Текст книги "Дуэль без правил. Две стороны невидимого фронта"

В Койоакане новости о внутренней жизни французской троцкистской группы и, в частности, о функционировании ее руководства поступали к нам в основном через Жана Руса. Он довольно регулярно писал длинные письма, которые, хотя и предназначались Троцкому, были отправлены на мое имя. У Рауса был довольно плохой почерк, и Троцкий с трудом его расшифровывал, поэтому я перепечатывал его письма, а затем передавал машинописный текст Троцкому. Однажды, вероятно, в середине 1939 года, после того как пришло письмо от Рауса, я в нескольких словах изложил его суть Троцкому и добавил: “Я собираюсь напечатать его для вас”. Троцкий ответил: “Не нужно. У тебя есть другие дела”. Такое отношение было бы немыслимо несколькими годами ранее.

* * *

Профессор американского университета Хьюберт Херринг, организовывавший семинары в Мексике, один или два раза в год привозил в Койоакан группу примерно из тридцати человек. В рамках семинара Троцкий выступал с ними в течение часа или двух и отвечал на их вопросы. В обмен Херринг предоставил в распоряжение Троцкого дом, которым он владел в Таско. Мы ездили туда каждые два-три месяца на неделю или около того. В первый раз мы сделали это вскоре после окончания сессий Комиссии Дьюи. В 1938 году, во время одного из наших последних пребываний в Таксо, мы взяли напрокат несколько лошадей для экскурсии по холмам, окружающим город. В поездке нас сопровождали несколько американских троцкистов, в том числе несколько женщин, которые провели две или три недели в Мексике и приехали повидаться с Троцким. Всего там было более дюжины человек. Мы начали с прогулки, и казалось, что мы никогда не пойдем быстрее. Внезапно, не сказав ни слова, даже Наталье, Троцкий пришпорил свою лошадь, крикнув по-русски, и сорвался в галоп. Хотя я был далек от того, чтобы быть опытным наездником, я не смел колебаться, потому что не мог оставить Троцкого одного. Поэтому я пришпорил свою собственную лошадь и поскакал за ним, каким-то образом удерживаясь в седле, мой пистолет болтался у меня на боку. Причина, по которой я не был убит, несомненно, заключается в том, что у меня была хорошая, безопасная лошадь. Через некоторое время мы с Троцким оказались на дороге из Мексики в Таско, где продолжали скакать галопом, пока не достигли города. Троцкий редко делал что-то столь неожиданное, как это.

«День поминовения усопших» – популярный праздник в Мексике, и в тридцатые годы он отмечался еще более красочно, чем сегодня. В тот день праздничные толпы вышли на улицы с петардами и сочлененными картонными скелетами. Дети грызли отвратительные сладости – черепа из розового сахара, голени из зефира. Праздничным днем 2 ноября 1938 года Диего Ривера прибыл с визитом в дом в Койоакане. Озорной, как студент-искусствовед, который разыграл какую-то шалость, он принес Троцкому большой череп, сделанный из фиолетового сахара, на лбу которого белым сахаром было написано: “Сталин”. Троцкий ничего не сказал, ведя себя так, как будто этого объекта там не было. Как только Ривера ушел, он попросил меня уничтожить его.

Диего Ривера обладал некоторыми замечательными качествами. Его живое воображение позволяло ему делать проницательные замечания о людях. Но именно в его отношении к людям наиболее ярко проявилась неустойчивая сторона его характера. Оценивая человека, он останавливался либо на одном, либо на другом из нескольких аспектов и, таким образом, в течение нескольких дней приходил к противоположным выводам об этом человеке. Таким образом, в его личных отношениях наблюдалась значительная переменчивость. Однажды утром, когда я завтракал с Риверой и Фридой в их доме в Сан-Анхеле, пришла почта с письмом от американского писателя. Ривера только взглянул на имя отправителя, скомкал письмо, не открывая его, и швырнул его через всю комнату, крича: “Ах, свинья, он не осмелился занять откровенную позицию по судебным процессам!” Несколько дней спустя, приехав в дом Риверы, я застал его за дружеской беседой с отправителем письма, который специально написал, чтобы предупредить о его приезде. Такие внезапные повороты в личных отношениях происходили с Риверой постоянно.

