Текст книги "Дуэль без правил. Две стороны невидимого фронта"

Итак, мы поехали, Джо за рулем, я рядом с ним на переднем сиденье, а Троцкий и Наталья сзади. Поскольку Джо не знал Мехико, я указывал ему, куда ехать. На каждом перекрестке я бы говорил “налево”, “Направо” или “Прямо”. На следующий день после этого визита нам по какой-то причине пришлось вернуться в дом Фернандес, хотя два визита за два дня были довольно необычными. Поскольку поездка была долгой и сложной, было немыслимо, чтобы Джо запомнил дорогу, поэтому, как и в предыдущий день, я его направлял. Когда мы вернулись в Койоакан, Троцкий попросил меня зайти к нему в кабинет. “Тебе не кажется, что нам следует отправить Джо обратно в Соединенные Штаты?” – спросил он. Я был удивлен. “Он никогда не научится!” – Воскликнул Троцкий. Я вступился за Джо, пытаясь объяснить связанные с этим трудности. Не выказывая никаких признаков веры, Троцкий ответил: “Посмотрим!” Как оказалось, на самом деле, из всех американцев, живших в Койоакане, Джо был единственным, с кем Троцкий лучше всего ладил и к кому испытывал наибольшее уважение.

В конце октября уехал в США и Ян Френкель. В начале ноября Габи приехала из Франции с нашим сыном. Хотя она была членом группы Молинье во Франции, находясь в Мексике, она согласилась не заниматься какой-либо политической деятельностью. Поселившись в Койоакане, она начала помогать Наталье по хозяйству, как и в Барбизоне.

Троцкий и Жан ван Хейенорт

Однажды, через несколько недель после приезда, Габи готовила обед на кухне вместе с Натальей и молодой мексиканской горничной. В то время испанский Натальи был плохим; на самом деле она почти не знала ни одного слова. Она давала понять себя жестами и отдельными словами, часто дергая служанку за руку, чтобы та что-то увидела. В это конкретное утро Габи почему-то подумала, что Наталья жестоко обращается с мексиканской горничной, и сказала ей об этом. У Габи была откровенная манера говорить, характерная для Бельвиля, района Парижа, где она прожила большую часть своей жизни. Кроме того, ее членство в группе Молинье внушило ей определенную враждебность к троцкистам, которая теперь выплеснулась наружу. Наконец, сейчас произошло то, что часто случается, когда два человека работают вместе на кухне: голоса стали громче. В этот момент Троцкий проходил мимо кухни по пути из своего кабинета в ванную. Он услышал гневные голоса, вошел в кухню, увидел сцену и закричал: “Я вызову полицию!” Хотя он не сделал ничего подобного, тем не менее были сказаны ужасные слова.

Во второй половине того же дня, когда я в одиночестве разбирал бумаги, ко мне пришел Троцкий. “Я не должен был этого говорить”, – признался он в смущенной, почти застенчивой манере. Это был единственный раз, когда я видела его таким смущенным. В любом случае Габи не могла оставаться в доме. Она вернулась во Францию вместе с нашим сыном через Нью-Йорк.

* * *

12 ноября 1937 года Троцкий попросил меня послать следующую телеграмму:

CHAUTEMPS PREMIER PARIS

ЧТО КАСАЕТСЯ УБИЙСТВА ИГНАЦА РЕЙССА КРАЖИ МОИХ АРХИВОВ И ПОДОБНЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ Я НАСТАИВАЮ НА НЕОБХОДИМОСТИ ДОПРОСА ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ В КАЧЕСТВЕ СВИДЕТЕЛЯ ЖАКА ДЮКЛО ВИЦЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ПАЛАТЫ ДЕПУТАТОВ СТАРОГО АГЕНТА ГПУ

ТРОЦКИЙ

Слово “старый”, очевидно, означало, что Троцкий знал о связи Дюкло с ГПУ, когда Троцкий еще был членом советского правительства; таким образом, он раскрывал государственную тайну. Телеграмма вызвала смятение в рядах троцкистов. Лева, в частности, считал, что его отец допустил ошибку, отправив ее.

