Текст книги "Дуэль без правил. Две стороны невидимого фронта"

Жизнь показала, что подозрительность и ненависть Сталина и руководителей ВКП(б) к политическим перерожденцам и соперникам в борьбе за власть имели под собой реальную почву.

Решающий удар по КПСС и Советскому Союзу в 1990–1991 годах был нанесен именно группой бывших руководителей партии.

П.А.Судоплатов

Первоначальные узкокорыстные интересы борьбы за власть маскировали заимствованными у Троцкого лозунгами «борьбы с бюрократизмом и господством партаппарата». Смертельную угрозу для сохранения режима советской власти всегда таила в себе опасность раскола правящей партии.

Сын Троцкого, Лев Седов, носивший фамилию матери, находился под нашим постоянным наблюдением. Он являлся главным организатором троцкистского движения в Европе после того, как в 1933 году приехал в Париж из Турции. Мы располагали в Париже двумя независимыми друг от друга агентурными выходами на него. В одной ведущую роль играл Зборовский (подпольная кличка «Этьен», он же «Тюльпан»). О нем подробно написал Волкогонов. Другую возглавлял Серебрянский. Зборовский навел нас на след архивов Троцкого, а Серебрянский, использовав полученную информацию, захватил эти архивы, спрятанные в Париже, и тайно доставил их в Москву. Он сделал это при помощи своего агента «Гарри», находившегося в Париже, и агента, работавшего во французской полиции.

В книге «Троцкий» Волкогонов утверждает, будто архивы были вывезены Зборовским, тогда как на самом деле тот даже понятия не имел, как была использована добытая им информация. Волкогонов также пишет, что Зборовский помог убить Седова, находившегося в то время во французской больнице. Сын Троцкого, как известно, действительно скончался в феврале 1938 года при весьма загадочных обстоятельствах, после операции аппендицита. Доподлинно известнолишьто, что Седов умер в Париже, но ни в его досье, ни в материалах по троцкистскому интернационалу я не нашел никаких свидетельств, что это было убийство. Если бы Седова убили, то кто-то должен был бы получить правительственную награду или мог на нее претендовать. В то время, о котором идет речь, было много обвинений в адрес разведслужбы, которая якобы приписывала себе несуществующие лавры за устранение видных троцкистов, однако никаких подробностей или примеров при этом не приводилось. Принято считать, что Седов пал жертвой операции, проводившейся НКВД. Между тем Шпигельглаз, докладывая Ежову о кончине Седова в Париже, упомянул лишь о естественной причине его смерти. Ежов, правда, комментировал сообщение словами: «Хорошая операция! Неплохо поработали, а?» Шпигельглаз не собирался спорить с наркомом, который постарался приписать заслугу «убийства» Седова своему ведомству и лично доложил об этом Сталину. Это способствовало тому, что НКВД стали считать ответственным за смерть Седова.

Когда мы с Эйтингоном обсуждали у Берии план ликвидации Троцкого, об устранении его сына ни разу не упоминалось. Легко предположить, конечно, что Седов был убит, но лично я не склонен этому верить. И причина тут самая простая. Троцкий безоговорочно доверял сыну, поэтому за ним велось плотное наблюдение с нашей стороны, и это давало возможность получать информацию о планах троцкистов по засылке агентов и пропагандистских материалов в Советский Союз через Европу. Его уничтожение привело бы к потере нами контроля за информацией о троцкистских операциях в Европе.

После ликвидации Троцкого часть агентуры, завербованной Эйтингоном, и другие привлеченные к его сети лица, действовавшие в Соединенных Штатах и Мексике, были законсервированы, и их использование могло быть осуществлено только с санкции Берии. Эта расширенная сеть агентуры впоследствии сыграла важную роль в выходе на круги ученых, работавших над американской атомной бомбой. Наши нелегалы с фальшивыми документами, не занимавшие никаких официальных должностей, обосновались в США еще в конце 20-х и начале 30-х годов. Их главной задачей было поступить на такую работу, где можно иметь доступ к научно-технической информации и военно-стратегическим перевозкам на случай войны с Японией.

