Текст книги "Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина"

В декабре 1932 года, отслужив свой срок на посту министра обороны, Шляйхер ненадолго стал канцлером Германии. Он отправил Отта своим эмиссаром к Адольфу Гитлеру, предлагая восходящей звезде нацизма должность в кабинете министров. Гитлер отказался, нацелившись на верховную власть, которой совсем скоро – 30 января 1933 года – и добился. После того как Гитлер занял пост канцлера, руководство Отта в высшем командовании распорядилось убрать его как доверенного сотрудника павшего Шляйхера с глаз долой и из сердца вон – в далекую Японию. Это решение, вероятно, спасло Отту жизнь. Сам Шляйхер был убит во время “ночи длинных ножей” – кровавой чистки, проведенной Гитлером против его врагов в нацистской партии и возможных соперников за ее пределами^[17].

Служба Отта в Нагое была своего рода политической ссылкой. Его карьера резко застопорилась, впереди было туманное будущее. Энергичный интеллектуал Зорге, по-видимому, стал приятной компанией не только для Отта, но и для его семьи. Спустя несколько дней после их первой встречи Отты, отправившись на автопрогулку за город, случайно встретили гулявшего по рисовым плантациям Зорге. Он галантно поздоровался с женой Отта Гельмой и поболтал с их двумя детьми, Подвиком и Улли, которым на тот момент было одиннадцать и семь лет. Совсем скоро дети будут называть его не иначе как “дядя Рихард”.

Зорге вернулся в Токио, довольный своим новым знакомством. Начало его социальной карьере в немецкой колонии было положено, пора было переходить к созданию подпольной агентуры. По пути в Японию в ходе недолгой встречи с неназванным агентом в парижском отеле “Ноай” Зорге узнал, что один из членов его будущей команды – некто Вукелич – уже находится в Токио и ждет, когда с ним свяжутся. Действуя крайне осторожно, Зорге дожидался Бруно Вендта, радиста, прошедшего обучение в Москве, и члена новой резидентуры, с которым он уже раньше встречался, перед тем как выйти на связь с таинственным Вукеличем.

Вендт с женой прибыли на пароходе в середине октября. Как и было оговорено, они встретились с Зорге в вестибюле отеля “Империал”. Соблюдая меры предосторожности, новый радист не привез с собой никаких радиодеталей. Поэтому первым делом Вендту предстояло купить все необходимые компоненты и собрать передатчик, способный установить связь с Владивостоком. Он также должен был создать правдоподобное прикрытие, позволяющее ему путешествовать и покупать трансформаторы, радиолампы и тому подобное. На деньги 4-го управления Вендт организовал небольшую компанию, поставлявшую иностранным фирмам образцы японской продукции. Но по каким-то неизвестным причинам он обосновал контору не в Токио, а в Иокогаме, а значит, Зорге должен был час ехать на поезде всякий раз, как ему потребуется отправить телеграмму. Возможно, Вендт считал, что в Иокогаме, где эфир был заполнен радиосигналами торговых судов, подпольный радиопередатчик вызовет меньше подозрений. Быть может, он подумал, что вне столицы полицейское наблюдение не будет столь плотным. Вскоре Зорге будет жаловаться в Центр, что Вендт “крайне робок и не отсылает половины сообщений, которые я ему передаю”^[18]. Он окажется не последним несговорчивым радистом, который подведет токийскую резидентуру, не передав с трудом добытую товарищем информацию.

То ли из-за “робости” Вендта, то ли из-за предосторожности Зорге радист позвонил Вукеличу в “Апартаменты Бунки”, некогда великолепный жилой дом девятнадцатого века с видом на реку Отяномидзу, лишь в ноябре 1933 года^[19]. “Вы знаете Джонсона?” – задал Вендт заготовленный заранее Центром вопрос-пароль. “Я его знаю, – ответил Вукелич, испытав невероятное облегчение, что звонок наконец состоялся. – Я сам не Шмидт, но он меня послал”, – произнес он^[20]. Встречу назначили на следующий день.