* * *

Несколько раз в течение 1937 года мы получали письма от Навилла, в которых говорилось, что Андре Жид намеревается приехать в Мексику; однако каждый раз он откладывал свой отъезд. В ноябре план Жида, казалось, стал более определенным. Троцкий попытался преодолеть свои последние колебания. Некоторое время он подумывал о том, чтобы написать Жиду и рассказать ему, сколько Мексика может ему дать, но воздержался от этого, потому что, по его мнению, Жид может расценить такое письмо как попытку манипуляции. Продолжая менее прямолинейно, Троцкий написал черновик письма, которое начиналось словами “Дорогой учитель” и подробно описывало все, что могло побудить Жида приехать в Мексику. Письмо должны были подписать несколько мексиканских художников и писателей, среди них Диего Ривера, Сальвадор Ново и Карлос Пеллисер. Я не помню, было ли письмо на самом деле отправлено; но если и было, то это было бесполезно, потому что вскоре мы узнали, что Жид внезапно изменил свои планы и уехал в Африку.

Дом на Авенида Лондрес с его внутренним двориком, двумя внутренними двориками и хозяйственными постройками образовывал идеальный прямоугольник. Две противоположные стороны этого прямоугольника располагались на двух параллельных улицах – Авенида Лондрес и Авенида Берлин. Третья сторона примыкала к улице, перпендикулярной этим двум, Калле Альенде. Все окна, выходящие на эти три улицы, были заложены саманным кирпичом. Четвертая сторона участка образовывала границу с другим участком. Вдоль всей этой стороны тянулась высокая стена, что было скорее недостатком, чем преимуществом, потому что мы не могли наблюдать за тем, что происходило на другой стороне. Кроме того, стена находилась рядом со спальней Троцкого и Натальи. Эта планировка была постоянным источником беспокойства для Диего Риверы и меня, и мы часто говорили об этом.

Беспокойство Троцкого лежало в другом направлении. К концу 1937 года кампания оскорблений и угроз, проводимая против него мексиканскими сталинистами, становилась все более и более жестокой. Троцкий предусмотрел возможность лобовой атаки на дом, предпринятой несколькими сотнями человек на углу Авенида Лондрес и Калле Альенде. Нападение может быть замаскировано под политическую демонстрацию и может закончиться покушением на его жизнь. Однажды он описал мне свой план обороны, который состоял в том, чтобы всегда иметь под рукой лестницу у подножия стены в крайнем углу из второго внутреннего двора, на Авенида Берлин. Этой улицей, которая в то время была покрыта травой, почти никогда не пользовались, а ночью она была плохо освещена, а может быть, и вовсе не освещалась. Со стороны было непонятно, что наша собственность простирается так далеко. В случае нападения Троцкий приставлял лестницу к стене, переправлялся один и незаметно и быстро шел к дому молодой мексиканки, которую мы знали, чтобы укрыться там. Женщина жила в своем собственном доме в нескольких кварталах от голубого дома. Перелезание через стену имело свои достоинства. На самом деле это был хитроумный план, который мне понравился. Некоторое время спустя Троцкий предложил мне провести репетицию. Вечером он приставлял свою лестницу к стене и шел к дому молодой женщины. Но тем временем я узнал от нее, что за последние два или три месяца Троцкий сделал ей четыре или пять прямых и настойчивых предложений, которые она просто проигнорировала, не поднимая шума. В частности, Троцкий раскрыл ей план лестницы и перспективу репетиции. Таким образом, все дело приобрело другой аспект. Такое сочетание мер безопасности с любовным приключением мне совсем не понравилось. Хотя я ничего не сказал Троцкому, он, возможно, заметил отсутствие у меня энтузиазма, потому что не настаивал на репетиции. Кроме того, вскоре ситуация приняла новый оборот.

