Текст книги "Не один"

Земфирино горе

Новая Земфира – да, живое воплощение музыкальной брутальности, но эта брутальность не про меня, хоть она, Земфира, еженощно, ежедневно – с тех пор, как вышел альбом – нейдет из моей головы.

Девушка восполняет отсутствие легких пьес глубокими текстами, в которых с энтузиазмом доказывает, что жизнь грустна, но дальше будет еще грустнее.

Я знаю, что она права, но соглашаться не хочу. Если прежде ее песни были мизантропскими исподтишка, то теперь они мизантропские откровенно: я тут роман пишу, суки, не отвлекайте. Как про что? Про вас, упыри, про людей. У нее исчезла пушкинская легкость, сдается, она даже отрицает ее. Ее понимание хорошей музыки редуцировалось до крепкого саунда, эффектной образности стихов и определения «умная».

Слишком умная, избыточно, горе от ума. Слишком печется о том, чтобы на выходе получился эпик про судьбу, отсюда из-за чрезмерного радения – ореол угрюмой, ладно, печальной обреченности. Я даже готов согласиться на пакостное допущение, что боль, передаваемая через голос, хорошо отмерена, хотя отчетливо сознаю, что в ее случае это чушь, она «из другого санатория».

Но все равно я думаю, что в эпоху «патетичных нытиков и патентованных горе-моралистов» художники первого ряда должны включать свет. Выкручивать лампочки, Лапочка, и без тебя есть кому. Твой ясный ум, твоя чуткость к четким Слову и Звуку нужны для иного: для дарования Надежды, а не для отъема ея, не для меланхолии.

Кругом ералаш и фарс, и от нового альбома З. я ждал противоядия, но песен, стабилизирующих кровяное давление, в альбоме не обнаружил; обнаружил реинкарнацию своих пубертатных переживаний, выкрашенных в черное. Я не говорю, что нужен веселый аттракцион, но хотя бы улыбнитесь, выключите грусть – помимо ипохондрии, есть энтузиазм в виде рассвета, и есть соседи, которых убивать не надо, и мы полны сил, и книги у нас есть, и кино про неземную любовь, а вы все хмуритесь.

Я же жажду вашей улыбки. Она вам гораздо более к лицу.

Российский шоу-бизнес и фонограммный срам

Целую неделю «Первый канал» показывал поющий Сан-Ремо, напоминая мне о том, что в наших палестинах никто уже давно не предъявляет претензий на вокальное мастерство: кто-то дезертировал с этой территории, а кто-то сосредоточился на битве с журналюгами.

Я не буду вдохновенно лгать, что, будучи отъявленным поклонником песенного конкурса Сан-Ремо, именно благодаря ему осознал, что искусство есть Чудо, к которому неприложимы обычные рациональные мерки, что именно оно утоляло мою жажду Прекрасного. Нет. Но уже тогда, в кутаисском далеко, я знал, что именно так выглядит древняя наука извлечения звуков из гортани, хотя газеты писали, что в Сан-Ремо поют под фанеру и не о том. Но грузина, выросшего под полифонию, под звуки трепетные и раскатистые, не объегоришь.

Найдите в Интернете выступления Флавио Фортунато и Анны Окса, сводивших меня с ума, и когда у вас тоже перехватит горло, вспомните меня добрым словом за добрую рекомендацию. Я не знаю, как итальянцам это удается, но удается точно: они умеют кодировать все важные правила на свете, в том числе самое релевантное: ко всему, что с тобой происходит, относись с простодушием, но изящно.

Речь в первую голову о Челентано и о Рамаццотти, титанах. Это не высоколобая, но вкусно состряпанная поп-музыка розы ветров, солнечного утра и странной грусти, от которой хорошо. Итальянцы, те же старички Тото, Пупо, Фольи, не пытаются соорудить многозначительное социальное высказывание, а просто поют о том, как хорошо, что кровяное давление в норме, что вывод даже из меланхолии может быть только один: меланхолию, как часть жизни, тоже приветствуем звоном щита!