Бранко Вукелич был высоким полным югославом с залысиной и военной выправкой. Зорге – или Шмидт, как он представился, – застал своего нового агента “в плачевном состоянии… больным, тоскующим по родине и без средств к существованию”^[21]. Выяснилось, что Вукелич с семьей с февраля ждали в Токио звонка Зорге, не имея ни денег, ни указаний, ни какой-либо возможности связаться с Центром.

Почему Центр выбрал именно Вукелича в качестве члена токийской резидентуры Зорге, до сих пор остается загадкой. Он не учился в разведшколе, не обладал никакими знаниями в военных вопросах, ничего не знал о Японии. Он даже не испытывал особого энтузиазма к коммунизму. Он родился в Осиеке, городе на территории современной Хорватии, в 1904 году, был единственным сыном офицера армии Австро-Венгерской империи, провел детство в городах, где располагался гарнизон, а с социализмом познакомился, учась в старших классах в Загребе. Его мать, Вилма, вспоминала, что Бранко очень переживал, когда в 1922 году казнили молодого коммуниста – убийцу министра внутренних дел Югославии. Вукелич возложил гвоздики на могилу красного мученика^[22]. Он поступил в Академию изобразительных искусств в Загребе, примкнул к марксистскому студенческому кружку и был арестован полицией после уличных драк с националистами. Отучившись два семестра, Вукелич ушел из академии и перевелся на архитектурный факультет Университета города Брно в Моравии. В 1926 году его овдовевшая мать забрала сына в Париж, где он поступил на юридический факультет Сорбонны^[23].

Коммунистическое прошлое Вукелича последовало за ним во Францию в форме югославского полицейского досье, которое Париж потребовал после двух его задержаний за участие в устроенных социалистами беспорядках. В 1929 году мать Вукелича записала в дневнике, что ее сын сводил ее на пропагандистскую классику Сергея Эйзенштейна о Первой русской революции 1905 года, “Броненосец Потемкин”. “Сын держал меня за руку, шел молча. Неожиданно он сказал: «Вот ты видела, мама, этот чудесный и правдивый фильм. Хотела бы ты, чтобы было сбережено все, что во имя человечества и будущего достигнуто в Советском Союзе?» – «Да, сын… потому что это – твой мир…» – ответила я. «А ведь Советский Союз со всех сторон окружен неприятелем, – продолжал Бранко, – весь мир вооружился против молодой пролетарской державы. Защищать СССР сегодня – значит защищать себя и свою родину!»”^[24].

Несмотря на свои романтические представления об отстаивании дела революции, закончив университет в 1929 году, Вукелич пополнил ряды клерков из мелкой буржуазии в парижской Compagnie Generale d’Electricite. Его подруга-датчанка Эдит Олсен, служившая горничной в семье датчан в Париже, родила от него ребенка, и, несмотря на возражения его матери, они поженились. Потребность в хлебе насущном временно перевесила его увлечение марксизмом^[25].

Внимание коммунистического подполья Вукелич привлек лишь в 1932 году. Он тогда только что вернулся во Францию, проведя четыре месяца в родной Югославии, где он с запозданием прошел военную службу. Постоянного места работы у него не было, и молодая семья жила на его гонорары внештатного журналиста и фотографа. На улицах Парижа он как-то раз столкнулся к двумя старыми друзьями из студенческой марксистской группы в Загребе – Гуго Кляйном и Мило Будаком^[26]. Вукелич к тому времени утратил все связи с партией. Чего, разумеется, нельзя было сказать о двух его товарищах. Им не пришлось долго его уговаривать написать репортаж о политической и социальной обстановке в югославской армии на основе собственного опыта; труд должен был быть напечатан в журнале Коминтерна Inprecorr (где публиковался и Зорге). “Человек, способный написать такой репортаж, всегда найдет себе применение, ему не нужно беспокоиться о том, что он останется без работы, – польстил Кляйн Вукеличу. – Этот репортаж будет полезен движению”^[27].