Троцкий в Тампико, Мексика, 8 января 1938 г. Слева направо: Наталья Седова, Фрида Кало, Лев Троцкий, Макс Шахтман

Различные признаки, определенные приходы и уходы делали соседний дом все более и более подозрительным как для Диего Риверы, так и для меня. В доказательство своей великой щедрости Ривера решил купить его. Однако сделка займет несколько недель. Эти недели были опасными, потому что, если бы покушение на жизнь Троцкого действительно готовилось, агенты поспешили бы осуществить его, прежде чем потерять дом. План, который мы в конце концов приняли, состоял в том, чтобы Троцкий, пока мы не сможем вступить во владение соседним домом, пожил у Антонио Идальго в Ломас-де-Чапультепек, фешенебельном районе Мехико. Тем временем будет сделано все, чтобы скрыть отсутствие Троцкого в доме в Койоакане.

Итак, 13 февраля 1938 года Троцкий проскользнул в машину, которая была припаркована на заднем дворе, и лег на пол. Я сел за руль, и ворота открылись. Я промчался мимо будки полицейских, фамильярно помахав им рукой, как всегда делал, когда в спешке уходил один. Затем Троцкий встал и сел на заднее сиденье, где и оставался до тех пор, пока мы не подъехали к дому Идальго.

Дом был очень уютным. Поскольку детей у Идальго и его жены не было, они уделяли все свое внимание Троцкому, который проводил время за чтением и письмом. Вернувшись в Койоакан, Наталья разложила подушки на кровати, имитируя тело Троцкого, как это сделала Александра Львовна тридцать пять лет назад, когда Троцкий бежал из Сибири. Слуг держали подальше от комнаты, и время от времени Наталья приносила из кухни чай для якобы больного Троцкого. Связь между Койоаканом и Чапультепеком осуществлялась либо через Идальго, либо через меня.

* * *

Такова была ситуация, когда 16 февраля пришло известие о смерти Левы. Из-за разницы во времени новости пришли в Койоакан в конце обеда. Это было передано нам по телефону, я думаю, одним из представителей крупного американского агентства печати. Джо Хансен и Рей Шпигель были со мной в доме. Мы решили ничего не говорить Наталье, не давать ей просматривать вечерние газеты и не подходить к телефону. Я немедленно отправился навестить Риверу в его доме в Сан-Анхеле. Находясь там, мы, возможно, имели телефонный разговор с кем-то в Париже, возможно, с Жераром Розенталем или Жаном Русом. Затем мы с Риверой уехали в Чапультепек.

Как только мы вошли в комнату, где находился Троцкий, Ривера выступил вперед и прямо сообщил ему новость. Троцкий, лицо которого посуровело, спросил: “Наталья знает?” На отрицательный ответ Риверы он ответил: “Я сам ей скажу!” Мы сразу же ушли. Я вел машину вместе с Риверой рядом со мной. Троцкий сидел сзади, напряженный и молчаливый. Прибыв в Койоакан, он сразу же заперся с Натальей в их комнате. Они снова уединились, как это было в Принкипо во время смерти Зины. Через приоткрытую дверь им подали чай. 18 февраля в час дня Троцкий вручил мне несколько листов бумаги, исписанных от руки пометками на русском языке, которые он попросил меня перевести и распространить среди репортеров. В этих строках он просил провести расследование обстоятельств смерти его сына. Когда после нескольких дней заключения Троцкий снова появился в своем кабинете, он начал писать статью о Льве Седове (Леве). Незадолго до переезда в дом Идальго он закончил длинную статью “Их мораль и наша”, датированную 10 февраля 1938 года. После смерти Левы он изменил дату на 16 февраля и добавил постскриптум.

Сразу после смерти Левы Жанна, которая очень привязалась к нему, написала Троцкому и Наталье письма, полные отчаяния. Троцкий послал ей утешительную телеграмму: “Да, маленькая Жанна, мы должны жить”. Но вскоре ситуация изменилась. На момент своей смерти Лева оставил много бумаг в своей квартире на улице Лакретель, и две или три недели спустя стало очевидно, что Жанна, которая принадлежала к группе Молинье, не была склонна передавать эти бумаги Троцкому через посредство Жерара Розенталя, адвоката Троцкого в Париже, который принадлежал к официальная французская троцкистская группа. Троцкий ощетинился от гнева. Он чувствовал, что бумаги принадлежат ему как с юридической, так и с моральной точки зрения. Он также думал, что Жанна играет с огнем, потому что французская полиция только искала предлог, чтобы сунуть нос в газеты, как и ГПУ. Он пришел в ярость. Началась череда ожесточенных и мучительных ссор. Тем временем Наталья поддерживала дружескую переписку с Жанной, и две убитые горем женщины продолжали обмениваться слезливыми письмами.