Документы и отчеты по ликвидации Троцкого до сих пор хранятся в Президентском архиве и в личных архивах фондов Андропова и Берии. Часть этих бумаг вернули в разведку лишь в 1996 году.

В конце 20-х – начале 30-х годов Эйтингон и Серебрянский были посланы в Соединенные Штаты для вербовки китайских и японских эмигрантов, которые могли нам пригодиться в военных и диверсионных операциях против Японии. К этому времени японцы успели захватить центральные и северные районы Китая и Маньчжурию, и мы опасались предстоявшей войны с Японией. Одновременно Эйтингон внедрил двух агентов для длительного оседания – польских евреев, которых ему удалось привезти в США из Франции.

Эйтингон также должен был дать оценку потенциальным возможностям американских коммунистов в интересах нашей разведки. По его весьма дельному предложению, не следовало вербовать агентов из членов компартии, а имело смысл сконцентрировать внимание на тех, кто, не будучи в ее рядах, выражал сочувствие коммунистическим идеям.

Эйтингон действовал параллельно с Ахмеровым, который, несмотря на серьезные возражения Эйтингона, все-таки женился на племяннице Эрла Браудера, основателя американской компартии. Операции в Соединенных Штатах и создание там сети нелегалов не входили в число важнейших целей Кремля, поскольку в то время получение разведывательных данных из Нового Света не влияло на принимаемые Москвой решения. Эйтингон, однако, поручил нескольким своим агентам следить за американской политикой в отношении Китая. Ему, в частности, удалось найти журналистов из журнала «Аме-рэйша», которые впоследствии сформировали лобби, влиявшее на американскую линию дипломатии в Азии.

Одним из завербованных Эйтингоном агентов был весьма известный японский живописец Мияги, позднее вошедший в группу Рихарда Зорге в Японии. Эйтингон и мой хороший друг Иван Винаров (советник по разведке при Георгии Димитрове в 40-х годах) вступили в контакт с Зорге в Шанхае в конце 20-х годов. Информация Зорге рассматривалась как довольно ценная на протяжении всех 30-х годов, правда, с оговоркой, что и немцы, и японцы считают его двойным агентом. Наш агент «Друг» – политический советник Германии при штабе Чан Кайши – часто встречался с Зорге в 1939–1941 годах. Он отмечал его широкую осведомленность об обстановке на Дальнем Востоке, не догадываясь о работе Зорге на Разведуправление Красной Армии, и подчеркивал прочные, солидные связи Зорге с немецкой военной разведкой.

В 1932 году Эйтингон покинул Калифорнию и возвратился в Советский Союз через Шанхай. Его назначили заместителем Серебрянского, но они не сработались, и Эйтингон перешел на руководящую работу в Иностранный отдел ОГПУ.

В период обострения международной обстановки в канун вступления в войну Америки разведывательную работу по линии НКВД на Восточном побережье США возглавлял Хейфец. Ранее он работал в Коминтерне. Его отец являлся одним из организаторов американской компартии. Хейфец лично знал многих видных американских коммунистов. Учитывая коминтерновский опыт, его направили в начале 30-х годов на работу в разведку НКВД. Он организовал нелегальные группы в Германии и Италии в середине 30-х годов, выступая в роли индийского студента, обучающегося в Европе. На самом деле Хейфец был евреем, но из-за своей смуглой кожи выглядел как настоящий эмигрант из Азии, несмотря на голубые глаза. В Соединенных Штатах в левых кругах он был известен как господин Браун.

Находясь до этого в Италии, Хейфец познакомился с молодым Бруно Понтекорво, тогда студентом, учившимся в Риме. Хейфец рекомендовал Понтекорво связаться с Фредериком Жолио-Кюри, выдающимся французским физиком, близким к руководству компартии Франции. В дальнейшем именно Понтекорво стал тем каналом, через который к нам поступали американские атомные секреты от Энрико Ферми.