Мексиканская троцкистская группа насчитывала от двадцати до тридцати активных членов. Несмотря на свою малочисленность, они были разделены на фракции, одна из которых была сосредоточена вокруг Октавио Фернандеса, другая – вокруг Галициа. Большую часть времени Ривера держался особняком. Он также был довольно особенным членом организации, поскольку другие члены были молодыми учителями или рабочими с крайне ограниченными финансовыми возможностями, в то время как Ривера был национальной легендой, продажа картин которой принесла ему большие суммы денег. В целом он обеспечивал финансовые потребности группы. Когда рассматривался какой-либо шаг, например, печать плаката или проведение собрания, он мог навязать свою волю другим, либо внося немедленный и щедрый вклад, если он был согласен, либо воздерживаясь, если ему не нравился проект. Такая ситуация неизбежно привела к напряженности внутри группы. Было бы гораздо лучше, если бы Ривера держался подальше от повседневной деятельности группы и ограничивался тем, что проявлял великодушное сочувствие. Но нет, он очень хотел принять участие во внутренней жизни организации.

Присутствие Троцкого в Мексике не упростило ситуацию. Все активные члены группы, к какой бы фракции они ни принадлежали, по очереди помогали нам стоять на страже ночью. Каждый вечер двое или трое приходили в дом, а утром уходили. Троцкий беседовал с ними, когда они прибыли, давая советы по фракционным боям. Члены группы постоянно испытывали давление вмешательства Троцкого в эти вопросы. Поскольку ситуация внутри организации была настолько хаотичной, Международный секретариат, а затем учредительной конференции Четвертого Интернационала пришлось принимать решения о внутренних делах мексиканской секции. На учредительной конференции была принята резолюция, предписывающая реорганизовать мексиканскую секцию. В резолюции говорилось: “Что касается товарища Диего Риверы, Конференция также заявляет, что ввиду трудностей, возникших в прошлом в отношении этого товарища во внутренних отношениях мексиканской секции, он не будет членом восстановленной организации; но его работа и его деятельность в течение Четвертого Международный останется под прямым контроль над Международным секретариатом”. Ривера был не из тех людей, которые с благосклонностью принимают решения, принятые издалека и без его непосредственного участия. Такие эпизоды создавали атмосферу, в которой столкновения были неизбежны и часты.

Троцкий часто беседовал с Риверой о деятельности мексиканской группы. Советы, которые давал ему Троцкий, менялись с течением времени. К осени 1938 года Троцкий, вероятно, пришел к выводу, что Ривера должен держаться на расстоянии от повседневной деятельности группы. Но я не знаю точно, что сказал ему Троцкий, потому что я намеренно держался в стороне от всех их разговоров на эту тему. Во всяком случае, такой совет мог вызвать только раздражение у Риверы, который сам стремился стать политическим активистом.

Троцкизм Риверы также был несколько относительным. На протяжении всех моих отношений с ним он часто говорил: “Вы знаете, я немного анархист”. Он рассказывал истории, которые узнал в России, о том, что происходило за кулисами в первые годы Коммунистического Интернационала, и общий смысл этих историй заключался в том, что даже при Ленине происходили довольно неприятные вещи. Однако Троцкому он демонстрировал другую маску. В 1938 году он написал несколько статей о странах Латинской Америки, в которых с большим проникновением и блеском проанализировал их положение и роль “суббуржуазии”, как он их называл.