Примерно через шесть недель после смерти Левы, в конце марта или начале апреля, после обеда, когда Троцкий отдыхал после сиесты, я был в своей комнате. Это было время дня, когда Наталья часто приходила ко мне в комнату, чтобы поговорить о мелких проблемах в домашнем хозяйстве или просмотреть счета. Когда она вошла в комнату в этот день, она была очень взволнована. По ее щекам потекли слезы. Она закричала: “Ван, Ван, знаешь, что он мне сказал? ‘Ты с моими врагами!” – И она повторила фразу по-русски, используя собственные слова Троцкого. Он сказал не “противники”, а “враги». ”А его враги в это время, начав с Жанны и Раймона Молинье, пошли гораздо дальше. Это предложение, конечно, можно было бы истолковать так: “Вы ведете себя так, как если бы были на стороне моих врагов” или “Вы играете на руку моим врагам”. Но суровый факт остается фактом: через шесть недель после смерти Левы, когда Наталья все еще была подавлена горем, Троцкий разговаривал с ней в самых резких и жестоких выражениях, какие только были возможны.

* * *

Примерно в то же время мы узнали, что Андре Бретон приезжает в Мексику для проведения нескольких конференций по поручению МИД Франции. Троцкий попросил меня достать ему несколько книг Бретона, ни одну из которых он никогда не читал. Поскольку времени было мало, я решил написать в Нью-Йорк, а не в Париж. 9 апреля я отправил Гарольду Айзексу письмо с просьбой прислать нам все книги Бретона, которые он сможет найти в городе. В конце апреля прибыли «Манифест сюрреализма», «Надя», «Сообщающиеся сосуды» и еще одна или две. Я вырезал страницы из тех, которые были новыми, и принес книги Троцкому. Он сложил их стопкой в дальнем углу своего стола, где они пролежали несколько недель. У меня сложилось впечатление, что он пролистал их, но, конечно, не прочитал от начала до конца.

Как только Бретон и его жена Жаклин прибыли в Мехико, во второй половине апреля, я поехал навестить их в городе. Мы пообедали в типичном мексиканском ресторане. Бретон, казалось, был в восторге от пребывания в Мексике; для него все было чудом. Он был очень сердечен со мной. 29 апреля 1938 года я написал Пьеру Навиллю: “Бретон был здесь несколько дней, полный восхищения страной, картинами Диего, всеми прекрасными вещами в этой стране. С другой стороны, он переходит с банкетов на официальные приемы, его окружает множество людей.” Несколько дней спустя я отправился за Бретоном и Жаклин из Мехико и привез их в Койоакан. На этой первой встрече с Троцким и Натальей речь шла о работе комиссии по расследованию московских процессов в Париже, об отношении Жида и Мальро к этим процессам, отношение Мальро. Они обменялись новостями, но серьезных тем не затрагивали.

Поездка Бретона в Мексику вызвала гневную реакцию со стороны сталинистов. Сам Бретон говорил об их злобных заговорах в речи от 11 ноября 1938 года после своего возвращения в Париж. Первая конференция Бретона в Мексике должна была состояться во Дворце изящных искусств. Троцкий был обеспокоен тем, что банда мексиканских сталинистов вполне может сорвать встречу. Он попросил меня организовать отдельные силы безопасности. Я пришел к соглашению с членами мексиканской троцкистской группы, что они разместятся в нескольких стратегических точках, не привлекая внимания. Ничего предосудительного не произошло. Но тот факт, что Троцкий, не колеблясь, обратился к членам политической группы, чтобы гарантировать безопасность литературной конференции Бретона, показывает, на мой взгляд, степень его доброй воли по отношению к Бретону.

