Текст книги "Вместо тысячи солнц. История ядерной бомбы, рассказанная ее создателями"

Бор сознавал, что все это представляет радикально новый и трудный для понимания подход. Он немедленно выдвинул предположение (весьма похожее на то, которым руководствовался Эйнштейн), что новая схема, казавшаяся столь дикой и непривычной, должна при определенных ситуациях воспроизводить известный нам мир. Речь идет о чрезвычайно возбужденных состояниях атома, которым соответствует весьма много стационарных уровней, так что дискретность стационарного состояния и конечность постоянной Планка не имеют особого значения. Бор назвал это «принципом соответствия». Новая теория была призвана объяснить мир Ньютона и мир Максвелла, не прибегая к дискретным категориям, характерным для квантовой теории. Этот принцип оказался чрезвычайно эффективным средством. К 1925 году удалось вывести законы, не опирающиеся на какие-либо конкретные представления о движении, не связанные непосредственно ни с законами Ньютона, ни с орбитальной моделью атома. Но эти законы тем не менее являлись обобщениями ньютоновской механики и непосредственно объясняли связь между переходами из одного атомного состояния в другое, а также сами свойства атомных состояний.

Я рад, что дело на этом не остановилось, так как без математики было бы весьма трудно все объяснить. Насколько я помню, моя первая работа была посвящена простой проблеме двухатомной молекулы в свете нового подхода; в те дни было чрезвычайно трудно объяснить, о чем идет речь, и не менее трудно решить поставленные проблемы.

Решение, которое, по мнению большинства из нас, легче всего интерпретировать и к которому фактически приводил «принцип соответствия», было получено совершенно иным путем. Оно пришло вместе с дикой идеей, которая, однако, очень скоро была обобщена и получила подтверждение. Эта идея состояла в том, что существуют волны, присущие не только электромагнитному полю, но и любой частице, в частности электрону.

Эти волны – не просто электрические или магнитные возмущения; что они собой представляют, я сейчас объясню. Забегая вперед, отмечу, что соотношения, характеризующие связь между волновыми свойствами света и импульсом и энергией, сохраняются, а именно

Эта идея была выдвинута де Бройлем, который доказал, что можно получить правдоподобную картину стационарных состояний атома водорода, если предположить, что могут быть реализованы только те состояния, в которых образуются резонирующие стоячие волны, т. е. состояния, при которых в окружности соответствующей «орбиты» Бора укладывается целое число длин волн. Все это выглядело весьма шатко, и этому никто не верил. Если мне память не изменяет, статью отказались опубликовать. Тем не менее все оказалось правильным, и не прошло и года, как были получены данные о том, что электроны в некотором смысле «волноподобны», поскольку так же, как свет и рентгеновские лучи, они интерферируют и дифрагируют.

Примерно через год было найдено менее схематичное объяснение связи между распространением этих волн и наличием простых сил в такой системе, как атом водорода, где электрон просто притягивается электрическим зарядом протона. Эта универсальная двойственность волны-частицы сразу же привела к ряду результатов. Во-первых, она трактовала стационарные состояния не как орбиты, а как нечто новое, чему нет аналога в классической теории и что постоянно во времени, но не статично! Действительно, если измерить кинетическую энергию или средний квадрат импульса электрона в стационарном состоянии, то они не будут равны нулю, но будут одинаковыми в любой момент времени; с течением времени они не меняются. Очень быстро была установлена тесная связь между свойствами этих волн и «принципом соответствия» Бора. Но я не стану рассматривать эти вопросы, которые носят несколько математический характер. Я хочу рассмотреть вопрос о том, каким путем открытие универсального характера двойственности волны-частицы дало ключ к пониманию взаимосвязи между волновыми и корпускулярными свойствами света и всей материи вообще. Верно, например, что и обычный кирпич связан с волной. Но эта идея совершенно бесполезна, так как размеры кирпича намного больше длины его волны, и нам никогда не удастся наблюдать эффекты интерференции в отношении к макроскопическим объектам.

