Текст книги "Двенадцать лет с Гитлером. Воспоминания имперского руководителя прессы. 1933-1945"

В качестве дешевого подарка французам он распорядился перевезти из Вены в Париж останки герцога Рейхштадтского, сына Наполеона. Но он всегда лично препятствовал возвращению Петена во французскую столицу, хотя пребывание французского правительства в Париже было предпосылкой сотрудничества между Германией и Францией. Он всегда с недоверием относился к французским политикам, готовым строить будущее Франции на основе сотрудничества с Германией; в каждом их шаге к доверию и миру он подозревал козни и предательство. Для Гитлера было вполне типично отталкивать тех, кто предлагал ему сотрудничество, а потом, когда они, разочарованные, избирали другой путь, он хвастал своей прозорливостью, говоря, как он был прав, опасаясь их.

Излишняя пристрастность Гитлера к режиму Муссолини в Италии была преступной ошибкой, особенно если учесть, что это влияло на его политику по отношению к Франции. Он угождал Муссолини, пока не стало слишком поздно, пока вторжение союзников в Северную Африку не изменило условия и не заставило его нарушить перемирие, которое он сам навязал Франции.

Его политику по отношению к Франции в Германии совсем не одобряли. Даже Риббентроп, отличавшийся крайней бестактностью в решении международных вопросов, неизменно задевавший чувства других наций, нередко отмежевывался от политики Гитлера во Франции. По всей вероятности, он пытался переубедить Гитлера, но тот оставался неуправляемым, упрямым, неподвластным голосу разума. После того как из-за жесткой позиции Англии он потерпел поражение на политической сцене, государственный деятель в нем умер. Когда он начал искать славу в качестве военного деятеля, он рассчитывал на успех оружия и его вера в победу зиждилась только на военной мощи. Он уже был неспособен к принятию политических решений.

Политическая недееспособность Гитлера была продемонстрирована в Бельгии и Голландии на протяжении всего периода оккупации этих стран. Гитлер обещал этим странам восстановить их суверенитет сразу же после победоносного завершения кампании во Франции, когда отпадет военная необходимость оккупации. Он не сдержал этих обещаний. В течение пяти лет Бельгией и Голландией управляли комиссариат рейха и военное командование, неся этим странам все тяготы и унижения военной оккупации. Гитлер не сулил им никакой перспективы улучшения условий жизни. Здесь нас снова поражает полное отсутствие плана, который позволил бы бельгийскому и голландскому народам жить свободно и независимо. Какое место в новой Европе отводил Гитлер для этих стран? На этот вопрос у него ответа не было.

Его система пактов с Балканскими государствами поверхностному наблюдателю могла бы показаться грандиозной попыткой обеспечить общее благосостояние Европы. Но на самом деле за этими пактами не стояло никакой конструктивной идеи. Это были лишь ширмы, прикрывающие отсутствие у Гитлера какой-либо политической программы на случай военной победы. В Юго-Восточной Европе министерство иностранных дел проводило более или менее обычную политику трех сил. Гитлер ею почти не интересовался, всецело посвятив себя военным вопросам. На церемониях в Берлине и Вене, проводившихся в честь подписания каждого пакта, особый акцент делался на дружбу и гармонию интересов подписавших государств в рамках воображаемого нового порядка в Европе. Но все это было чистой риторикой. Для Гитлера эти пакты, если говорить о Венгрии, Румынии и Болгарии, были нужны лишь для обеспечения транзита немецких войск через эти страны. В Югославии, в договоре с которой это право не оговаривалось, Гитлер немедленно воспользовался падением режима Цветковича[9]9
  Цветкович – премьер-министр королевского правительства Югославии.


[Закрыть], чтобы оккупацией укрепить свое влияние на страну.

В остальном же действия Гитлера на Балканах могут рассматриваться только в связи с нападением Муссолини на Грецию. Гитлера не известили о намерениях Италии относительно Греции, и, как он часто замечал своим помощникам, он их не одобрял. Он обо всем узнал из сообщений по радио, когда ехал в своем специальном поезде в Италию на совещание с Муссолини. При встрече Муссолини приветствовал Гитлера словами: «Я решил выступить против Греции, чтобы раз и навсегда уничтожить угрозу для Италии!»