Так начался процесс вербовки. Вукелич сначала сопротивлялся, заявляя (как он сам подробно рассказывал японским следователям в 1942 году), что уже не может назвать себя убежденным коммунистом^[28]. Кляйн уговорил его. “Нужно дать Советской России шанс построить социализм, поддерживая мир в ближайшие несколько лет”, – настаивал он. В марте 1932 года уговаривать Вукелича взялся уже более опытный советский агент. Это была высокая красивая женщина с сильным прибалтийским акцентом (по крайней мере, так показалось Вукеличу), увлекавшаяся лыжным спортом и назвавшаяся Ольгой. (Возможно, Ольгой была Лидия Чекалова, известная также как баронесса Шталь, работавшая курьером и фотографом в парижской штаб-квартире 4-го управления^[29]. Или же это была сестра Альфреда Тилдена, пожилого агента ОМС, работавшего в то время в Париже^[30].)

“Наша цель – защитить Советскую Россию, – объясняла Ольга новобранцу. – Это долг всех коммунистов, но наша особая задача – это сбор информации”^[31]. Вукелич возражал, что у него нет опыта конспиративной работы, что он не разбирается в военных вопросах. “Мы не ожидаем, что вы будете взламывать сейфы, но нам бы хотелось, чтобы вы использовали свой опыт журналиста, – заверяла она его. – Вам придется использовать свои способности наблюдать и анализировать как марксист. Не важно, в какую страну вы поедете, там будут опытные товарищи, которые дадут вам необходимые указания, и сочувствующие, которые будут содействовать нам в нашей работе”^[32]. Как и многие другие агенты, завербованные 4-м управлением в этот период, с подачи Ольги Вукелич считал, что его вербуют на подпольную работу в Коминтерне – “борьбу за мир между народами”, как говорил Вилли Мюнценберг, – а не в ряды советской военной разведки. Последний ее вопрос на том собеседовании звучал мелодраматично: “У вас острое чутье? Это важнейшее условие для подобной работы”.

“Нет”, – честно ответил Вукелич^[33].

Неопытный и не уверенный в себе Вукелич – или “де Вукелич”, как он начал называть себя, подражая французской аристократии, – по всей видимости, был не слишком многообещающим новобранцем. Однако он владел восемью языками, был опытным фотографом-любителем – весьма полезный талант в шпионской сети – и обладал реальным, пусть и скромным послужным списком в роли внештатного репортера. Что еще более важно, он с юности не состоял в партии, и его полицейское досье было уже далеко в прошлом. При следующей встрече Ольга принесла Вукеличу несколько документов на перевод и три тысячи франков на повседневные расходы, а также дала указания о развитии его журналистской карьеры в качестве прикрытия^[34]. К октябрю 1932 года, после ряда проверок таинственными и безымянными восточноевропейскими мужчинами, Вукеличу сообщили, что его решено отправить в Японию^[35]. “Завидую вам – вы едете в прекрасную страну”, – сказала ему Ольга. Его задание должно было продлиться два года, сообщила она, после чего он надеялся, что ему “позволят уехать в Советскую Россию в качестве компенсации за все усилия и насладиться мирной культурной жизнью в социалистическом раю”^[36]. Его жена Эдит была опытным инструктором по датской гимнастике – этот тип упражнений пользовался большой популярностью в Японии на тот момент, – что обеспечит ей легенду, объясняющую ее присутствие в Токио.