Двойственный характер волны-частицы проявляется в одном индивидуальном случае очень четко – и это весьма поразительное явление. Давайте вспомним наши две щели. Источником может служить либо источник света, либо источник электронов. Гребни волн интерферируют и тем самым создают яркие точки картины, в то время как интерференция между гребнем и впадиной соответствует более темным участкам на экране. Этот факт указывает на то, что связь между волновой природой частицы и ее местонахождением носит статистический характер: чем больше интенсивность волны в данном месте, тем больше вероятность обнаружения здесь частицы, и наоборот, там, где интенсивность волны мала вследствие ослабляющей интерференции, вероятность обнаружения частицы меньше.

Чтобы внести ясность в проблему волны-частицы, необходимо привести следующие соображения. Если предположить, что квант света проходит через одну из прорезей, подвергаясь при этом воздействию другой прорези, через которую он не проходит, то мы придем к невероятному объяснению природы: получается, что объекты, явления, не участвующие в эксперименте, могут повлиять на его результат. Например, наше присутствие здесь может оказать воздействие на исход эксперимента, проводимого в здании реактора на некотором расстоянии отсюда. Эта мысль ни к чему не ведет. Значит, главное в следующем: в эксперименте наблюдается интерференция световых или электронных волн, проходящих через две щели (в более общем случае будет наблюдаться однонаправленный характер пропускания света через длинную решетку из щелей). Но она будет наблюдаться до тех пор, пока вы не попытаетесь доискаться, через какое отверстие прошел свет или электрон. Стоит приделать пружинку к одной из щелей, с тем чтобы проследить за мерцанием света в данной щели, как интерференционная картина будет разрушена и вы получите ту картину, которая наблюдалась бы только при одной открытой щели. Как же это может быть?

Рис. 4

Дело в том, что не только свет и электрон, но и сами щели могут быть представлены волновым полем. Волновое же поле, сколь оно ни абстрактно, обладает следующим свойством: если требуется его сосредоточить в небольшой области пространства, необходимо иметь там волны различной длины, которые бы взаимно усиливались внутри этой зоны и взаимно уничтожали друг друга вне ее.

Если Δ_x – размер области пространства, то соответствующий разброс длин волн Δ_λ определяется неравенством

Таким образом, чем меньше зона, в которой сосредоточено возмущение, тем больше разброс длин волн. Если вспомнить, что p = h/ λ, то нетрудно, понять, что налицо разброс импульсов, что

Δ_pΔ_x ≥ h,

т. е. разброс в значении импульса, умноженный на разброс в размерах области пространства, не может быть меньше кванта действия или постоянной Планка. Такой результат верен в отношении света, электрона, щели, а также всего остального, что вы захотите изучать. Это обеспечивает вполне логичное ограничение, показывающее, когда можно и когда нельзя использовать понятие волны и понятие частицы. Это ограничение носит универсальный характер в том смысле, что любой измерительный прибор ограничен в своей возможности одновременно определять и положение и импульс объекта вашего изучения.

В действительности волны де Бройля отображают не электрическое или магнитное поле, а состояние информации. Они отображают познанное через эксперимент. Допустим, вы хотите установить, что свет прошел через верхнюю щель или что источник излучал монохроматический свет. Эти два взаимно дополняющих измерения, по существу, исключают друг друга, так как к тому времени, когда будет установлен факт прохождения света через щель, уже произойдет эффективное столкновение света со щелью, и тем самым будет уничтожена уверенность в его цвете (выражающем длину волны света). В результате столкновения меняется цвет. Эти волны имеют четко выраженную связь со статистическим прогнозом, поскольку, как и для света, квадрат амплитуды этих волн определяет интенсивность, т. е. вероятность обнаружения частицы (кванта света или электрона). Вообще они представляют вид информации, которую можно получить об атомной системе, а именно данные о ее импульсе, положении, энергии или другие необходимые сведения.