Каковы были чувства Троцкого к Ривере? Я могу дать лишь частичный ответ на этот вопрос. После злодеяний, совершенных норвежским правительством, Троцкий был благодарен Ривере за усилия, которые тот приложил для получения мексиканской визы. Ривера, хотя и был болен, предпринял длительную поездку по Мексике, чтобы поговорить непосредственно с Карденасом, который в то время находился в турне. Троцкий также был благодарен ему за гостеприимство, которое Ривера оказал ему в голубом доме в Койоакане. Но это было еще не все. Из всех людей, которых я знал вокруг Троцкого с 1932 по 1939 год, Ривера был тем, с кем Троцкий беседовал с большой теплотой и непринужденностью. Действительно, были границы, которые никогда нельзя было переходить в разговоре с Троцким, но его встречи с Риверой были полны уверенности, естественности, непринужденности, которых я никогда не видел ни у кого другого. Троцкий также был рад, что всемирно известный художник присоединился к Четвертому Интернационалу. Однажды, когда в моих замечаниях, возможно, проявился скептицизм по поводу политической стабильности Риверы, Троцкий сказал мне не без упрека: “Диего, знаешь ли, революционер!” Но в то время Троцкий, возможно, уже пытался развеять некоторые из своих собственных опасений.

Неловкость между Троцким и Риверой, с ее перекрестными течениями политических и личных факторов, начала формироваться в октябре 1938 года, через некоторое время после возвращения Бретона во Францию. В дополнение ко всем другим причинам разногласий, одной из основных причин, возможно, был тот факт, подписи Риверы под манифестом “Бретона-Ривера”, в который он не написал ни строчки. Но мы не всегда знаем, что происходит в сердцах людей. Еще одной причиной недомогания стал отъезд Фриды во Францию по приглашению Бретона и Жаклин, чтобы провести там несколько месяцев. Ривера не мог не почувствовать возникающий в результате дисбаланс в своей жизни.

В течение следующих недель Ривера колебался между двумя противоположными взглядами. Однажды он захотел стать секретарем мексиканской троцкистской группы, хотя он был наименее подходящим человеком в мире, чтобы работать секретарем чего бы то ни было. На следующий день он говорил об уходе из группы и даже из Четвертого Интернационала, чтобы посвятить себя исключительно живописи. В середине декабря Троцкий поехал к нему в Сан-Анхель. В конце встречи Ривера согласился больше не говорить об отставке, и оба собеседника расстались, по-видимому, в хороших отношениях.

Инцидентом, вызвавшим взрыв, стало письмо Риверы Бретону в конце декабря. Когда ему нужно было написать письмо на французском, Ривера просил меня помочь. Он диктовал мне письмо, а я печатал его на машинке. По этому случаю он позвонил мне и попросил приехать к нему домой в Сан-Анхель, чтобы он мог написать письмо Бретону. Вскоре после того, как он начал диктовать, он сформулировал фразу, выражающую критику “методов” Троцкого. Я перестал писать. “Пиши! Пиши! Я сам покажу письмо Л.Д.”, – настаивал Ривера. Я должен был принять решение. С любым другим человеком я бы просто ушел. Но отношения между Троцким и Риверой были исключительными. Ривера был единственным человеком, который мог прийти в дом в любое время без предварительной договоренности, и Троцкий всегда принимал его тепло. С другими посетителями всегда присутствовал третий человек, чаще всего я. Но с Риверой была возможность ослабить тесную связь между мной и Троцким, против чего он иногда раздражался, поэтому я сознательно старался не вмешиваться в их разговоры. Отношения между Риверой и Троцким образовали своего рода привилегированный клуб, стоящий вне системы. Поэтому я принял заявление Риверы добросовестно, предпочитая, чтобы он объяснился непосредственно с Троцким без моего вмешательства.

После того, как Ривера закончил диктовать, и перед тем, как я ушел, он снова сказал мне, что он сам покажет письмо Троцкому. “Мы разберемся с этим”, – сказал он. Я вернулся в Койоакан и напечатал письмо, оставив копию на углу моего стола. Наталья часто приходила ко мне в комнату, обычно когда Троцкий спал, чтобы прочитать письма и документы, которые Троцкий продиктовал мне и которые я напечатал. Она сделала бы это независимо от того, был я в своей комнате или нет. В этот день она случайно зашла и нашла копию письма Риверы Бретону, которое она прочитала. Затем она отнесла его Троцкому, и таким образом произошел взрыв.