После военной победы на Балканах Гитлер решал сложные проблемы этого спорного района Европы столь же невежественно, по-любительски и безуспешно, как и повсюду в Европе. Он подхватывал идеи первого человека, который предлагал решение какой-нибудь административной проблемы, соответствующее его образу мысли, и претворял ее в жизнь самым либеральным способом. За многие годы своего господства на Балканах он наделял противоречащими друг другу полномочиями послов, специальных представителей, военачальников, полицейских начальников и прочих. Эта неразбериха, в сочетании с амбициями Италии в этом регионе, создала настоящий хаос. Один эксперт в области международных отношений характеризовал ситуацию следующими словами: «На Балканах двадцать пять немецких представителей власти, наделенных Гитлером противоречащими друг другу полномочиями, действуют заодно и друг против друга. Противостоит им только одна-единственная власть: Тито[10]10
  Иосип Броз Тито с 1937 г. возглавлял компартию Югославии. После оккупации Югославии и начала войны с СССР создал народно-освободительную армию Югославии и возглавил партизанскую войну с фашистами. Союзники оказывали активную помощь этой армии, считая ее главной антифашистской силой в стране.


[Закрыть]».

Вся гитлеровская система пактов в Балканских государствах распалась, как карточный домик, как только пала его военная власть, что лишний раз обнаруживает ее внутреннюю пустоту.

В период между Балканской и Русской кампаниями Рудольф Гесс слетал в Англию. Повсюду широко обсуждалась серьезная попытка примирения со стороны Гитлера. Но полет Гесса стал сюрпризом для Гитлера и сенсацией для немецкого народа и остального мира.

В это время Гитлер находился в Берхтесгадене. На следующее утро после той ночи, когда Гесс приземлился на парашюте в Северной Англии, к Гитлеру в Бергхоф[11]11
  Бергхоф – любимый дом Гитлера, расположенный на склоне горы Оберзальцберг в его загородной резиденции Берхтесгаден.


[Закрыть] явился личный адъютант Гесса со срочным письмом. Ему пришлось ждать до полудня, пока Гитлер примет его. Прочтя письмо, Гитлер пришел в невероятное возбуждение, которое вскоре распространилось на весь дом, погруженный в обычное для воскресного дня спокойствие. Правда, никто из присутствующих не понимал причины возбуждения Гитлера. Он послал за начальником штаба Гесса, Мартином Борманом, арестовал адъютанта, доставившего письмо, а затем послал за Герингом, Риббентропом и Кейтелем, отдыхавшими поблизости. Последовали долгие часы совещаний, продолжавшиеся до вечера и прерванные только потому, что вечером была назначена встреча с французским адмиралом Дарланом.

Происходившее в конференц-зале постепенно в общих чертах стало известно всем. В письме к Гитлеру Гесс объяснил свои намерения и мотивы своего поступка. Несколько дней спустя адъютант показал мне письмо. Большая его часть, и это показалось мне очень странным, была посвящена подробному описанию технических аспектов полета, который он уже один раз безуспешно предпринимал. Гесс подчеркнул, что причина его поступка не трусость или слабость и уж тем более не побег, поскольку для такого опасного шага требуется больше мужества, чем остаться в Германии.

После такого вступления Гесс перешел к политической сути своего плана. Его цель, писал он, установить контакт между Англией и Германией, лично связавшись с некоторыми выдающимися людьми Англии, которых он знал. В интересах обеих наций, утверждал он, такой контакт необходим; надо предпринять серьезную попытку закончить войну путем переговоров. Он заметил, что в недавнем разговоре с Гитлером убедился, задав прямой вопрос, что в глубине души Гитлер по-прежнему хочет понимания между Англией и Германией. Он ни слова не сказал Гитлеру о своем намерении полететь в Англию, потому что знал, что фюрер бы это запретил. Родившийся и выросший в английской среде (Александрия, Египет), он считал себя самым подходящим человеком для этой миссии. Англичанам, подчеркивал он, его поступок не сможет показаться признаком слабости немцев; напротив, он будет делать акцент на военной непобедимости своей страны и напоминать, что Германии не приходится просить о мире.