Хейфецу повезло: в 30-х годах он не был репрессирован. Его отозвали в Москву, и хотя в ноябре 1938 года Ежов дал указание об его аресте, оно не было выполнено. Вскоре Хейфеца направили в Соединенные Штаты, на Западное побережье, для активизации разведывательной работы.

Перед Хейфецом была поставлена задача установления прочных связей с агентурой «глубокого оседания», созданной Эйтингоном для использования в случае войны между Советским Союзом и Японией. Первоначальный план заключался в том, чтобы создать сеть нелегалов в американских портах по примеру Скандинавии для уничтожения судов со стратегическим сырьем и топливом для Японии. Не зная о японских намерениях атаковать Юго-Восточную Азию или Пёрл-Харбор, мы предполагали, что они сначала начнут военные действия против нас.

Помощнику Хейфеца в консульстве Сан-Франциско Лягину, инженеру, выпускнику Ленинградского судостроительного института, было дано специальное задание получить данные о технологических новинках на предприятиях Западного побережья. Основная задача, поставленная перед ним, – сбор материалов по американским военно-морским судостроительным программам. Я помню одно из его донесений. В нем говорилось о большом интересе, который проявлялся американцами к программе строительства авианосцев. Лягину также удалось завербовать агента в Сан-Франциско, давшего нам описание устройств, разрабатывавшихся для защиты судов от магнитных мин.

Чтобы не вызывать подозрений, Лягин воздерживался от любых контактов с американскими прокоммунистическими кругами. Однако в Сан-Франциско он проработал недолго. Его отозвали в Москву и выдвинули на должность заместителя начальника закордонной разведки НКВД. Ему было всего тридцать два года. Во время немецкой оккупации он был послан нами в качестве резидента-нелегала на немецкую военно-морскую базу в Николаев на Черном море. Ему удалось провести ряд диверсий на базе. Гестапо в конце концов захватило его и радиста группы. Лягин отказался бежать из тюрьмы, так как не мог оставить арестованного вместе с ним раненого радиста. Они были расстреляны. В 1945 году ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Оставшемуся в Сан-Франциско Хейфецу удалось, получив ориентировку от Эйтингона, выйти на внедренных ранее двух агентов «глубокого оседания». Оба они вели обычную, неприметную жизнь рядовых американцев: один – зубного врача, другой – владельца предприятия розничной торговли. Оба были еврейскими эмигрантами из Польши. Врач-стоматолог, известный лично Серебрянскому, в свое время получил от нас деньги, чтобы окончить медицинский колледж во Франции и стать дипломированным специалистом. Оба этих человека были внедрены на случай, если бы их услуги понадобились нам, будь то через год или через десять лет. Потребность в них возникла в 1941–1942 годах, когда эти люди неожиданно оказались близки к коммунистически настроенным членам семьи Роберта Оппенгеймера – главного создателя американской атомной бомбы.

Жан ван Хейенорт: в лагере Троцкого

…28 декабря 1936 года я поднялся на борт «Императрицы Австралии» в Шербуре, направлявшейся в Нью-Йорк. Стояла зима, и большой корабль был почти пуст. На борту находилась группа американских студентов, которые возвращались домой после нескольких месяцев пребывания в Европе. Это был мой первый контакт с американской молодежью, и я почувствовал их жизнерадостность и непосредственность.