Однажды днем, во время одной из наших экскурсий с Бретоном и Жаклин, мы остановились в маленьком городке, чтобы посетить церковь недалеко от Пуэблы. Ни Риверы, ни Фриды с нами не было. Внутри церкви было низко и темно. Слева стена и колонны были покрыты рисунками, характерными для Мексики. Это маленькие металлические пластинки, иногда сделанные из старых консервных банок, на которых популярные художники нарисовали драматические сцены, как правило, серьезных несчастных случаев, от фатальных последствий которых тот, кто предлагает картину, был спасен божественным провидением. Подношение вешается в знак благодарности. Поскольку эти подношения продолжают накапливаться, некоторым из них уже более восьмидесяти лет. Это, на мой взгляд, самая замечательная форма популярного искусства в Мексике. Бретон был преисполнен восхищения. Настолько переполненный, что он начал незаметно прятать под куртку эти пластинки, взяв с полдюжины. Он не испытывал угрызений совести, поскольку это была церковь, и, возможно, даже считал свой поступок законным выражением антиклерикализма.

Троцкий был в ярости, как я сразу понял по его лицу. Это был не его антиклерикализм. Более того, ситуация таила в себе опасность для него. В Мексике все церковное имущество принадлежит государству. Если бы местным властям стало известно о краже, это вызвало бы скандал, за который ухватились бы сталинисты, тогда так яростно стремившиеся скомпрометировать пребывание Троцкого в Мексике. Играя на мексиканском патриотизме, они могли бы обвинить Троцкого и его друзей в причинении ущерба мексиканскому историческому наследию. Последствия могли быть очень серьезными. Троцкий вышел из церкви, не сказав ни слова. Я должен признать, что в этом случае он проявил большое самообладание.

Вскоре после этого Троцкий начал настаивать на том, чтобы Бретон подготовил проект манифеста. Бретон, когда Троцкий дышал ему в затылок, чувствовал себя полностью парализованным, неспособным писать, что было вполне объяснимо. “У вас есть что мне показать?” – спрашивал Троцкий всякий раз, когда они встречались. По мере развития ситуации Троцкий взял на себя роль школьного учителя перед бретонцем, разыгрывающего упрямого ученика, который не выполнил домашнее задание. Хотя Бретон был сильно смущен, ситуация затянулась. Однажды в саду дома Диего Риверы он отвел меня в сторону и спросил: “Почему бы тебе не написать этот манифест?” Я отказался, не желая еще больше запутывать это дело.

В июне мы отправились в поездку в Гвадалахару. Диего Ривера уже был там, рисовал, и мы должны были присоединиться к нему. Мы ехали на двух машинах. В первой машине, которую вел, насколько я помню, Джо Хансен, были Троцкий и Наталья, сидевшие сзади, а рядом с водителем Бретон, которого Троцкий попросил поехать с ним, чтобы они могли поговорить. Я был во второй машине с Жаклин, кажется, Фридой, и американским или мексиканским водителем. Примерно через два часа езды, во время поездки, которая в то время занимала около восьми часов, первая машина остановилась. Мы тоже остановились, примерно в пятидесяти ярдах позади, и я подошел к первой машине, чтобы посмотреть, что происходит. Джо подошел ко мне со словами: “Старик зовет тебя”. Тем временем Бретон вышел из первой машины и направился ко второй. Когда мы проходили мимо, не говоря ни слова, он сделал жест недоуменного удивления. Я сел в первую машину, и мы тронулись в путь. Троцкий оставался сзади, прямой и молчаливый. Он не дал мне никаких объяснений того, что произошло.