Прочитав его письмо, Гитлер узнал, куда направился Гесс, но не знал, долетел ли он. Чтобы получить профессиональный совет относительно шансов Гесса, Гитлер послал за генералом авиации Эрнстом Удетом. Удет счел совершенно невероятным, чтобы пилот-любитель на одномоторном «Мессершмитте-109» смог ночью долететь до Англии. Он предположил, что, скорее всего, самолет Гесса упал в Северное море или разбился в Англии при попытке приземления в темноте. Прислушавшись к мнению специалиста, Гитлер решил воздержаться от каких-либо заявлений и подождать, не появятся ли какие-нибудь сообщения от британцев. Но поскольку в течение следующего дня никаких сообщений из Англии не поступило, Гитлер решил сделать сообщение первым, тем более что Риббентроп одобрил это, считая, что будет разумнее, если мир раньше узнает немецкую версию. Это успокоит союзников Германии.

Гитлер был убежден, что Гессом двигало не желание предать, а одержимость идеей, усилившейся от его общения с предсказателями и мистиками-шарлатанами. Поэтому он продиктовал заявление, в котором говорилось, что у Гесса несколько помутился рассудок. Сегодня я отчетливо понимаю, хотя в то время не догадывался об этом, что акцент на душевной болезни Гесса Гитлер сделал специально, чтобы британцы не восприняли всерьез слова Гесса о намерении Гитлера напасть на Россию. Гесс один из немногих знал об этом плане, и Гитлер опасался, что он его выдаст.

Вечером того же дня британское коммюнике подтвердило, что Гесс приземлился в Англии.

Два дня спустя Гитлер созвал партийных лидеров в своем доме на Оберзальцберге, чтобы ознакомить их с делом Гесса. Между прочим он упомянул, что в семье Гесса уже наблюдались случаи душевных заболеваний. Примечательно, что и здесь он даже не заикнулся о возможности предстоящей схватки с Россией, что еще раз подтверждает типичную для него скрытность. Эта встреча в середине мая была последним совещанием партийных лидеров до начала кампании против России.

В начале марта 1941 года один из моих помощников информировал меня, что среди военных корреспондентов ходят слухи о готовящемся нападении на Россию. Я был шокирован и убежден, что сведения ошибочны. Назвав эти опасные сплетни политическим преступлением, имеющим целью подорвать немецко-русские отношения, скрепленные известным пактом о ненападении, я строго запретил своим коллегам распространять эти слухи. В моем представлении это были бешеные фантазии политических безумцев, если не намеренный политический саботаж. Мои чувства на этот счет основывались на понимании важности хороших отношений между Германией и Россией. На память приходит инцидент в Берхтесгадене в августе 1939 года, когда Риббентроп из Москвы по телефону сообщил Гитлеру о заключении русско-немецкого экономического пакта. Обедавший в этот момент Гитлер вскочил из-за стола с возгласом: «Мы победили!» Я также помню, как убедительно Гитлер разъяснял важность пакта о ненападении и сотрудничестве, заключенного между Германией и Россией в конце сентября 1939 года во время второго визита Риббентропа в Москву. Гитлер тогда хвалил Сталина, как «исключительно реалистичного и конструктивного государственного деятеля», и говорил, что рад продолжить заложенную Бисмарком традицию дружбы с Россией. Он заявил, что отныне опасности войны на два фронта не существует. Союз Германии и России, продолжал он, служит общим интересам и обещает быть благотворным для обеих стран. Этот союз существовал на протяжении всей истории и нарушился только из-за интриг других стран. Геббельсу было дано указание пересмотреть нашу пропагандистскую политику, всячески внушая народу, что разница идеологий и государственных систем не влияет на русско-немецкие отношения. Я также вспоминаю официальную корректность русско-немецких отношений в последние восемнадцать месяцев перед войной. Конечно, в это время Россия передвинула свою западную границу в результате зимней войны с Финляндией, присоединения Балтийских государств и завоевания Бессарабии. Но опубликованные коммюнике о визите Молотова в Берлин в ноябре 1940 года, мне казалось, не говорили ни о каком ослаблении взаимного доверия.