Игорь Крутой, явив понимание того, что по-старому, под фанеру, уже нельзя – не поймут, мочи нет более эрзац жрать, заявил, что уж в этом-то году в Юрмале живой звук будет непременным условием для всех. Но для кого, кто это условие будет выполнять? Итальянцы элегантны генетически, у них культур-шмультур пения в крови, и когда даже не триумфатор, а рядовой участник конкурса начинает выдавать фиоритуры, я хватаюсь за голову, обуянный восторгом и объятый печалью.

Каков же в деле победитель? Кто у нас в таком контексте не осрамится?

Дыхание по Эросу и Тому

Я не знаю и знать не хочу, что такое «зубодробительный стадионный дабстеп в духе Скриллекса», зато я знаю, что 24-го мая пойду на чуждого позерства ЭРОСА РАМАЗЗОТТИ, которого боготворят даже Укупник и девы с обсидианово-черными волосами, и он задаст жару в «Крокусе», напомнит всем, что такое – быть доподлинным пацаном. А артистам Крутого напомнить, что такое мастерство, а попутно – интродукция, мелизмы, колоратура, антиметросексуальное крещендо.

Старикам-рутинерам здесь самое место, включая меня и Фридлянда, недавно продемонстрировавшего на канале РБК такой класс (речевой, поведенческий), что молодые рядом с ним кажутся жалкими термитами.

Как молодые актеры рядом с ТОМОМ КРУЗОМ кажутся антропоморфными существами, из уязвленной гордости не признавая его великолепия в «ДЖЕКЕ РИЧЕРЕ». Он любит, как все мы, приносить жертву Бахусу, но больше, конечно, любит казаться дерзким и бесстрастным. Как все мы, «БЛЭК КЕЙС» считающие дерьмом. Совершенно бесцветная музычка от перезрелых хипстеров, судя по уродливым рожам, изъеденным неврозами; чмыреныши, способные блеск обратить в дерьмо.

А чем лучше «KING АNIMАL», чертов КРИС КОРНЕЛЛ, король канонического, мать его, гранжа?! Парни орут куда-то в пустоту, осыпая неласковыми словами все, что видят кругом. Сплошной плохо оформленный порыв к отрицанию. Может, по законам именно этого жанра музычка сделана хорошо, даже безупречно, но оголтелый еще никогда не заменял сердца.

Можно войти в единение с математикой, но не достичь гармонии. А можно, как ДЖЕФФ ЛИНН, не бить рекорды популярности, но выпустить полный воздуха альбом. Тонкость красок, спокойный нрав, легкость мысли – все есть. Линн начисто лишен задатков оголтелого трибуна, что – в том числе все означенное прежде – в парадигмах современного музыкального рынка не просто удивительно, а дерзко до крайности. Такое могут себе позволить только я, ТАКЕ ТНАТ И РАМАЦЦОТТИ ЭРОС.

Светлый образ Эроса без игры в образ

Так вот, значит, про мой поход на Самого Значительного Артиста наших дней, которого, признаю, я с дорогой душой идеализирую. РАМАЗЗОТТИ, или РАМАЦЦОТТИ, источает свет, как и положено большой звезде, а не отражает его. У больших артистов безукоризненный кодекс чести: работа только на износ, до 67-го пота.

Не знаю, кто из наших способен тягаться с ним; обосрутся все, обделаются истерически.

Как, каким языком описать этот концерт? Отменный звук, никаких пошлых шуток, много гитары, чудный бэк-вокал.

Рамаццотти немыслим без импровизации, как я не могу без красивостей. Рутину он посылает к свиньям собачьим, нежен к барышням, как положено колоссу, внимателен к коллегам, к принимающей стране: вышел в майке с нашим триколором.

Он не входит ни в какой образ и ни из какого образа выходить у него нет необходимости – потому что ОБРАЗА НЕТ.

Есть ЭРОС.

И труднолегкое восстановление личности после его концерта.