Решая вопрос о возможности тех или иных измерений, необходимо учитывать тот факт, что не только система, но и все, что можно использовать для ее наблюдения, подчинено принципу дополнительности. Наиболее известным и фундаментальным примером этого является соотношение неопределенности между импульсом частицы и ее положением. Если взять атом, то каждое стационарное состояние не есть орбита. Чтобы получить орбиту, необходимо рассмотреть все множество стационарных состояний и определенным образом сложить волны, соответствующие стационарным состояниям. Тогда орбита будет дополнением стационарного состояния. Можно реализовать то или иное состояние, но любое другое состояние при этом исключено. То же относится и к кванту света. Можно определить волну вероятности для кванта света – вот об этом и шла здесь речь. Обычная же «старомодная» электромагнитная волна, которую можно послать и принять, представляет суперпозицию волн целого множества световых квантов.

И главное здесь не в том, что мы не всегда все знаем из того, что, по нашему мнению, могли бы знать согласно классической механике, например положение и импульс объекта. Если бы это было так, можно было бы сказать: «Пусть мне известен импульс. Предположим, что он как-то распределен по различным возможным положениям. Я произведу расчет того, что меня интересует, и выведу среднее». Но так делать нельзя. Если предположить, что объект, импульс которого определен экспериментально, имеет некоторое распределение в пространстве, можно с уверенностью сказать, что независимо от распределения ответ будет неправильным. Причина здесь не в том, что исследователь не знает ответа, а в том, что ответ не существует. Эксперимент, с помощью которого определяется импульс, исключает возможность определения положения. Если при этом попытаться увернуться и заявить: «Как бы то ни было, мне нужно определить положение прежде всего», – то это можно будет сделать, но ценой потери данных, полученных в результате предшествующего эксперимента.

Таким образом, приходишь к выводу о том, что хорошо продуманное наблюдение есть путь к получению данных. Вы можете определить поле волны, развитие которого во времени удовлетворяет принципу причинности. Это значит, что, если поле определено в данный момент, его будущее также известно. На основе параметров этого поля, возведя в квадрат амплитуду волны, можно определить вероятный исход другого эксперимента в будущем. Такие прогнозы проверялись и неоднократно перепроверялись, и в некоторых случаях расхождение не превышало одной десятимиллиардной доли предсказанного значения. Когда вы вновь проводите наблюдение с целью проверки прогноза, вы обычно, хотя и не всегда, не можете с помощью старой волновой функции воспроизвести достаточно точно описание всей системы. Но бывают такие из ряда вон выходящие случаи, когда одна частица используется для изучения другой и когда в зависимости от того, что делается с «подопытной» частицей, может быть реализовано одно состояние вместо другого, для которого можно точно определить импульс или положение. Сделать и то и другое одновременно невозможно, поэтому на ваш выбор больше влияет то, что вы делаете с «наблюдающей» частицей, нежели то, что вы делаете с «наблюдаемой» частицей. Это наглядно показывает, насколько ограничена объективная картина атомной системы, так как помимо описания всего того, что было сделано для изучения ее свойств, логически невозможно приписывать ей какие-то иные свойства. Нельзя, например, сказать: «Полагаю, что она находится в этой части пространства, и, возможно, у нее такая-то скорость. Дай-ка я это проверю». При определении каких-либо свойств атомной системы необходимо учитывать все проведенные наблюдения или всю ее предысторию.

Следовательно, эта теория навязала нам совершенно другое понятие объективности. Во всем мире – во Франции, в Японии, в Новой Зеландии, в коммунистических странах – ведутся дискуссии об атомной физике и идет проверка проведенных экспериментов. Эти сопоставления возможны, поскольку мы можем поделиться опытом проведения эксперимента, нашими наблюдениями и результатами. Если и совершаются ошибки, они быстро обнаруживаются. Объективность в данном случае не есть какое-то характерное свойство, которое можно найти в справочнике, не есть вообще какая-то онтологическая характеристика атома. Это характерная особенность дискуссии, и она дает нам способ устранения неясностей, возможность воспроизведения и проверки нашей взаимной информации.