Я провел несколько дней в Нью-Йорке, где познакомился с некоторыми американскими троцкистами. В частности, я помню ужин в доме Джеймса Бернхэма, где на столе горели свечи, что меня несколько удивило. Я остановился в квартире Гарольда Айзекса. В начале января, в разгар снежной бури, я вылетел самолетом из Ньюарка в Мехико. Самолет пролетел не дальше Литл-Рока или Мемфиса, прежде чем ему пришлось приземлиться. Поскольку метель бушевала по всему Юго-Западу, я путешествовал по железной дороге через ледяные равнины. Наконец прибыв в Ларедо, я сел на самолет до Мехико, приземлившись там в полдень 11 января. Из аэропорта я взял такси до Койоакана. В голубом доме на Авенида Лондрес, который был окружен полицейскими, я встретил Троцкого и Наталью, которые прибыли из Тампико часом раньше. Я сообщил им все новости из Парижа.

Освобожденный наконец из норвежской клетки, Троцкий был в приподнятом настроении и стремился приступить к работе. Секретарская работа должна была быть организована как можно быстрее в новой стране с новым языком. Моей первой задачей было найти русскую машинистку. Одна очень компетентная, Рита Яковлевна, приступила к работе 16 января.

Жан ван Хейенорт

В то время шел второй московский процесс – над Радеком, Пятаковым, Мураловым, Сокольниковым и дюжиной других. Каждый день появлялись пресс-релизы, в которых сообщалось о сфабрикованных в Москве обвинениях, а Троцкий отвечал статьями, разоблачающими механизм мошенничества. Каждая статья должна была быть немедленно переведена на английский и испанский языки, а затем распространена в международных новостных службах и мексиканских газетах.

Вечером я обошел редакции ежедневных газет Мехико, передавая им заявление Троцкого за день.

Одним из ложных обвинений на втором московском процессе было то, что Пятаков в декабре 1935 года летал в Норвегию для встречи с Троцким. Норвежские официальные лица сообщили, что в то время аэропорт Осло был закрыт из-за плохой погоды. 29 января Троцкий сказал мне: “Как ворон может спровоцировать лавину, история с самолетом Пятакова может стать началом падения Сталина”. 31 января, после расстрела Пятакова, Троцкий снова заметил мне: “Это будет стоить Сталину всего”. Его перспектива была на удивление короткой. Несомненно, он также думал о Сталине, когда в тот же день сказал мне: “Хитрость – это низкая форма интеллекта”.

Диего Ривера предложил Троцкому голубой дом на Авенида Лондрес в Койоакане. Ривера и Фрида Кало, его жена, жили в Сан-Анхеле, в двух или трех милях отсюда. Диего и Фрида были очень внимательны к Троцкому. Вскоре мы познакомились с наиболее активными членами мексиканской троцкистской группы, которые были в основном молодыми школьными учителями или рабочими. Двое или трое из них приходили каждый вечер, чтобы нести ночную охрану, чтобы я мог отдохнуть от дневной работы. Высокопоставленный мексиканский чиновник Антонио Идальго был посредником между мексиканским правительством и Троцким; он также быстро стал его личным другом. Он был честным человеком с большим характером, прошедшим через Гражданскую войну в Мексике. Троцкий и Наталья полюбили его. Что касается меня, то я бежал к нему в кабинет всякий раз, когда возникала проблема, которую нужно было уладить с каким-нибудь чиновником, и он всегда был готов помочь.

В начале февраля мы провели два или три дня с Идальго в загородном доме Бохоркеса, недалеко от Куэрнаваки. Бохоркес тоже был высокопоставленным мексиканским чиновником. Хотя он был другом Идальго, он был более сдержан по отношению к нам. Отношения между ним и Троцким были вежливыми, но не более того. Во время нашего пребывания на вилле Бохоркеса мы провели день на ранчо Мугики, которое находилось неподалеку. Официально Мугика занимал должность министра связи и общественных работ, но на самом деле он был, пожалуй, самым близким другом и соратником президента Карденаса, который, будучи главой государства, никак не мог взять на себя обязательство встретиться с Троцким. Встреча с Мугикой должна была в некотором смысле заменить ее. Мугика был человеком большого ума. С высоким лбом и сверкающими глазами у него было определенное физическое сходство с Троцким, которое он, возможно, культивировал. Во время визита беседа была дружеской и оживленной. В нем речь шла о Мексике, ее экономических и социальных проблемах, но не выходила за рамки общих положений.