Позже, весной 1941 года, слухи о якобы неминуемом столкновении между Германией и Россией начали появляться и в международной прессе. Большинство немцев, в том числе и я, полагали, что подобные разговоры порождены обычными и необходимыми военными предосторожностями, которые предприняло немецкое главнокомандование с целью предотвращения предполагаемого сосредоточения русских войск на западной границе России. Но поток слухов продолжал будоражить общественное мнение; выдвигались всевозможные безумные и противоречивые предположения, ни одно из которых не подтверждалось фактами. Царило полное замешательство. Арест чиновника из министерства пропаганды стал международной сенсацией. На дипломатическом чае, устроенном одним иностранным посольством, этот чиновник, якобы выпив кое-что покрепче чая, намекнул на грядущую схватку между Россией и Германией. Гитлер, поддерживаемый Риббентропом, приказал сурово наказать этого человека. Я тогда приписал эту строгость опасению, что распространение подобных слухов повредит немецко-русским отношениям.

Примерно в середине июня после совещания в Мюнхене с румынским премьером Антонеску Гитлер вернулся в Берлин. Я был поражен атмосферой недоверия и напряженности, охватившей международные и политические круги в Берлине, словно они подпали под вредное влияние зарубежной прессы. Несмотря на все более упорные слухи, я все же верил, основываясь на всех предыдущих речах и частных заявлениях Гитлера, что Германия никогда не предпримет агрессии против России. Только в ночь с 21 на 22 июня я понял страшную правду. Даже тогда эти слова не были произнесены; до самого кануна вторжения те немногие, кто знал об этом по долгу службы, держали язык за зубами. Но в канцелярии в тот вечер царила необычная суета, все куда-то спешили, на лицах всех читалось возбуждение. Не оставалось никаких сомнений: намечается какая-то ужасающая акция против России. В четыре часа утра мне позвонили и велели принять участие в пресс-конференции в министерстве иностранных дел, где Риббентроп сделает важное государственное заявление. В это же время мне сообщили, что в шесть часов утра по радио выступит Геббельс. Случилось невероятное. На рассвете Гитлер напал на Россию.

Вторжение в Россию явилось кульминацией опьянения Гитлера властью, конечной фазой его политического бреда и высшей точкой его всепоглощающей, демонической одержимости. Он вообразил, что превентивная война против России поможет ему за считаные месяцы подчинить эту бескрайнюю землю и, таким образом, стать хозяином континента. Не прислушиваясь к голосу разума, он верил, что сможет оставить за бортом все законы политической логики и уроки истории. Здесь проявилось в своем истинном свете роковое раздвоение его темной натуры. Гитлер вел двойную крупномасштабную игру. Убежденный в своей высшей расовой миссии, он видел маячивший перед ним шанс на все времена уберечь немецкий народ от возможной угрозы с Востока. Ради этого он был готов на чудовищный обман. Мания величия победила здравомыслие политика, которым он некогда обладал.

В тот час, когда по его команде немецкие войска продвигались от Балтийского моря к Белому, Гитлера не покидали мрачные предчувствия. Он выслушал по радио официальное объявление о начале Русской кампании, предваренное только что состряпанной мелодией для фанфар (переделанной из «Прелюдии» Ференца Листа), знаменующей будущие победы. Как мне рассказывали, часа в три утра он сказал одному из своих ближайших соратников: «У меня такое чувство, будто я открыл дверь в темную комнату, не зная, что находится за этой дверью».