Квантовая теория, конечно, акаузальная теория в том смысле, что происходят явления, точную причину которых нельзя ни определить, ни установить. Известно, что данное ядро распалось в 3:00 пополудни в такой-то день. Ни один человек на свете не мог бы выяснить время этого явления, пока это явление не произошло. Но он может вывести закон, гласящий, сколько из ста тысяч однотипных ядер распадутся за такой-то промежуток времени. Эта недетерминистическая теория. Совершенно невозможно знать все о мире на данный момент, как это представилось Лапласу в его ночном кошмаре, а следовательно, знать и все его будущее, что было бы не очень счастливым исходом. В каждом эксперименте в области атомной физики проводятся какие-то наблюдения или же имеются какие-то другие способы для познания тех или иных свойств системы, подчиняющихся законам распространения волн, законам, которые просты и общеизвестны. Наблюдения можно повторять и в результате получить какой-то ответ. Здесь есть свобода выбора объекта наблюдений. Здесь есть свобода выбора в постановке также и последующего вопроса, но само явление – единственное в своем роде. Можно сделать новую попытку, и эта попытка не обязательно даст тот же ответ, поскольку связь между обоими экспериментами статистическая, а не необходимая.

Война и нации

Мы вели здесь речь об идее дополнительности, т. е. о том, что невозможно точно измерить два взаимодополняемых аспекта физической системы. Когда идет речь об атомной системе, она может быть большой, может представлять собой кристалл или ядро, может состоять из многих миллиардов атомов, но тем не менее атомная система всегда остается конечной частью мира. Поэтому, для того чтобы изучать эту систему, необходимо использовать весь остальной мир как средство для достижения указанной цели. Нильс Бор, в частности, указывал на аналогии между принципом дополнительности и привычными сторонами жизни. По-моему, он при этом преследовал двоякую цель: во-первых, объяснить положение, создавшееся в физике, и, во-вторых, повысить наш интерес к взаимодополняемым сторонам человеческой жизни.

Вот один излюбленный пример. Когда я пишу мелом, то он составляет частицу меня самого, и я пользуюсь им, не отделяя его от моей руки. Когда же я разглядываю этот кусок мела, интересуюсь его структурой, рассматривая его под микроскопом, то этот мел становится объектом изучения. Я могу делать то или другое. Но если всерьез заняться одним, то второе исключается. Я, как и все вы, могу либо принять какое-то решение и действовать, либо я начинаю думать о побуждающих меня мотивах, о моих личных качествах, достоинствах и недостатках и пытаюсь решить, почему я поступаю так, а не иначе. Каждое из подобных действий имеет свое место в нашей жизни, но при этом совершенно ясно, что одно исключает другое.

Мы можем говорить (а мы это делаем в возрастающих масштабах) о физических свойствах и химических механизмах, присущих живым организмам, но нам приходится также говорить и о том назначении, для которого эти механизмы возникли и почему они выжили. Оба метода рассмотрения имеют свою ценность, и отказ от любого из них обеднит наше понимание жизни. Но эти вещи нельзя делать одновременно, не создавая при этом путаницы.

Можно привести множество других примеров. Пожалуй, наиболее содержательным будет такой известный пример. Все мы сталкиваемся в жизни со случаями, когда близкий нам человек – друг или сын – оказывается в затруднительном положении. При этом мы воспринимаем такое положение в свете его собственной пользы и нашей любви к нему. Нам известно, что посторонние посмотрят на это с точки зрения общественной справедливости и общественной пользы. Известно также, что хорошее общество (если таковое вообще существует) – это то, в котором данный конфликт, подобная дихотомия и этот элемент взаимодополняемости не являются слишком острыми. И тем не менее нам известно, что из-за трагизма, присущего жизни, этот конфликт будет существовать всегда. Те, кто был свидетелем открытия сущности атомного парадокса, имевшего место лет двадцать пять – тридцать назад, полагают, что человечество подошло к пониманию физического мира с гораздо большими возможностями для человеческого духа, нежели те, которые можно было обнаружить в великом механизме Ньютона.

Вскоре после этого физики, довольные своими открытиями и до зубов вооруженные новыми математическими и теоретическими методами, обратили свой взор на другие проблемы. Этим занялись не одни физики-атомщики, но и их коллеги, работающие в области химии, математики, а также и в других областях физики. Например, вскоре после появления квантовой теории всерьез началась разработка теории электрона – элементарной частицы, не являющейся световым квантом, – с целью подробного изучения его свойств. Был открыт и позитрон – антипод электрона, имеющий такую же массу, как и электрон, но противоположный заряд. Было проведено детальное исследование интереснейших процессов материализации и дематериализации, в которых исчезает пара заряженных частиц и образуются два γ-кванта или, наоборот, происходит столкновение двух γ-квантов, в результате чего образуется пара электрон – позитрон. Это самый замечательный пример эйнштейновского соотношения между массой и энергией.