Недовольство Риверы “методами” Троцкого, как объясняется в письме, было сосредоточено на двух незначительных событиях недавнего времени. После публикации манифеста, подписанного Бретоном и Риверой, в Мексике была сформирована небольшая группа I.F.I.R.A., которая начала издавать журнал Clave. На одном из заседаний редакционной коллегии журнала секретарем был назначен молодой мексиканец Хосе Феррелл. Ривера, присутствовавший на встрече, не высказал никаких возражений. Но в своем письме Бретону он назвал это назначение “дружеским и нежным” государственным переворотом, осуществленным Троцким. Вторым эпизодом было принятое в типографии в последнюю минуту решение, без ведома Троцкого, напечатать статью Риверы в качестве письма редактору. Ривера возложил ответственность за этот поступок на Троцкого.

Реакция Троцкого на письмо Риверы состояла в том, чтобы попросить его через меня написать новое письмо Бретону, которое исправило бы два искажения. Ривера заявил о своем согласии и назначил мне встречу, чтобы я продиктовал письмо. Однако в последний момент он отменил встречу. Он договорился о новой встрече и отменил и эту. Очевидно, он переживал эмоциональный кризис. Слова “дружелюбный и нежный” в его письме Бретону показывают, что он все еще был привязан к Троцкому.

С отказом Риверы написать новое письмо Бретону тон разногласий обострился. Троцкий и Ривера быстро прошли через последовательные стадии, которые при разрыве ведут от дружелюбия к враждебности. Больше никаких встреч между ними не было. Чарльз Кертисс, который был представителем в Мексике Панамериканского бюро Четвертого Интернационала, и я выступали в качестве посредников. 12 января Троцкий написал письмо Фриде в Париж, в котором изложил свою версию разрыва. Фрида, конечно же, осталась в лагере Риверы.

Чувствуя, что он больше не несет политической ответственности перед Троцким, Ривера начал серию схем с различными небольшими группами рабочего класса, политическими и профсоюзными, которые были более или менее враждебны троцкизму. Троцкий отреагировал бурно. Все мосты были сожжены.

В то время президентская избирательная кампания только начиналась. Согласно конституции Мексики, Карденас не мог снова баллотироваться, и ему даже не удалось убедить свою партию принять кандидата по его выбору. Скорее всего, армия и деловые интересы навязали ему кандидатуру Авилы Камачо, который впоследствии был избран. Мугика, друг и ближайший сотрудник Карденаса, решил выдвинуть свою собственную кандидатуру. По отношению к Камачо он стал кандидатом от оппозиции от левых сил. Третий кандидат, генерал Алмазан, который не входил в правительственную партию, появился в качестве кандидата от оппозиции справа. Ситуация была настолько запутанной из-за того, что Камачо был навязан Карденасу, что многие сдрденисты проголосовали за Алмазана. В феврале Ривера принял активное участие в избирательной кампании Мугики. Троцкий назвал этот шаг политическим предательством. Когда Мугика позже снял свою кандидатуру, Ривера, по некоторым данным, поддержал Алмазана. Но к тому времени у нас уже не было никаких отношений с Риверой вообще.

После разрыва с Риверой Троцкий не мог оставаться в голубом доме в Койоакане. Но было нелегко сразу найти новый дом за умеренную арендную плату и удовлетворяющий ряду специфических условий. Еще в конце января Троцкий предложил Ривере через меня, что он будет платить ему арендную плату, пока я буду искать новое место. Ривера отказался, потом согласился, потом снова отказался. Все это добавило еще больше остроты заключительной фазе разрыва. Примерно в марте я нашел новый дом. Это было в Койоакане, и арендная плата была низкой, но помещения находились в плохом состоянии. На самом деле дом, который находился на Авенида Вьена, совсем рядом с тем, который мы собирались покинуть, в настоящее время не был заселен. Он принадлежал семье лавочников из Мехико, Турати, которые использовали его как загородное убежище. Владельцы были рады сдать его в аренду даже Троцкому. У него было много положительных черт: достаточно комнат, большой сад, высокие стены и окрестности, за которыми было легко наблюдать, потому что район еще не был застроен. Но ремонт был необходим, некоторые этажи даже обвалились. Она также должна была быть обставлена мебелью. За это взялся молодой мексиканский троцкист Мелькиадес с несколькими помощниками. Только в первый день мая мы смогли переехать с Авенида Лондрес на Авенида Вьена. Сам Троцкий переехал 5 мая. Покидая голубой дом, он положил на свой теперь пустой стол два или три маленьких предмета – подарки Риверы и Фриды в лучшие дни, в частности, он оставил ручку, подаренную ему Фридой, которой он пользовался долгое время.