Та же тревожная атмосфера господствовала на пресс-конференции Риббентропа в министерстве иностранных дел, которая началась часов в пять утра. Присутствующие журналисты выглядели заспанными и подавленными. Гитлер, должно быть, чувствовал это настроение, потому что несколько дней спустя он сделал мне замечание, что пресса недостаточно эффективно и убедительно поддерживает его нападение на Россию. Но вскоре пьянящие доклады о военных победах прогнали тревожные предчувствия Гитлера и положили конец всем его сомнениям.

Наступающие немецкие войска оккупировали обширные территории на Востоке – Балтийские государства, Белоруссию и Украину. И снова Гитлер показал, что он не знает лучших методов управления завоеванными территориями, чем те, которые уже провалились в остальных странах Европы. Как он мог добиться успеха при абсолютном пренебрежении к настроению и образу жизни других народов? Каковы бы ни были его мотивы, он пошел войной на страну, насчитывающую 180 миллионов жителей. В глазах русских он навсегда останется узурпатором и чужеземцем, даже если бы действительно хотел дать им идеальную форму правления. Но у него не было ни желания, ни способности это сделать.

Он учредил министерство по делам Востока, чтобы управлять обширной территорией с помощью бюрократической машины и консультаций, без учета ее традиций и национальных нужд. На оккупированных территориях уполномоченные рейха, чувствуя себя победителями, правили достаточно жестко. Гитлер снова продемонстрировал сокрушительное непонимание других наций; его административные решения, касающиеся России, отдавали политическим дилетантизмом в худшем смысле этого слова. Силой, стоящей за политикой удушения и подавления другого народа, был сам Гитлер. Он лично хотел, чтобы русские чувствовали его силу. Самым рьяным исполнителем такой политики был рейхскомиссар Кох, и Гитлер постоянно поддерживал его, несмотря на критику. Вместо того чтобы сдерживать этого человека, он ставил в пример остальным его бескомпромиссную жесткость. Сам Гитлер оставался глухим ко всем советам; в порыве высокомерия он заявил, что понимает восточный менталитет лучше тех, кто смеет ему советовать.

И все же в конце концов Гитлер потерпел поражение в России, не только из-за огромного пространства, но и благодаря духу народа. Когда немецкие фронты пошатнулись и рухнули под живительной силой воли русских к жизни, немецкие войска не нашли поддержки в своем тылу. За их спинами стояли партизаны, всем сердцем ненавидящие немцев.

Какого политического исхода ожидал Гитлер от авантюры в России? Это навсегда останется загадкой. Единственной идеей, которую он когда-либо высказывал на пике его военных побед на Востоке, была смутная надежда, что Сталин, возможно, поймет безнадежность дальнейшего сопротивления, отдаст Германии обширные территории европейской части России, а сам удовольствуется укреплением могущества своей страны в Азии. Вольно принимать желаемое за действительное!

Влияние решений Гитлера-солдата на решения Гитлера-политика привело к катастрофическим последствиям для всего мира. Ярким подтверждением этого факта может служить ситуация, приведшая к объявлению войны Соединенным Штатам.

С начала войны в Европе Гитлер, руководствуясь здравым смыслом, изо всех сил старался не давать повода вступить в войну Соединенным Штатам. Из опыта Первой мировой войны он ясно представлял, что будет означать для Германии война с этой страной с ее мощными людскими и материальными ресурсами. Он боялся арсенала боеприпасов, политической и моральной силы Америки и хотел избавить немцев от мощного напора этой страны. Но он также сильно преувеличивал военную мощь Японии. Мысль о том, чтобы заполучить Японию в союзники, затмевала все политические соображения. Одержимость властью, присущая Гитлеру-военному, лишила его осторожности государственного деятеля, и он вовлек немцев в войну с Америкой.