Когда мы прибыли в Гвадалахару, мы отправились в отель, не вступая в контакт с группой Бретон-Ривера. Я был озадачен. Джо, который не знал французского, не мог следить за разговором между Троцким и Бретоном, поэтому он не мог дать мне никакой информации. Наталья говорила об этом довольно туманно. Как только я устроился, первое, что Троцкий попросил меня сделать, это организовать встречу с Ороско, который тогда жил в Гвадалахаре. Ривера и Ороско были двумя самыми известными мексиканскими художниками того времени. Хотя они не были личными врагами, по характеру, вкусам, образу жизни и стилю живописи они находились на противоположных полюсах. Ороско был таким же измученным интровертом, как Ривера – сердечным экстравертом. Сам факт того, что они были двумя величайшими художниками в стране, неизбежно должен был вызвать соперничество между ними, и у них почти не было личных контактов. То, о чем просил меня Троцкий, было ясно; он хотел дистанцироваться от Ривера и Бретона.

Я пошел к Ороско, который принял меня в своей студии, и мы договорились о встрече. На следующий день Троцкий, Наталья и я навестили его. Беседа была приятной, но в ней, конечно, не было той оживленности и теплоты, которые обычно характеризовали беседы между Троцким и Риверой. Уходя, Троцкий сказал Наталье и мне: “Он Достоевский!” Тем временем Ривера и Бретон бродили по Гвадалахаре в поисках картин и старинных предметов.

Мы отправились обратно в Мехико, и Троцкий больше не видел Бретона. Гнев Троцкого по дороге в Гвадалахару был вызван тем, что Бретон упорно медлил с подготовкой проекта манифеста. Но, по-видимому, Троцкий восстановил самообладание и не хотел разрыва, потому что, как только все вернулись домой из Гвадалахары, отношения мало-помалу восстановились. Бретон никогда не рассказывал мне подробно, что произошло в машине, а я его не спрашивал.

В начале июля было решено провести несколько дней в Пац-куаро, в штате Мичоакан. Бретон, Жаклин и я уехали вперед, потому что я должен был найти подходящий отель для Троцкого, а Бретон и Жаклин хотели осмотреть сельскую местность. У Диего Риверы в его доме в Сан-Анхеле была большая коллекция статуэток доколумбовой эпохи из Чупикуаро, которые ему по нескольку раз привозили крестьяне из штата Гуанахуато. Эти глиняные фигурки высотой около трех дюймов изображали обнаженных женщин, украшенных и чувственных. Их миндалевидные глаза и половые органы были сделаны из маленьких кусочков добавленной глины. Бретон бурно восхищался этими дамами из Чупикуаро. Недалеко от Морелии Бретон спросил меня, не могли бы мы сделать крюк и попытаться найти какие-нибудь статуэтки в деревне. Нам пришлось бы импровизировать, потому что у нас не было точной информации, но мы пошли на риск. Когда мы ехали по грунтовой дороге в разгар сезона дождей, машина застряла. Мы обратились за помощью к нескольким крестьянам, и после больших усилий они смогли вытащить нас из неловкой ситуации. Мы отказались от нашего плана искать дам из Чупикуаро и вернулись на дорогу в Пацкуаро. Когда мы были в пути, Бретон заметил мне: “Если бы я был один, я бы просто оставил все там и продолжил путь пешком”. Это показалось мне странным. Куда бы он пошел посреди полей Мексики?

Оказавшись в Пацкуаро, мы прокатились на лодке по озеру и с наступлением темноты съели пескадо бьянко на маленьком острове Джаницио. Маленький городок Пацкуаро был тогда тихим и очаровательным. Прогуливаясь по его мощеным улочкам или по тихим площадям, можно было подумать, что это семнадцатый век. Отель, который мы выбрали, на самом деле представлял собой большой старый дом, примерно с десятью комнатами и садом, полным цветов. Примерно через два дня после того, как мы устроились, прибыл Троцкий с Натальей и Джо Хансеном и еще одним американцем. Диего Ривера и Фрида тоже прибыли. Были составлены планы. После дневных экскурсий должны были состояться вечерние беседы об искусстве и политике. Существовал даже план опубликовать эти беседы под названием “Беседы в Пацкуаро”, авторами которых были Бретон, Ривера и Троцкий. В первый вечер большую часть разговора вел Троцкий. Он развил тезис о том, что в коммунистическом обществе будущего искусство растворится в жизни. Больше не будет ни танцев, ни танцоров, но все будут двигаться гармонично. Картин больше не будет, но дома будут украшены. Обсуждение этого тезиса было отложено до следующего вечера, и Троцкий, по своему обыкновению, рано удалился. Я остался болтать с Бретоном в саду. “Тебе не кажется, что всегда найдутся люди, которые захотят нарисовать маленький квадратик холста?” – спросил он меня.