Меня часто спрашивали, какую роль в разрыве сыграл роман 1937 года между Троцким и Фридой. Многие спрашивающие с понимающим видом дали мне понять, что, по их мнению, это и было истинной причиной. Я должен сказать, что, на первый взгляд, роль была нулевой. Фрида сказала мне, что Ривера ничего не знал о том, что произошло между ней и Троцким. Косвенным аргументом является то, что, если бы бывшие любовные отношения между Троцким и Фридой сыграли свою роль в разрыве, разрыв принял бы совсем другую форму, поскольку Ривера был болезненно ревнив. Из всего, что я знаю, складывается впечатление, что у Риверы не было никаких особых подозрений. Конечно, он вполне мог испытывать дискомфорт из-за интеллектуального превосходства Троцкого, но такие намеки на соперничество не исходили из точного знания о том, что произошло между Троцким и Фридой, или даже из слабых подозрений по этому поводу.

Через несколько лет после разрыва между Троцким и Риверой и долгое время после смерти Троцкого Ривера и Фрида развелись, а затем через несколько месяцев снова поженились. Этот супружеский кризис, возможно, был спровоцирован тем, что Ривера так или иначе узнал о прошлом. Его ревность была крайней, несмотря на то, что он сам обманывал Фриду при каждом удобном случае – или, возможно, из-за этого факта. Такое знание также объяснило бы его причудливую политическую эволюцию. Во время его разрыва с Троцким антитроцкистские тенденции Риверы приобрели анархистские и либеральные оттенки в поворот, но уж точно никогда не сталинский. На самом деле именно Ривера обвинил Троцкого в сталинизме. Его переход к сталинизму, который произошел спустя много времени после его разрыва с Троцким, возможно, был вызван взрывом ярости, когда он узнал, что произошло между Троцким и Фридой. Очевидно, что эти мысли являются чисто предположительными с моей стороны, поскольку меня тогда уже не было в Мексике, но они основаны на хорошо известных фактах, которые согласуются с моими глубокими знаниями о том, что произошло ранее.

* * *

В июне или июле 1939 года Троцкий попросил меня провести исследование в Национальной библиотеке Мехико и попытаться найти некоторые тексты о религиозных войнах XVI века и о конце Римской империи. По его словам, эти две эпохи исторического перелома можно сравнить с нашей. Я до сих пор вижу сцену в его кабинете, когда он стоял рядом со мной. Я высказал несколько возражений, упомянув зверства религиозных войн, в ходе которых людей сбрасывали с башен на копья солдат, ожидавших внизу. Он бросил на меня взгляд, полный редкой печали, и сказал: “Ты увидишь”.

Да. Мне предстояло увидеть.

Работая в библиотеке, я нашел цитату из Тацита, который назвал Локусту, отравительницу, нанятую Нероном, regni instrumentum, “орудием правления”. Троцкий использовал эту цитату, касающуюся, я думаю, Ягоды. Отголосок этих озабоченностей Троцкого можно найти в последних статьях, написанных им во время полемики американской троцкистской группы, в которых он затрагивает тему социализма или варварства. Но у меня сложилось впечатление, что его мысли продвинулись дальше того, что он тогда был готов изложить на бумаге.