Американские троцкисты назначили встречу на 16 февраля в большом зале ипподрома в Нью-Йорке. Троцкий должен был говорить по телефону из Мексики как на русском, так и на английском языках. Ближе к вечеру Троцкого, Наталью и меня привели в небольшую комнату в здании телефонной компании в Мехико. В центре комнаты был установлен микрофон, и инженер дал Троцкому инструкции о том, как он должен говорить. Несколько раз в течение следующих нескольких часов проверялась связь с Нью-Йорком, и Троцкий приготовился выступить, но затем почти сразу же связь оборвалась. В конце концов, нам пришлось уйти.

В то время я еще не был знаком с мексиканской средой. Если бы у меня тогда был тот опыт, который я приобрел позже, возможно, можно было бы найти альтернативу. В Нью-Йорке Макс Шахтман достал из кармана английский текст речи Троцкого, присланный за несколько дней до этого в качестве меры предосторожности, который он зачитал собравшимся. В 1937 году телефонная связь, очевидно, не обладала тем качеством и надежностью, которые она имеет сегодня. Но, в конце концов, мы находились на самой телефонной станции, в окружении инженеров. У меня почти нет никаких сомнений в том, что сообщение было каким-то образом сорвано либо сталинскими агентами, либо властями Соединенных Штатов.

Ян Френкель прибыл из Чехословакии 19 февраля. Бернард Вулф, член американской троцкистской группы, тоже поселился с нами. Он работал с англоязычной перепиской. Впервые за долгое время у Троцкого был такой секретарский штат.

Вскоре после своего прибытия в Мексику, Троцкий потребовал создания международной следственной комиссии, которая изучила бы ложные обвинения, выдвинутые против него и его сына на московских процессах. План сделал большой шаг вперед, когда Джон Дьюи, американский философ, согласился стать членом комиссии и даже ее председателем. Помимо шести американцев, в комиссию входили француз (Альфред Росмер), два немца (Отто Рийле и Венделин Томас), итальянец (Карло Треска) и мексиканец (Франсиско Самора). Сюзанна Ла Фоллетт была чрезвычайно активна и прилежна в качестве секретаря комиссии.

В феврале в Мексику приехал американский писатель Уолдо Фрэнк. У него были личные связи со сталинистами в Соединенных Штатах и Латинской Америке, но московские процессы озадачили его. Он послал Троцкому письмо с просьбой об интервью, и Троцкий, прежде чем принять решение, попросил меня встретиться с Франком в городе, чтобы прощупать почву. Когда я встретил Фрэнка в вестибюле его отеля, первое, что он сказал, чтобы представиться, зная, что я француз, было: “Вы понимаете, я американский Андре Жид”. Он дважды посещал Троцкого; их беседы, хотя и оживленные, ни к чему не привели. Фрэнк получил приглашение от Дьюи из Нью-Йорка остаться в Мексике, чтобы принять участие в работе комиссии по расследованию, когда ее представители прибудут, но он нашел предлог, чтобы уклониться от ответа.

Л.Д.Троцкий в Мексике

В апреле в Мексику прибыла подкомиссия, чтобы заслушать показания Троцкого и допросить его. Слушания проходили 10–17 апреля в самой большой комнате дома на Авенида Лондрес. Там было около сорока мест для журналистов и приглашенных гостей, и все это вызывало большие проблемы с безопасностью.