Но мы вторглись также и в другую область исследования. И это вторжение в некотором смысле вовлекло ученых в политическую деятельность (я хочу сказать не о победе на выборах), а также в обсуждение важнейших вопросов, касающихся национальной и политической мощи государств. Это не является беспрецедентным, Архимеда в Сиракузах волновали те же проблемы, и Гоббс за десять лет до появления ньютоновских «Начал» писал об этом совершенно бесстрастно. Процесс развивался весьма медленно и подспудно до тех пор, пока физики, вооруженные квантовой теорией и обуреваемые жаждой познания, не переключили внимание с поведения электронов вблизи атомного ядра на само ядро.

В этой области исследований значительный прогресс был достигнут благодаря двум событиям. Одно из них, происшедшее в год открытия позитрона, было открытием нейтрона, нейтрального компонента атомного ядра. Вторым событием явилась разработка и создание ускорителей, т. е. машин, сообщающих заряженным частицам энергию, достаточную для преодоления силы электрического отталкивания атомного ядра, с тем чтобы добраться до него, расщепить и узнать, из чего оно состоит и как взаимодействует с налетающей частицей. К 1939 году уже многое стало известно о поведении ядер, об их стационарных состояниях, об их реакциях на бомбардировку, а также о продуктах взаимодействия. И хотя в те дни ускорители были маломощными – в миллион раз менее мощными, нежели те, с которыми работают сейчас, – они давали возможность составить довольно точное представление о поведении атомных ядер.

В 1939 году Резерфорда уже не было. Именно он еще в годы Первой мировой войны впервые осуществил искусственное превращение ядер, причем не с помощью ускоренных частиц, а с помощью своих любимых альфа-частиц. До конца своих дней он сильно сомневался в том, что на Земле вообще возможно произвести выделение энергии в больших масштабах, хотя был уверен в том, что превращение энергии будет иметь место. Мы об этом узнали больше, когда на основании изучения ядра и данных, полученных астрономами, удалось, исходя из характеристик ядерных реакций с превращением ядер и выделением энергии в горячих центральных областях звезд, составить убедительное и довольно подробное представление о некоторых основных источниках энергии на Солнце и многих других звездах.

Год тысяча девятьсот тридцать девятый был отмечен расщеплением атома урана, а также началом Второй мировой войны. Изменились судьбы всех людей, в том числе и физиков. С начала двадцатых годов и до начала тридцатых годов нынешнего столетия все с радостью принимали ученых из Советского Союза, и их часто встречали в крупных научных центрах Европы. В это время установились теплые отношения между коллегами – русскими, англичанами, немцами, скандинавами. Эти отношения в значительной степени сохранились и по сей день. Но в тридцатые годы произошли существенные изменения. Большое число ученых, наряду с представителями других профессий, покинуло Германию. Одни были вынуждены это сделать, другим так подсказала совесть. Многие уехали в Канаду, многие в Англию, но, пожалуй, больше всего уехали в США. Кое-кто покинул и Италию. В 1939 году Западное полушарие уже не было задворками мира науки, а стало полноправным научным центром. И когда было открыто деление ядра, первые анализы по определению перспектив практического использования процесса деления для получения энергии проводились в основном в США. Я помню, как Уленбек, находившийся в то время еще в Голландии, счел своим долгом доложить правительству об этом достижении и возможных перспективах. Министр финансов немедленно передал одной бельгийской горнорудной компании заказ на 50 тонн урановой руды. При этом он заметил: «До чего же умны эти физики».