Одной из тем, которая часто всплывала в разговорах или даже в писаниях Троцкого, было обвинение в том, что “старикам” нельзя доверять и что следует полагаться на молодежь. В своей второй статье о капитуляции Раковского, написанной 27 марта 1934 года, он заявил: “Пусть шестидесятилетнего бойца заменят тремя двадцатилетними!” Однажды за обедом, кажется, в июне 1939 года, он начал пересчитывать по пальцам всех “старых”, которые покинули нас. Мы отбросили несколько имен, одно за другим: Трейнт, Раковский, Ван Оверстратен. Тогда я предложил довольно застенчиво, потому что не знал, как он отреагирует: “Росмер?” Он разогнул еще один палец и воскликнул: “Росмер!”

Альфред и Маргарита Росмер прибыли из Франции 8 августа 1939 года, привезя с собой Сиву. Это была первая встреча с 1929 года в Принкипо. Политический разрыв между Троцким и Росмером произошел в 1930 году, когда первый решил поддержать Раймона Молинье. За все время пребывания Троцкого и Натальи во Франции, с 1933 по 1935 год, между ними и Росмерами не было никаких контактов. И все же теперь Росмеры были тепло приняты. Они поселились в доме в Койоакане и ели вместе с нами. В беседе Троцкий и Росмер обсуждали политику, но в общих чертах. Существовала довольно четкая грань, которую они никогда не пересекали. Прошлое не упоминалось, и дела французской троцкистской группы не обсуждались.

Я помню один случай, который произошел в конце августа. Троцкий задумал создать специальный комитет Четвертого Интернационала, который носил бы почетный характер и состоял бы из хорошо известных лиц, даже если эти лица находились на периферии официальных троцкистских групп. Троцкий упомянул Чэнь Ту-Сю как возможного члена этого комитета. Он был известным китайским коммунистом, который стал троцкистом, но оставался довольно в стороне от фракционной борьбы, которая разделяла различные китайские троцкистские группы. Проект остался расплывчатым, и я не уверен, что о нем сохранились письменные следы. Однажды днем, после того как Троцкий вызвал меня в свой кабинет, чтобы рассказать о своем плане создания комитета, он добавил: “Не могли бы вы спросить Росмера, не хотел бы он стать членом комитета?” Я был удивлен этим вопросом, который на самом деле был экстраординарным. Троцкий и Росмер виделись по нескольку раз в день, так что в третьем человеке не было необходимости. Они также принадлежали к одному поколению и имели общее прошлое, которое уходило далеко в прошлое, в то время как я принадлежал к другому поколению. Более того, Росмер не мог не понимать, что вопрос, исходящий от меня, был задан по просьбе Троцкого, и Троцкий, должно быть, знал, что Росмер это поймет. В конце концов я поговорил с Росмером о плане создания комитета, и он согласился стать его членом, хотя и не проявлял особого энтузиазма. Весь проект сошел на нет.

* * *

В сентябре 1939 года была объявлена война. Вместе с Троцким я услышал по радиоприемнику новость о первом торпедировании британского корабля немецкой подводной лодкой. Это было похоже на дежавю. Затем началась “странная война”. Я почувствовал в Троцком усталость от повторения катастрофы, которую он видел в 1914 году, но также и веру в то, что через несколько лет война приведет к социалистической революции.

В октябре имя Альберта Эйнштейна всплыло в разговоре между мной и Троцким, в котором Троцкий заметил: “По сути, он математик”. Это, конечно, было неверно, поскольку склад ума Эйнштейна был полностью складом ума физика. Какие бы математические инструменты ему ни были нужны, он брал уже разработанные из работ математиков. Замечание Троцкого было отголоском дискуссий, которые происходили в России около 1922 года, когда была предпринята попытка показать, что теории Эйнштейна никоим образом не представляют угрозы марксистскому материализму, потому что они каким-то образом были всего лишь математическими фикциями.

В октябре было принято решение о моем отъезде в Соединенные Штаты. Я столько лет прожил в тени Троцкого, что мне нужно было какое-то время побыть одному. Предполагалось, что я проведу несколько месяцев в Соединенных Штатах. А там видно будет.