Пока Ольга оправлялась после аппендицита, Вукелич потащился через весь Париж подавать документы на японскую визу и предлагать свои услуги французским газетам и журналам. По счастливому стечению обстоятельств иллюстрированный еженедельник Уме как раз готовил специальный выпуск о Дальнем Востоке, поэтому в редакции согласились рассмотреть вариант использования фотографий Вукелича. Югославская газета Politika также с готовностью отнеслась к предложению получать от него статьи как от внештатного автора. 30 декабря 1932 года семья Вукелича – Бранко, Эдит и их трехлетний сын Поль – села на итальянский пароход, отправлявшийся из Марселя в Иокогаму. В запасе у них была на редкость шаткая легенда, отсутствие какой-либо подготовки к подпольной работе и каких бы то ни было указаний о том, что делать по прибытии, кроме как ждать в “Апартаментах Бунки”, пока кто-то не позвонит и не произнесет заранее согласованный пароль.

Как следует из советских архивов, вероятной причиной столь спешной командировки неподготовленного Вукелича – пока Зорге еще находился в Шанхае – послужило опасение, что на его след напало французское Управление национальной безопасности. В июне 1932 года Исайя Бир, ответственный советский агент, был арестован вместе с шестью своими сотрудниками в Париже. Лидер французской коммунистической партии Жак Дюкло уже бежал из Франции, опасаясь, что Бир проговорится. Франция серьезно взялась за коммунистов, поэтому Центр так спешил поскорее отправить своего неопытного агента на другой конец света в еще на тот момент несуществующую резидентуру 4-го управления, пока его не схватили и он не выдал своих вербовщиков.

Пусть Вукелич и избежал ареста французской полицией, но то, что мелочные французские коммунисты принципиально ошиблись в расчетах стоимости жизни в Японии, он осознал слишком поздно. На первые полгода они выделили Вукеличу и его семье всего 1800 иен, то есть по десять иен в день. Эта сумма покрывала лишь жилье и самое непритязательное питание в “Бунке” (на исходе существования этого дешевого клоповника в 1990-е годы его вывеска с обескураживающей японской честностью гласила: “Никакой роскоши, но все удобства”). Вукеличу сказали, что его новый начальник выйдет с ним на связь в августе. На деле Зорге связался с ним только в ноябре.

В их первую долгожданную встречу Зорге дал Вукеличу денег, посоветовав ему “снять дом, перебраться туда с женой и ребенком и всерьез приступить к журналистской работе”^[37]. Перед этим Зорге телеграфировал в Москву, что планирует использовать Вукелича как шпиона в британской, французской и американской колонии Токио, где он выполнял бы роль фотографа агентуры, а его дом должен был стать радио-точкой. Однако представляется, что Зорге сразу же распознал в своем новом сотруднике недотепу, неумелого дилетанта. Вукелич же в свою очередь рассказывал японской полиции, что его первое впечатление о Зорге “было не очень хорошим”. Он подозревал – вероятно, обоснованно, – что Зорге не воспринимал его всерьез, а позже узнал, что начальник считает его “профаном, и не мог избавиться от этого чувства до последнего дня… совместной работы”^[38].

Тем не менее Зорге и Вукелич стали регулярно встречаться в ресторане “Флорида Китчен” в Гиндзе. Зорге вскоре отказался от псевдонима Шмидт, потому что как журналистам, работающим под своими настоящими именами, им с Вукеличем неизбежно предстояло встречаться в японском информационном агентстве “Домэй” и на официальных пресс-конференциях^[39]. При этом Зорге все равно соблюдал осторожность, чтобы его новые друзья в немецком посольстве не узнали об этих встречах, опасаясь, что для них Вукелич “был по другую сторону идеологических баррикад”^[40]. Как они и договорились, Вукелич въехал в дом на улице Санай Тё, 22, в Усиго-мэку, который Зорге в дальнейшем будет использовать в качестве радиоточки^[41]. Вукелич дополнительно зарабатывал, преподавая дома языки, а Эдит вела гимнастику в школе “Тамагава Гакуэн”^[42].