Джефф Линн как спасение от мути

Судя по тому, что я слышал, один ДЖЕФФ ЛИНН достоин похвалы. Она трепетная, способная «причинить упадок слез», и бестрепетная, полная воздуха, от которого задыхаются мракобесы. Это тот самый Линн, который придумал для ELLO многоголосый саунд и первым из величавых рокеров догадался использовать симфоническую палитру в роке. Он даже оставшимся «битлам» помогал со звуком на неизданных песнях – чтоб они тоже дышали непринужденной нежностью.

Это один из тех людей, которым, судя по тому, какую музыку пишет и транслирует, кому претят самодовольство, скука и муть. Сразу слышишь, что этот парень, как и я, «верит в душу, в член, в девок, в изящество женской спины, в футбольный мяч, в волокнистую диету, в ядреный бурбон, в то, что роман Пелевина свежий – перезрелое дерьмо, в то, что Помазуна, отсоса из Белгорода, надо расстрелять, в то, что однополые браки дозволять нельзя хотя бы из соображений безопасности самих гомосексуалистов и лесбиянок.

Своей харизмой Бабкина и дождь остановит

Фраза «Надежда Бабкина – символ русской женщины, беспощадной и самый чуток бессмысленной» будет грандиозным преуменьшением.

Она доподлинный полковник казачьих войск с правом ношения оружия. Широкую аудиторию известили об этом в программе «Доброго здоровьица!», которую смотрят, как уверял меня редактор проекта, «даже прожженные синьки». (Судя по тем выпускам, что видел я, нет ни малейшего основания считать это заявление спорным.)

Бабкина своей харизмой, очень специфичной, если захочет, остановит дождь, парализует движение, обезоружит маньяка – он просто не будет знать, как реагировать. Все, кто участвовал в программе, отчаянно ее славословили, она кротко соглашалась.

Я бы смело иронизировал и дальше, но в студии, когда меня объяло недоумение, появился Кобзон и спел с Бабкиной дуэтом, после чего Геннадий Петрович Малахов изрек (я записал и впал в прострацию): «Родиться и самореализоваться в России наиболее почетно, что может дать земной шар человеку».

Все ее артисты – ее дети, и было бы странно, коли было бы иначе. Они были тут же и кивали, как на приеме у психоаналитика. А попробуй не кивни. Помню, как, вступив с ней в полемику на «Славянском базаре», я удостоился титула «токсикозный высерок». Правда, утром на перроне, когда мы прощались с Витебском, Бабкина принесла мне извинения специального толка, то есть извинилась за горячность, но закончила все словом «сволочь» и смехом одарила.

В общем смысле Бабкина – жертва той же проблемы, что касается всех столпов: как только она впадает в пафос, ей тут же изменяют талант и вкус. Но все дело в том, что из пафоса никто не «выпадает» – и не собирается. Под занавес появилась подруга-нумеролог и зачастила: «Она такая тонкая…» Грянула песня про золотую пчелку, и сама драматургия передачи подтвердила: тоньше не бывает.

Трагедия русской этнической музыки

Продюсер Евгений Фридлянд, с рвением и неослабным постоянством, создающий новые проекты, сидя в своем кабинете, вздыхает: «Любой намек на серьезность теперь обречен, спрос есть только на лубок, на трэш, на кич».

А я вспоминал время, разумеется, золотое, когда мы только знакомились (занимался он тогда братьями Меладзе, за плечами у него было «Браво») и я буквально записывал за ним, вот это, например: «Музыка дает самые лучшие уроки композиции; под нее и жизнь можно выстраивать».

Если Фридлянд говорит, что сейчас в чести пригламуренный кич под соусом псевдонародности, значит, так и есть. И тут не нужна имеющаяся у него в наличии сверхъестественная сила убеждения, довольно радио и ТВ, где этника вовсю насилуется климактерическими стервами и парнями, похожими на трансвеститов. Насаждается самым топорным образом стереотип, что этническая музыка – это то, во что завернули ее Бабкина, Кадышева и бурановские бабуси, уже ставшие нарицательными, при всем безоговорочном пиетете к лихим и милым старушкам. От них требуется псевдонародность с повышенным содержанием сахара.