Обсуждение на следующий вечер так и не состоялось, потому что Бретон заболел лихорадкой и приступом афазии. Жаклин преданно заботилась о нем. Мы были встревожены, но она успокоила нас, объяснив, что такое бывало и раньше.

10 июля группа школьных учителей из соседних деревень, узнав, что Троцкий находится в Пацкуаро, пришла поговорить с ним. Разговор был сосредоточен на задачах и проблемах школьного учителя в деревне. Троцкий сравнил Мексику с Россией. В конце беседы он сделал карандашом короткую заметку на русском языке по этой теме. Я перевел его на испанский, и текст был роздан посетителям для публикации в небольшой газете Vida, органе школьных учителей в Мичоакане. Вскоре после этого мы оставили Бретона на попечение Жаклин, а остальные домочадцы вернулись в Койоакан.

Через несколько дней Бретон и Жаклин появились снова. Бретон довольно быстро пришел в себя. Из тупика, в который превратился проект манифеста, наконец-то был найден выход. Если я правильно помню, Бретон сделал первый шаг. Он дал Троцкому несколько листов бумаги, исписанных его мелким почерком. Троцкий продиктовал несколько страниц на русском языке, чтобы объединить их с текстом Бретона. Я перевел страницы Троцкого на французский, а затем показал их Бретону. После еще одного разговора Троцкий взял все тексты, вырезал их, добавил несколько отрывков и склеил все в длинный свиток. Я напечатал полученный текст на французском языке, переведя русский язык Троцкого и сохранив прозу Бретона. Это был текст, по которому они пришли к окончательному соглашению. Тот, кто его прочтет, может по языку безошибочно распознать абзацы, написанные Троцким, и абзацы, написанные Бретоном. Троцкий написал чуть меньше половины текста, Бретон – чуть больше. Адресованный художникам манифест был опубликован за подписями Бретона и Риверы, хотя Ривера не принимал никакого участия в его написании. Манифест призывал к созданию Международной федерации независимых революционных художников (I.F.I.R.A.). Она была переведена на несколько языков и стала хорошо известна.

Последняя встреча между Троцким и Бретоном, незадолго до отъезда Бретона во Францию, была сердечной и теплой. Надвигалась война, и Бретон ожидал, что по прибытии во Францию его призовут в армию. Расставание произошло в конце июля 1938 года, на залитом солнцем внутреннем дворике голубого дома в Койоакане, среди кактусов, апельсиновых деревьев, бугенвиллий и идолов. Троцкий пошел в свой кабинет и вернулся, неся совместную рукопись манифеста. Он отдал его Бретону, который был очень тронут. Со стороны Троцкого это был необычный жест, который я никогда не видел повторенным за все время, что я был с ним. Рукопись, должно быть, все еще находится в бумагах, оставленных Бретоном.

Вернувшись во Францию, Бретон, как мы и опасались, был призван в армию, но всего на несколько недель. 11 ноября 1938 года он произнес волнующую речь, описывающую его пребывание в Мексике. Говоря обо мне в этой речи, Бретон, между прочим, сказал, что я “очень беден’. Категории “бедных” и “богатых” не были теми, к которым я когда-либо думал причислить себя во время моей жизни с Троцким. Очевидно, в доме было мало денег, у меня не было того, что можно было бы назвать зарплатой, и о небольших личных расходах мы с Натальей позаботились самым простым способом. Но когда я принес напечатанный текст речи Бретона Троцкому в его кабинет, я был несколько смущен, опасаясь, что он подумает, что замечание Бретона было спровоцировано какой-то жалобой с моей стороны. Он ничего не сказал, я ничего не сказал, и между нами никогда не было никаких недоразумений на этот счет. Тем не менее замечание Бретона указывает на то, что сюрреалисты и троцкисты жили в разных мирах.