И действительно, в Англии и США именно ученые-эмигранты первыми предприняли шаги к тому, чтобы заинтересовать свои правительства в изготовлении атомных взрывчатых веществ. Они же предприняли первые, хотя и довольно примитивные шаги в разработке методов их изготовления и общей организации дела. Известно, что этот вопрос впервые был доведен до сведения президента Рузвельта Эйнштейном, который написал ему письмо по предложению Сцилларда, Вигнера и Теллера. Насколько я помню, в Англии это было сделано Зимоном и Пайерлсом. Бор оставался в Дании до тех пор, пока это вообще было в человеческих силах. Правительства были заняты. Им приходилось вести войну, и, несомненно, любой здравый анализ подсказывал, что радар или, быть может, неконтактный взрыватель и, в принципе, если не в действительности, ракеты могут повлиять в гораздо большей мере на исход войны, чем вся затея с атомной энергией. Это дело медленно развертывалось под такими бессмысленными названиями, как «Тьюб эллойз» («Сплавы для труб») в Англии и «Департамент заменителей» в США. Когда я туда поступил, мой предшественник именовался «координатором быстрого разрушения».

В самом деле, возникло чрезвычайно много вопросов. Сработает ли такая бомба, что она собой будет представлять, сколько для нее понадобится сырья, какую энергию она сможет выделить, не возбудит ли она в атмосфере ядерные реакции и не уничтожит ли тем самым всех нас, можно ли будет ее использовать для осуществления реакции синтеза? Перед учеными также возникла проблема организации беспрецедентного в истории промышленного производства значительных количеств таких специальных материалов, как уран и плутоний, для изготовления первых бомб. К концу 1941 года было дано разрешение на производство указанных материалов. Было установлено не очень гладкое сотрудничество между Англией, Канадой и США, которое со временем улучшилось, но никогда, по-моему, до конца не было свободно от трений, в особенности по вине наших английских друзей, хотя мы извлекли большую пользу от их помощи. Кроме того, все было окутано величайшей тайной.

В конце 1942 года мы решили, что пора приступить к разработке методов изготовления самих бомб. Рано утром 16 июля 1945 года была взорвана первая бомба. Результаты превзошли наши ожидания. Один из охранников заявил: «Длинноволосые выпустили ее из-под контроля».

В тот же день президент США, премьер-министр Англии и Сталин заседали в Потсдаме. Я полагал, что президент воспользуется этой встречей, чтобы обсудить возникшее положение со Сталиным, не для того, чтобы рассказать ему о технологии изготовления бомбы, чего президент и не знал, а для того, чтобы предпринять важный, как тогда представлялось, шаг – отнестись к русским как к союзникам и обсудить с ними, как дальше жить в таком изменившемся мире. Получилось же все совершенно иначе. Президент что-то сказал, но понял ли его Сталин, осталось совершенно неясным. При этом никто не присутствовал, кроме переводчика, обслуживавшего Сталина в тот момент, и президента, не знавшего русского языка.

Бомбы были сброшены на Японию. Это было предусмотрено и в принципе одобрено Рузвельтом и Черчиллем еще во время их встречи в Канаде, а затем в Гайд-парке (загородном доме Рузвельта. – Прим. перев.). Во многом это считалось само собой разумеющимся. Возник ряд вопросов, но, по-моему, они мало обсуждались, а записей при этом почти не велось. И мне хотелось бы кратко, конспективно, на основе того, что я помню о том времени, и на основе бесед с историками, изучавшими этот вопрос, изложить некоторые свои мысли по этому поводу.

Во-первых, я полагаю, что мы не знаем и в настоящее время не можем знать, насколько были бы успешными политические усилия, направленные на окончание войны на Дальнем Востоке. В самом японском правительстве произошел глубокий раскол, но одолеть сторонников войны не удалось. Те члены правительства, которые были не согласны с основной группировкой, обратились к западным державам через Москву. Москва же не предприняла никаких шагов до встречи в Потсдаме. Сталин сообщил об этом Трумэну. Сталин, по-видимому, не проявил интереса, Трумэн – тоже, и ничего не последовало. Это происходило одновременно с успешным испытанием первой бомбы, недели за две до атомной бомбардировки Японии.