Фридлянд имеет дело с вероломным рынком всю сознательную жизнь, он имел дело со всеми стилями и направлениями, слово «рынок» вызывает у него тахикардию, но ничего не попишешь, надо подстраиваться, и ЕФ почти торжественно ставит мне песню новоиспеченного дуэта «Иван-да-Марья», где барышня, само собой, хохотушка, а паренек-гармонист якобы ходок, дружащий со стаканом. Песенка дьявольски быстрая, с въедающимся в мозг припевчиком, и даже моя минимальная (кокетничаю) компетентность позволяет спрогнозировать успех этой непритязательной вещицы у заказчиков: такие песни хватают за шкирку и под водочку плясать подбивают.

А там можно, глядишь, слепить из ребят очередных икон жанра, истоптанного бабушками, не только бурановскими.

Не до Гергиева сейчас и какого-то там Боуи, надо приспособиться.

Фридлянд вздыхает и улыбается.

Секрет успеха Леонида Агутина

Я бы написал, что, когда Леня Агутин поет про меланхолию, песня кажется самой что ни на есть достоверной эманацией божественного, но ему не понравится, а вы не поверите. Он ненавидит вычурность, а вы любите его веселым, с песенкой-манифестом шофера-дальнобойщика, а не терзаемым грустью романтиком из недобитых.

За последние сто лет я читал о Лене только то, что он не дурак гульнуть и что они вот-вот расстанутся с лучшей женщиной Земли, чистой помыслами леди, обреченной на бонвивана. Между тем сохранить, сделавшись элитной штучкой, почти детское простодушие – такое удавалось до него только мне, покойному Джексону и И. Хакамаде.

Безвременная кончина многих музыкантов как музыкантов случилась именно по причине того, что они слишком заботились о благоустройстве латифундий и не заметили, как «солнышка стало мало». Раньше, когда мы пили, мы про предназначение искусства не говорили, он просто хотел сочинять и петь качественные песни. Жить, конечно, мы хотели шикарно, а как же, и когда остальные сосали из горла суррогат, Агутин уже тогда пил «Хэннэсси», но это так, штришок.

Он вообще не признает паллиативы, избегает недалеких ухарей, годами шлифует песни и теряется, когда надо сказать о себе хорошо; никто у нас уже не теряется, а он – в ступор. По его поведению за кулисами очевидно, что он до сих пор не очень-то понимает, где находится: слишком доброжелательный.

Со всеми оговорками, такие пьесы, как он, никто не пишет, вы, хотя б вот этой внемлите: «НЕ ПОЗВОЛЬ МНЕ ПОГИБНУТЬ», в ней смыслы жизни появляются один за другим, как асфальтовые шампиньоны.

Но публика хочет не тех песен, от которых ангелы рыдают, а святые задыхаются, а как у Сердючки: шоб весело, с гиканьем, чтоб «Нас не догонят», но поистеричнее.

Остановимся, однако, на утверждении, что ЛА голыми руками не взять. Он не за триумфами здесь, хотя от них не отказывается, он за песнями, которые помогают дышать. Нам тоже. У Лени Агутина первый полусерьезный полуюбилей, и он продолжает возделывать оазис интеллектуальной якобы легкой музыки.

Его «Пепел» стучит во мне

На шумном собрании некогда сверхпопулярной программы «Муз ОБОЗ» долго решалось, кто поедет на интервью к Игорю Талькову. Желающих было немного. Сейчас это звучит пошло и манерно, но тогда всех пугала его явственная интеллектуальность в обрамлении очевидной суровости. Это ведь он потом мне скажет (я записал): «Поскреби цивилизацию – полезет дикость», а еще вот это: «Меня волнует тема нравственных императивов», то есть душа его волновала.

Ехать вызвался я.