Слушания подкомиссии означали долгие дни работы для тех, кто окружал Троцкого. Папки, которые прошли нетронутыми через Алма-Ату и Принкипо, были открыты впервые с тех пор, как они покинули Москву. Нужно было перерыть кучу документов, чтобы найти что-нибудь полезное. Десятки письменных показаний под присягой о явно ложных утверждениях, сделанных на судебных процессах, были собраны для комиссии по всему миру. Многие из этих письменных показаний исходили от лиц, которые стали политическими противниками Троцкого, так что для их получения потребовалось приложить немало усилий. Эти письменные показания должны были быть не только переведены, но и снабжены комментариями, чтобы их могла понять общественность и, в частности, члены комиссии. Бесчисленные мельчайшие детали должны были быть прояснены, объяснены, упорядочены. Излишне говорить, что во всей этой работе не было ничего фальсифицированного, ничего скрытого, ни одного пальца, нажатого на весы.

В течение нескольких недель мы жили в лихорадочной деятельности в доме в Койоакане. Каждое утро все собирались в кабинете Троцкого для распределения задач. Чувствовалось, что Троцкий снова стал тем организатором, каким он был в годы Революции.

Ян Франкель отвечал за отношения с членами комиссии и с многочисленными американскими троцкистами, которые приехали в Мексику. Таким образом, он провел в городе довольно много времени. Однажды Троцкий зашел в комнату Френкеля, чтобы попросить у него документ, но он еще не был готов. Троцкий вернулся в свой кабинет и захлопнул дверь. Это была застекленная дверь со множеством стекол, замазка которых давно размылась мексиканскими дождями. Под ударом стекла выпадали одно за другим, хрустальный звон каждого падения эхом разносился по всему дому.

О заседаниях Комиссии Дьюи мне нечего добавить, поскольку протоколы были опубликованы вместе со многими фотографиями. Ближе к концу сеансов, во время перерыва, Троцкий и Дьюи беседовали во внутреннем дворике дома. “Если бы все марксисты были такими, как вы, мистер Троцкий, я был бы марксистом”, – сказал Дьюи. На что Троцкий возразил: “Если бы все либералы были такими, как вы, мистер Дьюи, я был бы либералом”. Оживленность обмена мнениями была замечательной, но в нем также присутствовал элемент дипломатии. В то время Троцкий очень уважал решимость и характер Дьюи. Но когда несколько месяцев спустя Дьюи, объявив по радио вердикт комиссии, добавил несколько личных комментариев, критикующих большевизм, Троцкий пришел в ярость.

В ванной комнате дома, на стене над ванной, висела картина маслом, вероятно, написанная Фридой, когда она обставляла дом. Картина представляла собой испанскую обнаженную натуру девятнадцатого века, покрытую толстым слоем темного лака, наименее обнаженную обнаженную натуру, которую можно себе представить. Во время заседаний комиссии все – члены комиссии и журналисты – должны были пользоваться этой ванной, единственной в доме. За день до первого заседания Наталья по просьбе Троцкого убрала картину. Как только заседания заканчивались, картина появлялась снова. Этот незначительный инцидент указывает на крайнее недоверие Троцкого к журналистам и его решимость не оставлять себя уязвимым для клеветнических сплетен. Но в данном случае он зашел довольно далеко. Трудно представить себе американского репортера, даже самого недоброжелательного, делающего репортаж из этой дымчатой картины.

Фрида была человеком, замечательным своей красотой, характером и умом. В своих отношениях с Троцким она быстро приняла определенную свободу манер. Ее французский был плохим, но она хорошо говорила по-английски, поскольку довольно долго жила в Соединенных Штатах, пока Диего рисовал там фрески. Поэтому она обычно разговаривала с Троцким по-английски, и Наталья, которая вообще не могла говорить по-английски, оказалась исключенной из разговора. Фрида, не колеблясь, употребила слово “любовь” на американский манер. “Вся моя любовь”, – говорила она Троцкому, уходя. Троцкий, который, по-видимому, был увлечен Фридой, начал писать ей письма. Он вкладывал письмо в книгу и отдавал ей книгу, часто в присутствии других людей, включая Наталью или Диего, с рекомендацией, чтобы Фрида прочитала ее. В то время я ничего не знал об этой маленькой игре; только позже Фрида рассказала мне эту историю.