Гитлер часто говорил, что в детстве часто с интересом читал в газетах статьи и рассматривал фотографии Русско-японской войны. Победы японцев в Порт-Артуре и Цусиме вызывали в нем неописуемый восторг. С тех пор его не покидало восхищение строгой дисциплиной и воинским духом японцев. Это восхищение преследовало его до конца. Создав культ островного королевства, Гитлер пренебрег советами специалистов по Восточной Азии и принес в жертву дружеские отношения Германии с Китаем. Заключив антикоминтерновский пакт 1936 года, Германия, Италия и Япония объединились для борьбы против Коминтерна. Осенью 1940 года этот пакт преобразовался в Тройственный военный союз. Гитлер лично обещал объявить войну Соединенным Штатам, если между Японией и Америкой возникнет вооруженный конфликт.

Однако Гитлер никак не предполагал, что Япония первой нанесет удар Соединенным Штатам в Перл-Харборе. Полагаю, у меня есть веское доказательство этого утверждения. В этот хмурый воскресный день 7 или 8 декабря я находился в ставке Гитлера, расположенной тогда в лесу Восточной Пруссии близ Растенбурга. Я первым получил сообщение Рейтер о Перл-Харборе. Тотчас же отправившись в бункер Гитлера, я попросил аудиенции, заявив, что у меня крайне важное сообщение. Гитлер в тот день получил удручающие новости из России и принял меня недружелюбно, очевидно, боялся очередной плохой новости. Когда я поспешно прочел ему сообщение, он явно был застигнут врасплох. На его прояснившемся лице читалось крайнее возбуждение, и он быстро спросил: «Это сообщение верно?» Я ответил, что, безусловно, верно, потому что минуту назад, ожидая в его приемной, я получил по телефону подтверждение из другого источника. Гитлер выхватил у меня из рук листок бумаги, вышел из комнаты и без сопровождения, не надев ни головного убора, ни шинели, прошел сто метров до бункера Верховного главнокомандующего вооруженными силами. Он первым принес туда новость.

Я не сомневаюсь, что вступление Японии в войну стало для него полнейшей неожиданностью. Он надеялся на это, но особенно не рассчитывал. Однако японская акция автоматически подталкивала Германию к объявлению войны Соединенным Штатам. Снова, когда перед Германией встал жизненно важный вопрос, Гитлер действовал и принимал решение в одиночку. Завышенная оценка Гитлером Японии явилась такой же грубой ошибкой, как и принесение в жертву интересов Германии во Франции в пользу Италии, находящейся под властью Муссолини.

В своей политической роли Гитлер был фигурой из прошлого, а не из будущего. Он боготворил средневековые представления о героизме и благородстве и восхищался силой германского имперского века. Он пребывал в истории; будущее было закрыто для его разума. Он не понимал политической эволюции и духовного прогресса человечества, а потому не видел новой Европы так, как ее видели другие, те, кто был способен заглянуть в будущее. Обычно он говорил, что когда-то был несколько заражен демократическими идеями, но на самом деле никогда не искал великих связующих идей, объединяющих нации; они были полностью чужды ему. Он объединил народы Европы одной только силой и таким образом заложил фундамент будущего содружества европейских народов. Но он также поднял уйму новых проблем, а вот к решению этих проблем никогда не проявлял ни малейшего интереса.

В течение многих лет серьезные немцы (и не только немцы) настаивали на том, чтобы он изложил свою концепцию новой Европы, дав нациям континента «Европейскую хартию», которая указала бы пути будущего развития. Из года в год он отказывался делать что-либо подобное. Когда от него потребовали хотя бы изложить некоторые принципы и уступки, он также отказался, приведя причину, казавшуюся очень странной в свете присущей ему политической безнравственности: «Я не политик; скорее, я выполняю историческую миссию». Он имел в виду, что не будет давать никаких политических обещаний, которые потом не сможет выполнить из-за требований его так называемой исторической миссии.

В чем же, по его мнению, заключалась эта историческая миссия? Какая отдаленная цель маячила перед его глазами с тех пор, как он развязал войну, уничтожил все старые формы общества и неизбежно столкнулся с вопросом установления новых? Ограничиваясь общим выражением своей решимости привести немецкий народ к победе, он никогда не давал конкретного определения своей миссии. Только ретроспективный взгляд на его действия поможет нам понять, что он имел в виду на самом деле.