Первое задание Вукелича, запланированное на 6 декабря, состояло в размещении объявления – по пять сен за слово – в газете Japan Advertiser. “Гравюры УКИЕ-Э старых мастеров, – сообщалось в нем. – А также английские книги на ту же тему. Срочно. Сообщите подробности, названия, авторов, цены Художнику, писать по адресу Japan Avertiser, Токио”^[43]. Телефонный номер для ответов принадлежал рекламному агентству в токийском районе Канда^[44].

Тайный сигнал предназначался для Етоку Мияги, молодого художника, прибывшего в Иокогаму 24 октября 1933 года. Мияги родился в 1903 году на Окинаве, самом южном из островов Японии. Он был вторым сыном в семье крестьянина. Когда ему было два года, его родители эмигрировали, обосновавшись в результате в Калифорнии и оставив ребенка на попечение дедушки по материнской линии. Старик заложил в Мияги основы идеализма. “Когда я был маленький, дед учил меня: «Не глумись над слабыми и будь совестлив»”, – рассказывал Мияги своим тюремщикам в 1942 году^[45]. Мияги учился в сельской школе и в Высшей школе префектуры Окинавы, но не окончил ее – в шестнадцать лет у него проявились первые признаки туберкулеза. В надежде поправить здоровье – и воплотить свою мечту изучать искусство – в июне 1919 года он поехал к своему отцу на небольшую ферму в Броули, Калифорния.

Мияги записался в Государственную школу искусств Сан-Диего. Год на сухом калифорнийском воздухе долины Империал пошел его легким на пользу, и он перебрался в Лос-Анджелес в район “Маленький Токио”, где утвердился как художник и вместе с тремя друзьями-японцами открыл небольшой ресторан под названием “Сова”. Всю свою юную жизнь Мияги страдал от дискриминации, сначала как житель Окинавы – японцы того времени считали их людьми низшего сорта, а потом и в Америке – не только со стороны белого населения, но и от японских эмигрантов во втором поколении, свысока смотревших на новых приезжих. Неслучайно многие известные японские коммунисты – в том числе их самый знаменитый лидер Кюити Токуда – были родом с Окинавы, точно так же как в большевистских кругах было много пострадавших от притеснений русских евреев. Когда Мияги познакомился в Америке с социалистами, его тут же увлекло их эгалитарное учение. Как Мияги объяснял следователям, он стал коммунистом из-за “бесчеловечной дискриминации, распространенной в отношении азиатских рас в Соединенных Штатах”^[46].

Мияги и его партнеры организовали в ресторане “Сова” кружок по изучению марксизма, о существовании которого вскоре узнали в коммунистической партии Соединенных Штатов, поддержав эту инициативу. Однако сам Мияги не сразу принял новые убеждения. Когда кружок, ставший теперь клубом под названием “Ромэй Кай”, или “Общество рассвета”, раскололся на коммунистическую и некоммунистическую фракцию, Мияги остался в последней, во многом из-за глубокой неприязни к японцам “с материка”, примешивавших к своим коммунистическим идеалам долю национализма, что вызывало у него сильное недоверие^[47]. Тем не менее он продолжал читать русскую литературу и склоняться к левым взглядам и в 1931 году вступил в Общество пролетарского искусства, “ширму” Коминтерна. В тот год советская коммунистическая партия командировала Цутому Яно (также известного как Такэдо), известного японского коммуниста, жившего в 1930 году в Москве, на Западное побережье Соединенных Штатов для вербовки новичков. Мияги он выбрал на встрече в Обществе искусства. Цутому уговорил Мияги, питавшего слабость к волевым властным людям – поэтому впоследствии он окажется под влиянием Зорге, – вступить в партию. Знаменитый гость даже заполнил партбилет Мияги. Цутому также – без ведома Мияги – зарегистрировал его в Коминтерне, но не в коммунистической партии США, под кодовым именем Джо, которое останется с ним на протяжении всей его шпионской карьеры.