Все это произошло через несколько недель после окончания заседаний Комиссии Дьюи. В конце июня ситуация стала такой, что близкие к Троцкому люди начали испытывать беспокойство. Наталья страдала. Что касается Диего, то он понятия не имел, что происходит. Поскольку он был болезненно ревнив, малейшее подозрение вызвало бы взрыв. Разразился бы скандал с серьезными политическими последствиями. Ян Френкель, насколько я помню, отважился поговорить с Троцким об опасностях, присущих сложившейся ситуации.

В начале июля, чтобы ослабить напряжение, которое нарастало между ними, Троцкий и Наталья решили некоторое время пожить порознь. 7 июля Троцкий переехал жить в гасиенду землевладельца Ландеро, который был знаком с Антонио Идальго и Диего. Его гасиенда находилась недалеко от Сан-Мигель-Реджа, примерно в девяноста милях к северо-востоку от Мехико, за Пачукой, где Троцкий мог ловить рыбу и кататься верхом. Его сопровождали Хесус Касас, лейтенант полиции, возглавлявший небольшой гарнизон, расквартированный на Авенида Лондрес, и Сиксто, один из двух шоферов Диего Риверы. Наталья осталась в Койоакане.

11 июля Фрида отправилась на встречу с Троцким на гасиенду. Я склонен полагать, что именно в конце этого визита Троцкий и Фрида решили положить конец своим любовным отношениям. До тех пор они позволяли себе скользить по скользкому пути флирта. Теперь, ввиду сложившихся обстоятельств, для них было невозможно идти дальше, не взяв на себя полную ответственность. Ставки были слишком высоки. Оба партнера отступили назад. Фрида все еще была очень привязана к Диего, а Троцкий – к Наталье. Более того, последствия скандала были бы серьезными и далеко идущими.

Наталья, узнавшая о поездке Фриды на гасиенду, написала Троцкому письмо с просьбой объяснить. Троцкий, который только что сделал то, что считал своим долгом, порвав с Фридой, ответил Наталье, что ее вопросы были “глупыми, жалкими, корыстными”. Но он также назвал ее “своей жертвой” и заявил, что проливает слезы “от жалости, раскаяния и… мучений”. Так началась серия писем, которыми обменивались Троцкий и Наталья в течение трех недель их разлуки.

Порвав с Фридой, Троцкий почувствовал, что вся его нежность к Наталье возвращается, и письма, которые он тогда писал, являются доказательством его привязанности к ней. Но они также раскрывают, в контрапункте, более мрачный мотив, связанный с “мучением”. Используя знакомый психологический механизм, Троцкий, чтобы уменьшить свое чувство вины перед Натальей, начал упрекать ее в предполагаемой неверности. Возможно, он считал, что лучшая защита – это нападение.

Сначала эта тема была затронута довольно нерешительно: “Я пишу вам это со стыдом, с ненавистью к самому себе. Затем тон стал более резким. Троцкий задавал Наталье вопросы о ее отношениях с молодым помощником, с которым она работала в Народном комиссариате просвещения в самом начале большевистского правительства, то есть двадцатью годами ранее. Тогда помощник влюбился в Наталью, но она никак не отреагировала на его ухаживания. Самый сильный взрыв произошел не в письме, а по телефону, когда 21 июля Троцкий позвонил Наталье из Пачуки, чтобы дать волю своей ревности. Он кричал по-русски по неисправному мексиканскому телефону, ругая ее за фиктивную неверность, совершенную два десятилетия назад. Наталья была физически потрясена. “Мой маленький Леон мне не доверяет. Он потерял ко мне доверие… Это все твое самолюбие”, – написала она Троцкому сразу после звонка. После своей вспышки гнева по телефону Троцкий почувствовал облегчение и написал Наталье: “Я думаю, что успокоился. В любом случае, я могу подождать, пока мы снова не встретимся.