Говорили, что Гитлер стремился властвовать над миром. Я не верю, что его цель была столь необъятной, как бы ни была в нем сильна стихийная жажда власти. Как мог человек, никогда не выезжавший за пределы Центральной Европы, не знавший зарубежных стран, никогда даже не стремившийся завоевать колонии, совершенно лишенный чувства, даже отдаленно напоминающего космополитизм, – как мог такой человек покорить мир, о котором он не имел ни малейшего представления? Его поле зрения было слишком узко для такой цели. Его менталитету более соответствовала концепция имперской Германии, как главного арбитра в Европе. Он не хотел быть творцом новой Европы в век объединенных наций; скорее он мечтал быть хозяином старого, изолированного, консервативного континента. В военном отношении он был бы защитником, в политическом – правителем, а в экономическом – управляющим континентальным жизненным пространством. В противовес всем тенденциям к прогрессивному, универсальному сотрудничеству он бы ограничился изоляцией Европы от остального мира.

Полагаю, именно эту цель он и преследовал, начав борьбу против старого порядка в Европе. Именно эти перспективы управляли его действиями во время войны. Но он продолжал их скрывать, не уставая вещать о справедливости, мире и благополучии наций. Все его слушатели – немцы, многие из которых искренне стремились к конструктивному сотрудничеству, и многочисленные жители других европейских стран, поверившие ему, – не могли представить, что он намерен решить европейские проблемы на основе равных прав для сотрудничающих наций. Как они могли предположить, что человек, внедрявший в своей стране самые прогрессивные идеи с целью упрочить свою власть, будет предлагать столь реакционные идеи для установления отношений между остальными европейскими странами?

Итак, он обманул и немцев, и всех остальных, кто, веря в его добрую волю и идеалистические намерения, был готов строить судьбы своих наций в сотрудничестве с ним. Его двойственная натура обманула их и ввергла в несчастье.

По мере того как война продолжалась и дела принимали все худший оборот, сами немцы постепенно поняли, что Гитлер вовсе не великий государственный деятель, которым себя возомнил. Ему в голову не приходило решение, которое в данных обстоятельствах принял бы дальновидный и реалистичный политик: пока не поздно, попытаться закончить войну приемлемым компромиссным миром, чтобы, по крайней мере, избавить свой народ от последних ужасов капитуляции. Он же до последней минуты оставался игроком, полным твердой решимости получить все или ничего.

В течение всех этих лет, безусловно зная, что возмездие неизбежно, он тешил себя ложными надеждами и проявлял полную пассивность к внешней политике. Его политическая деятельность заключалась лишь в пустой болтовне, а политическая прозорливость только в мечтательном желании, чтобы коалиция его врагов распалась, хотя разум подсказывал ему, что союз просуществует по крайней мере до полного разгрома Германии. Чтобы поддерживать в себе эту нереальную мечту, в последний год войны он стал придавать преувеличенное значение самым банальным дипломатическим докладам и самым незначительным заметкам в зарубежной прессе, постоянно приводя их как доказательство правоты своей безумной теории.

За эту единственную надежду он цеплялся до последних дней своей жизни. В качестве последнего отчаянного и наивного жеста он даже убрал войска с Западного фронта вдоль Эльбы, надеясь, что в создавшейся ситуации союзники в последний момент перессорятся между собой.

Таким образом, как государственному деятелю, Гитлеру недоставало подлинного величия. Как политик, он не видел дальше собственной нации, а наднациональное видение является признаком подлинно великого государственного деятеля, потому что только оно открывает путь к прогрессу, к гуманности. Завоевывая, как военный, огромные пространства, Гитлер-политик оставался зажатым в узкие рамки национализма. Эти огромные пространства были неподвластны его ограниченному уму. Там, где следовало проявить больше творчества в международных делах, где нужно было наладить гармоничные отношения между странами Европы, он проводил в жизнь оголтелый сверхнационализм, ведший к всеобщему краху.