В 1927 году Мияги женился на японской иммигрантке Ямаки Тийо. Пара сняла жилье у бедной японской пары в Лос-Анджелесе, где Мияги остался даже после развода с Тийо в 1932 году. Его новый арендодатель Иосисабуро Китабаяси был бесконечно далек от коммунизма. Но его жена Томо, миниатюрная женщина с постоянным выражением беспокойства на лице, тоже состояла и в партии, и в Обществе пролетарского искусства^[48]. В будущем Мияги – и Зорге – эта скромная пара сыграет роковую роль.

Как и Вукелич до него, Мияги – болезненный человек скромного происхождения – был отнюдь не очевидным кандидатом для вербовки в токийскую агентуру 4-го управления. Его очевидными преимуществами были веселый нрав, свободное владение английским и японским языками и готовая легенда художника. Тем не менее весной 1932 года два партийных чиновника нанесли ему визит в доме Китабаяси. Первым был вербовщик Мияги Цутому Яно. Второй был “американец” – по крайней мере, так Мияги охарактеризовал его в разговоре с японскими следователями, – называвший себя Роем, старый знакомый по партийным кругам Лос-Анджелеса. Рой до сих пор остается таинственной фигурой. Возможно, это был двоюродный брат отца Мияги, Иосабуро, японский иммигрант во втором поколении, арестованный в январе 1932 года на собрании коммунистической партии в Лонг-Бич по обвинению в заговоре с целью свержения американских властей^[49]. И хотя японско-американский “Рой” действительно был гражданином Соединенных Штатов, возможно, Мияги пытался сбить следователей со следа своего родственника-коммуниста, намекая на его европейское происхождение^[50].

Нежданные гости предложили, чтобы Мияги помог партии, отправившись “ненадолго” в Токио, чтобы создать в Японию агентуру Коминтерна – под тем же ложным флагом Вукелич был завербован в Париже, а Хоцуми Одзаки – в Шанхае. Мияги, сославшись на повсеместное распространение туберкулеза в Японии, отговаривался плохим здоровьем. Однако в сентябре 1933 года Яно с Роем вернулись. Наступил час, когда Мияги должен был послужить миру во всем мире, сказали они, пообещав новому агенту, что его задание продлится не более трех месяцев^[51]. Тем летом Мияги с трудом сводил концы с концами, продавая картины, поэтому он принял предложение.

Перед уходом Рой дал Мияги указания искать нужное зашифрованное объявление в газете Japan Advertiser, выдав ему $ 200 плюс купюру достоинством в один доллар в качестве опознавательного знака, когда он будет в Японии. У человека, с которым он встретится, должна быть купюра со следующим серийным номером. Мияги сел на пароход “Буэнос Айрес Мару” в калифорнийском порту Сан-Педро. В Иокогаму он прибыл 24 октября. Вскоре после его отъезда хозяйка квартиры, Томо Китабаяси, оборвав все связи с партией, увлеклась христианством, примкнув к Церкви адвентистов седьмого дня и вступив в Женский христианский союз трезвости^[52]. Только через несколько лет она вспомнит своего молодого жильца-коммуниста и его загадочных посетителей.

Мияги встретился с Вукеличем у офиса рекламного агентства в районе Канда в начале декабря 1933 года. Они показали друг другу долларовые купюры и, несомненно, поразились загадочно удобной логистике тайной организации, на которую теперь работали. Мияги назначили встречу с начальником резидентуры^[53].

Со своим последним новобранцем Зорге встретился в галерее искусств в Уэно. Зорге надел черный галстук, Мияги – синий. Зорге, соблюдавший меры предосторожности даже с агентами, завербованными и отправленными Центром, ограничился болтовней на общие темы. Мияги тоже нервничал. В зашифрованных телеграммах Зорге сообщил Центру, что он сомневается в преданности молодого художника^[54]. Но на тот момент последний участник новой команды Зорге – агент, родившийся в Японии, – прибыл на место. Токийская резидентура была почти в полном составе.