В подмосковном городе Видное в гримерке я обнаружил человека, который был расстроен тем, как прошел концерт: важные песни пропускали мимо ушей, требовали «Чистые пруды». Воспитанные культурой намека и многоточия, люди не знали, как реагировать на манифесты, и требовали лирику. И то сказать, лирика была что надо. Ведь даже песни о любви («Самый лучший день», «Летний дождь») он превращал в элегии по утраченным чувству и идеалам. Его метафоры были невесомы, как дождинки.

Я спросил, отчего у него в песнях так много хемингуэевского героического пессимизма, и он расхохотался: «Ну, ты и… фрукт. А как же "Я вернусь"?» Я спросил, что он считает для себя самым главным. Он ответил: как сделать жизнь полезной и необременительной тебе самому.

Пытаясь этого добиться, он без снисхождения (это слышно) относился к себе и снисходительно к другим. Он и ценим людьми сегодня, думаю, за абсолютный позитивный фатализм, который и есть основная часть его обаяния: да, непросто, но любите Родину и друг друга и тогда выстоим. И так уж и быть, будут вам «Чистые пруды».

Через неделю Игоря Талькова убили, и мы сопроводили интервью его малоизвестной песней со строчкой «Пепел к пеплу, прах к праху», надеясь, что это правда, что он есть – пепел, который стучится в сердца.

Когда ни апостолов, ни радости

Алексей Потапенко («Потап и Настя») только кажется хлопцем, действующим в рамках классической схемы «он был обычным человеком до тех пор, пока не превратился в атомного песика». Он нравится мне тем, что решительным образом отвергает высокопарную идиоматическую референцию «равно встречай успех и поруганье».

В этом разрезе олимпийское спокойствие не про него: успех он обожает, ругателям жаждет морды набить.

Он умеет писать песни, заставляющие неметь от изумления; под его водительством набрал обороты нешуточные дуэт «Время и Стекло».

Их пьесу, по тональности напоминающую апостольское «Радуйся!», «Имя 505» я объявляю безоговорочным победителем непростого лета, когда не до апостолов, не до радости.

Видимо-невидимо артистов, требующих себе венец из роз и при этом напрочь лишенных харизмы.

А тут – дивная энергетика юных «энерджайзеров», уверенных, что мир спасут не «занавес» и танки с самолетами, а знойные поцелуйчики херувимчиков.

В этой песенке, с которой вместе весело даже не шагать, даже не скакать, а прямо-таки летать по просторам, Потап с подопечными вывернули наизнанку все поп-схемы.

Любовную историю они преподносят с характерной только для Потапа смесью безалаберности и остроумия.

Узрел «Митя» красну деву – «и понесли ботинки Митю», а дева, что твоя гризетка, оказалась огневой.

У Потапа бывают разные эксперименты, случаются такие, к каким тьма вопросов, но данную песню не стыдно и Канье Уэсту в самодовольную рожу сунуть. «Имя любимое мое и непобедимая/ Любовь моя, моя именно/ Имя любимое твое – мое любимое».

И вправду кто услышит эту песню, тот покоя не найдет; пробовать вытравить, удалить из головы эту словесную эквилибристику – все равно что заставить себя поверить, что Капелло выдающийся тренер.

Пусть Ник Кейв хрипит про то, что второй молодости не будет (я всегда хотел съязвить, что, по роже судя, он и первую профукал) и не будет бесплатного счастья, а нам подавай песни живительные и животворящие, это наш субстрат, эликсир, пусть нет второй молодости, «Время и Стекло» делают первую бесконечной.

Пьесы Гребенщикова как часть его ДНК

Лучшие песни Гребенщикова – это высокий класс неостановимой гиперболы. Стиль его пьес и манера их исполнения – часть его ДНК. За Словом он признает сакральное значение, потому у него нет текстов, которые совсем мимо.