Визит Бретона не помешал революционной политике. В то время готовилась учредительная конференция Четвертого Интернационала. 18 июля мы получили известие о том, что Рудольф Клемент, который отвечал за всю административную работу Международного секретариата, исчез. Несколько дней спустя его обезглавленное тело было найдено плавающим в Сене. Через Зборовского ГПУ знало все о деятельности Клемента и нанесло удар, когда планы по созданию Четвертого Интернационала только зарождались. Конференция, тем не менее, состоялась в начале сентября, недалеко от Парижа.

Подобно Марксу, который, столкнувшись однажды с некоторыми неожиданными заявлениями своих учеников, сказал, что он не “марксист”, Троцкий иногда говорил, что он не “троцкист”. Фактически, он был убежденным “троцкистом”, если под троцкизмом понимать постоянную вовлеченность во внутренние проблемы различных троцкистских групп. Большую часть времени каждая из этих групп была разделена на две или три фракции. Борьба между фракциями, их союзы и их разрывы, будь то внутри группы или от одной группы к другой, занимали Троцкого, который посвящал им много своего времени, энергии и терпения.

Постоянной причиной недовольства Троцкого этими группами был их плохой социальный состав: слишком много интеллектуалов, слишком мало рабочих. “Мелкобуржуазные” – таков был эпитет, который его перо постоянно присваивало отдельным лицам и группам. Единственными двумя троцкистскими группами, о которых я слышал, как он выражал безоговорочное восхищение, были группа Шарлеруа в Бельгии, состоящая из шахтеров-угольщиков, и группа железнодорожников из Миннеаполиса, США.

Восстановить детали всех этих внутренних боев в различных национальных секциях троцкистской организации было бы сложной и трудной задачей. Однако только подробное и фактическое исследование, которое задокументировало бы конкретные условия каждой ситуации, позволило бы судить о решениях Троцкого в этих вопросах. В этой области слишком легко позволить себе поверхностные суждения. На первый взгляд, очевидный результат огромных усилий, которые Троцкий посвятил организационным вопросам, был довольно скудным. Например, Троцкий написал страницы и страницы, полные революционной страсти, посвященные Испании, но во время Гражданской войны троцкистская группа в Барселоне насчитывала едва ли более дюжины членов, и это были молодые люди без большого опыта. На момент смерти Троцкого троцкистские группы не так уж сильно отличались по размеру от различных оппозиционных групп, которые он обнаружил, когда покидал Россию. Немало выдающихся людей в то или иное время провозгласили себя троцкистами, только для того, чтобы впоследствии отойти от троцкистской организации. Но одной из причин нашей малочисленности, несомненно, были трудности тех ужасных лет. Сегодня нелегко снова оживить тридцатые годы для тех, кто их не знал. Сталинская клевета и преследования были повсеместны. Денег не хватало до такой степени, что сегодня трудно себе представить; из-за нехватки денег мы часто были бессильны перед лицом самых простых задач.

Несомненно, Троцкий уделял большую часть своего внимания развитию троцкизма во Франции. Через несколько месяцев после своего прибытия в Турцию он руководил созданием La Verite. С 1929 по 1931 год разногласия между Раймоном Молинье, Пьером Навиллем и Альфредом Росмером отнимали у него много времени. С 1935 года и до самой его смерти ссора с Раймоном Молинье становилась все более ожесточенной, пока не превратилась в кошмар. Во время июньских забастовок 1936 года он с ликованием писал: “Французская революция началась.” Но затем, после поражения французских рабочих и его собственного переезда в Мексику, Троцкий начал смотреть на проблемы троцкизма во Франции с определенного расстояния. Хотя он по-прежнему следил за тем, что происходило на французской политической сцене, а также внутри французской троцкистской группы, в нем уже не было той постоянной приверженностью, что и раньше.