уселся в кресло и стал ее перелистывать. А через несколько минут уже не мог от нее оторваться.

Странная это была книга, никогда не читал он подобной. Ему казалось, что под нежные звуки флейты грехи всего мира в дивных одеяниях проходят перед ним безгласной чредой. Многое, о чем он только грезил, на его глазах облекалось в плоть и кровь. Многое, чего ему даже во сне не снилось, обретало теперь реальность.

Это был роман без сюжета, а точнее – психологический этюд. Его единственный герой, молодой парижанин, всю жизнь занимался тем, что пытался воскресить в XIX веке страсти и умонастроения прошедших веков, чтобы самому пережить все то, через что прошла мировая душа. Его интересовали своей неестественностью те формы самоотречения, которое люди по недомыслию именуют добродетелями, и в такой же мере – те естественные порывы возмущения против них, которые мудрецы до сих пор называют пороками. Книга была написана своеобразным чеканным слогом, ее язык был живым, ярким и в то же время туманным, изобиловавшим всякими жаргонными словечками и архаизмами, специальными терминами и изысканными парафразами. В таком стиле писали тончайшие художники французской школы символистов. Встречались здесь метафоры, столь же причудливо чудовищные, как орхидеи, и столь же нежных оттенков цвета. Чувственная жизнь человека описывалась в терминах мистической философии. Порой трудно было решить, что читаешь – описание ли религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или бесстыдно откровенные признания современного грешника? Это была отравляющая книга. Казалось, тяжелый запах фимиама поднимался от ее страниц и дурманил мозг. Самый ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, столь богатой сложными рефренами и нарочитыми повторами, настраивали Дориана, проглатывавшего одну главу за другой, на болезненную мечтательность, и он не замечал, как день клонится к вечеру и в углах комнаты залегают тени.

За окном мерцало безоблачное малахитовое небо, на нем прорезалась одинокая ранняя звезда. Дориан продолжал читать при гаснущем свете дня, пока в состоянии был разбирать слова. Наконец, после неоднократных напоминаний камердинера о том, что ему пора уже собираться, он встал, прошел в соседнюю комнату и, положив книгу на стоявший у кровати столик флорентийской работы, стал переодеваться к обеду.

Когда он приехал в клуб, было уже почти девять. Лорд Генри сидел один, ожидая его со скучающим видом.

– Ради Бога, простите, Гарри! – воскликнул Дориан. – Хотя, в сущности, я опоздал по вашей вине. Книга, которую вы мне прислали, так меня заворожила, что я совершенно забыл о ходе времени.

– Я знал, что она вам понравится, – отозвался лорд Генри, вставая.

– А разве я сказал, что она мне понравилась? Она заворожила меня, а это далеко не одно и то же.

– Ах вот как, вы уже поняли разницу? – проронил лорд Генри, и они отправились обедать.