Однажды я был в грустях, слонялся по шереметьевскому ВИП-загону и набрел на Маэстро, который в полном согласии с общественным представлением о нем смотрел вдаль и блаженно улыбался. Ну, я сглупа и подошел и выпалил, что, хоть и понимаю, что он мастер плести из путанных между собой слов и идей колоритный гобелен, все равно считаю эти гобелены силлогистикой и беспредметным ля-ля-ля. Без намека на обиду БГ ответствовал мне, что песни его проще некуда, а кто их не разумеет, тот, как изящно ставят на место в Америке, «незаслуженно чувствует себя больше номинала».

Он был прав тогда, прав сейчас. Это большие песни и большие чувства – когда великосветский поп, когда старозаветный рок – про то, как увлекательно и тяжело жить на Руси парню, который все старается перепридумать РУССКИЙ смысл жизни.

У Бодлера описан типаж БГ: «Он – воплощенная жадность жизни»; он жадно живет, да, но при этом «одной надеждой меньше стало, одною песней больше будет», а «…душа не освежится, пока есть притяженье бездны».

БГ чужд крайних эмоций, а спросишь про политику, ответит, конечно, уклончиво, но для него тебя больше нет. Политика не «причиняет приливы крови к голове»; их причиняют только думы о Высоком, которое на поверку самое Простое: люди, огонь, горы, море, облака.

Мне всегда казалось, что БГ адепт великой романтической традиции. Но однажды он пригласил меня на концерт, а после, впечатленного до круглых глаз, заверил, что нет такой традиции, есть только талант и мастерство.

Танцующая на рассвете. Открытое письмо Жанне Фриске

…Подруга моя, Жанна моя, я помню, как мы улетали гуртом куда-то, у тебя случилась пикировка со случайно и временно популярной артисткой, и ты сказала ей, осаживая, что, вообще-то, «звезда – это шар раскаленного газа», не более, и вовсе не то, что она думает; я в это время нес тебе минералку, и чуть не выронил от смеха.

Ни сердце, ни рассудок не принимают твоей болезни, чушь это несусветная, собачья чушь; я ведь совсем недавно летал с тобой в Киев, и веселились мы, и умеренно интересничала ты со страховидными бизнесменами, признававшимися тебе в любви, и говорили мы обо всем, и о том, что, по Достоевскому, «жить и не меняться – это безнравственно».

А! Вот о чем я забыл сказать у нашего товарища Малахова: о твоей жадности до жизни, о том, что ты не просто не боишься перемен, ты жаждешь их, ты учишься. Я ж видел, какой смертной тоской для тебя было общение с плоскими людьми, как пугали и отвращали тебя жлобы и нытики, жовиальная ты моя подруга. Я помню, как мы поездом ехали в Харьков, и я тебя смешил наполовину, если не больше, завиральными рассказами о своих альковных похождениях, и ты заливалась, как дитя, а смех твой, и ты ведь знаешь об этом, влюбить в тебя способен даже бирюка.

Мы в нашем «тандеме», когда он спешно и в силу обстоятельств организовывался, всегда «работали»: ты – красотой и умом, я – бравадой.

Жанна, я ведь спросил тебя, когда мы подлетали к Владивостоку (эпоха «Блестящих»), ты спала, вдруг встрепенулась, потому что в иллюминатор вдарило солнце, красота была – не описать, – и я спросил тебя, выведя (в 5 утра!) разговор на магистральное, чего ты больше всего хочешь и чего ты более всего боишься. Ты улыбнулась и сказала, что хочешь семьи и детей, а боишься больше всего не добиться баланса уверенности и неуверенности в себе.

Жанна, поп-певицы так не отвечают, посему ты не поп-певица, ты шепелевский бриллиант, гордость родителей и моя подруга, Рэмбо в юбке и Тиффани разом.

До полного забвения себя ты дурачилась в Астане, и даже мне, дуралею, было понятно, что ты влюблена, вот как раз до самозабвения, и танцевала ты без остановки, и смеялась без умолку, и я очень хочу увидеть и услышать эти танцы и смех снова, и так оно и будет.