Этот приступ ревности, по-видимому, не был единичным случаем. Сам Троцкий говорит в своих письмах о “рецидиве”, и он, казалось, рассматривал свои “мучения” как своего рода лихорадку, приступы которой будут периодически повторяться. Когда он впервые встретил Наталью в Париже в 1903 году, у нее был любовник, и она испытывала некоторые колебания перед тем, чтобы уйти от него. После смерти Троцкого она призналась подруге: “Он так и не простил меня. Это всегда всплывало снова и снова”.

В эти июльские недели 1937 года Наталья непреднамеренно нанесла серьезный удар Троцкому. 18 июля она написала ему: “Каждый в глубине души ужасно одинок”. Это замечание, как она сама отметила, было довольно банальным, но Троцкий был потрясен им. Он написал ей: “Это предложение стало ударом ножа в мое сердце”. Есть две возможные причины его реакции, одна конкретная, а другая общая. Во-первых, это предложение выдавало чувство изоляции со стороны Натальи. Во-вторых, это нарушало концепцию Троцкого о человеке-коммунисте.

Наконец, письма, которыми обменивались Троцкий и Наталья, показывают, что в разгар их эмоциональных мучений вспыхнуло сексуальное желание. 19 июля Троцкий доложил Наталье о состоянии своего пениса, используя популярное русское слово, и самым грубым языком описал подробности сексуальной игры, в которую он мечтал вступить с ней.

Троцкий вернулся в Койоакан 26 или 27 июля. 17 июля я лег во французскую больницу в Мехико с приступом аппендицита, так что, вероятно, меня не было дома на Авенида Лондрес, когда Троцкий вернулся, или, если и был, я был прикован к своей постели. Жизнь в доме вошла в привычное русло. Для стороннего наблюдателя отношения между этими четырьмя людьми – Троцким, Натальей, Диего и Фридой – были отмечены лишь незначительными изменениями. Между Троцким и Фридой установилась дистанция; слово “любовь” больше не звучало. Пожалуй, наиболее заметной разницей было отношение Натальи к Фриде, которое чередовалось между периодами холодности и внезапными проявлениями привязанности. Троцкий попросил Фриду вернуть ему письма, которые он написал ей, объяснив: “Они могут попасть в руки ГПУ”. Она вернула их ему, и он, по-видимому, уничтожил их. Именно в это время Фрида рассказала мне о том, что произошло.

Любовная связь Троцкого с Фридой была, я уверен, первым приключением такого рода, в которое он ввязался с тех пор, как покинул Россию. В Турции, Франции и Норвегии обстоятельства не позволяли таких увлечений. Вскоре после своего романа с Фридой Троцкий вступил в любовную связь иного характера с другой молодой женщиной, о которой я расскажу чуть позже. В свете того, что я видел в Мексике – в том, как Троцкий вел себя по отношению к Фриде и этой другой молодой женщине, и в смелости и легкости, с которыми он проводил эти предприятия – я склонен полагать, что за свою жизнь у него было несколько романов. В 1920 году, когда Клэр Шеридан лепила портретный бюст Троцкого в его кабинете в Кремле, в разговоре Троцкого с ней и в его общем отношении к ней присутствовал элемент флирта. Я также слышал, хотя и от человека, который никогда не знал Троцкого лично, что во время октябрьского восстания у Троцкого был роман с молодой белокурой англичанкой. Но я так никогда и не смог узнать никаких подробностей.

Бернард Вулф вернулся в Соединенные Штаты в августе. В конце сентября прибыл новый американец, Джозеф Хансен. В день его приезда или, возможно, на следующий день после него нам пришлось нанести визит семье Фернандес, которая жила в пригороде Мехико; трое их сыновей были членами мексиканской троцкистской группы. Все члены семьи испытывали большую привязанность к Троцкому и Наталье, и Троцкому нравилось их общество.