Я покинул дом в Койоакане ранним утром 5 ноября. Накануне вечером у меня состоялся мой последний разговор с Троцким. Мы говорили о ситуации в американской троцкистской группе, которая переживала серьезный кризис. Группа была разделена на большинство, сосредоточенное вокруг Кэннона, и меньшинство, возглавляемое Шахтманом и Бернхемом. Троцкий опасался, что Кэннон, с которым он был политически связан, будет стремиться заменить обсуждение политических разногласий организационными мерами, тем самым ускоряя изгнание меньшинства.

“Кэннона нужно сдерживать в организационном плане и продвигать вперед в плане идеологическом”, – сказал он мне. Это было немного похоже на совет, который он попросил меня дать Раймону Молинье в августе 1933 года. В этом последнем разговоре Троцкий не дал мне никаких фактических “инструкций” для Нью-Йорка, которые мой статус новичка все равно не позволил бы мне применить. Он просто объяснил, как он видит ситуацию и в каком направлении я должен двигаться, в соответствии с моими способностями. Но к тому времени события уже опередили нас, и когда я приехал в Нью-Йорк, раскол был свершившимся фактом.

* * *

Что касается месяцев, прошедших между моим отъездом из Койоакана и убийством Троцкого, мне мало что можно добавить к тому, что уже опубликовано и хорошо известно. Я регулярно переписывался с Троцким, предоставляя ему информацию о том, что я обнаружил в американской троцкистской группе после раскола. Будущий убийца Рамон Меркадер по указанию ГПУ ухаживал в Париже за молодой американской троцкисткой Сильвией Агелофф и стал ее любовником. Она была хорошим выбором со стороны ГПУ, поскольку к ее сестре Рут Троцкий испытывал большую привязанность. Рут, которая была в Мексике во время слушаний в Комиссии Дьюи, очень помогла нам, переводя, печатая и разыскивая документы. Она не жила в этом доме, но в течение нескольких недель навещала нас почти ежедневно, чтобы разделить нашу жизнь и работу. У Троцкого остались о ней очень благоприятные воспоминания, так что ее сестра могла рассчитывать от него с Натальей только на добрый прием.

Вторым звеном в цепи обстоятельств, приведших убийцу в кабинет Троцкого, была роль Росмеров. Адольфо Самора, который в 1940 году был частым гостем в доме в Койоакане, сказал мне в 1972 году, что Росмеры, особенно Маргарита, были без ума от Рамона Меркадера. Они постоянно просили его о небольших услугах, которые он всегда был готов оказать. В Мехико и его пригородах, где транспорт затруднен, Меркадер в любое время мог приехать на своей машине, чтобы отвезти Росмеров в то или иное место. Они также совершали с ним экскурсии, такие как пикники в сельской местности, на которые часто приглашали Сиву. Поскольку Маргарита была очень близка с Натальей, это знакомство Меркадера с Росмерами не могло не дать ему определенной репутации в глазах Натальи и, следовательно, Троцкого.

Есть один момент, который все еще озадачивает меня: почему манера речи Меркадера не вызвала подозрений у Альфреда Росмера. Меркадер утверждал, что он бельгиец. Но, как показывают документы, сохранившиеся в мексиканских судах, его французский был пересыпан латиноамериканизмами. Французский бельгийца отличается от испанского. Росмер, будучи французом, досконально знал язык; он даже довольно хорошо владел пером. Так как же получилось, что он не почувствовал чего-то неправильного в речи Меркадера?

Троцкий при смерти

В августе 1940 года я был в Балтиморе, где преподавал французский язык. Утром 21-го числа, прогуливаясь, я прошел мимо стопки газет «Нью-Йорк таймс», сложенных на тротуаре, и случайно взглянул на заголовки. Вот оно, в середине первой полосы: “ТРОЦКИЙ, РАНЕННЫЙ ‘ДРУГОМ’ ДОМА, ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, УМИРАЕТ”. Некоторое время я бродил по улицам, потом стал ждать новостей по радио. Голос объявил: “Лев Троцкий умер сегодня в Мехико”. Тьма пришла.