Тогдашние военные планы, имевшие целью сломить Японию и закончить войну, во всех отношениях были гораздо ужаснее, чем применение бомбы. Это бесспорно. И нас посвятили в эти планы. Предполагалось, что в результате осуществления их союзная сторона потеряла бы от полумиллиона до миллиона человек, а японская сторона – вдвое больше. Тем не менее лично я полагаю, что раз уж решено было бросить бомбы, то во избежание бессмысленных жертв следовало бы предупредить противника более эффективно. Оглядываясь назад, я хотел бы добавить: я очень рад, что тайна бомбы не осталась тайной. Все мы теперь поняли, а некоторые из нас поняли это и раньше, что произошло и каковы должны быть изменения в политических курсах и в жизни людей. То были дни, когда мы провозглашали один-единственный тост: «Не надо больше войн!»

Когда кончилась война, великие ученые-физики высказались просто и красноречиво. Эйнштейн ратовал за всемирное правительство, Бор сначала обратился к Рузвельту и Черчиллю, затем к генералу Маршаллу, а позднее, когда его никто не хотел слушать, кроме общественности, он во всеуслышание провозгласил необходимость работать для создания полностью открытого мира. Бор имел в виду, что у нас есть очень важные секреты, которыми мы должны добровольно поделиться – и тем самым ликвидировать их – в обмен на ликвидацию секретности во всех странах и в особенности в чрезвычайно засекреченных коммунистических обществах. Вышедший в отставку в сентябре 1945 года военный министр США Стимсон писал: «Человечество не сможет жить с расщепленным атомом, если не будет всемирного правительства».

Из всех многочисленных докладов, представленных нашими бесчисленными комиссиями, я помню лишь два. Один из них, который до сегодняшнего дня все еще находится под грифом «совершенно секретно», заканчивается примерно такими словами: «Если это оружие не убедит людей в необходимости международного сотрудничества и в необходимости покончить с войнами, то ничто другое, созданное в лаборатории, никогда не сможет этого сделать». В другом докладе говорилось: «Если будет предпринята международная акция для установления контроля над атомной энергией, то должно быть создано и международное сообщество людей, знающих и понимающих».

Все эти высказывания чрезвычайно глубокомысленные и искренние, и я думаю, что большая часть ученых, а также многие другие люди считали предложенные меры желательными. Это было не совсем то, чего хотел Сталин. Да и ни одно другое правительство не хотело безоговорочно и полностью присоединиться к предлагаемым мерам. Ввиду отсутствия практических путей к осуществлению данной цели самое большее, что можно было сделать, – внести некоторые предварительные и довольно здравые предложения об установлении такого контроля над атомной энергией, который в случае его принятия повел бы стороны по пути международного сотрудничества. Но получилось не так, и я напомню вам только о двух очевидных вещах. Мы участвуем в гонке вооружений, которая представляет собой беспрецедентную опасность для человечества. И, по-моему, здесь не надо говорить ни о количестве дьявольщины, накопленной обеими сторонами, ни о мерах предосторожности, которые необходимо принять, чтобы она не взорвалась, ни о связанных с этим трудностях. С другой стороны, необходимо отметить и то, что мы уже прожили шестнадцать с половиной лет без ядерной войны. В результате, учитывая всю серьезность нависшей над нами опасности и очевидные сдерживающие факторы, которые действовали в этот период, я могу лишь посоветовать придерживаться трезвого курса и надеяться на лучшее.

Может показаться, что было бы неправильно говорить об этом как об эпопее физиков. Это, конечно, не интеллектуальная проблема, подобная той, из которой родилась теория относительности или появилось решение таких парадоксов, как двойственный характер волны-частицы и квантовая теория. Я сомневаюсь в том, что имеется некая конкретная, правильная идея относительно преобразования мира, в котором можно было бы жить вместе с таким оружием, жить, выполняя прочие наши обязательства и не теряя надежды. Но правда и то, что мы, как физики, внесли большой вклад в это дело.

Кроме того, на многих физиках лежит огромная ответственность за те советы, которые они давали своему правительству, за те выступления, которые они делали перед общественностью, а самое главное – за попытки на начальной стадии найти верное направление. Я не думаю, что даже наши более молодые коллеги, которые бьются над решением новых фундаментальных проблем физики, были бы столь же свободны от тяготения к хорошей жизни и к хорошему обществу, как мы в их возрасте.