Текст книги "Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина"

Глава 8
В гостях у Оттов

Он был скорее умен и харизматичен, чем рационален. Он был безнравственным человеком и любил свое дело. Предательство было его стихией^[1].

Джон Ле Карре о Киме Филби

К Рождеству 1933 года Рихард Зорге вполне освоился в образе уважаемого члена немногочисленного немецкого сообщества в Токио. В начале декабря газета Tdglische Rundschau опубликовала его первое эссе о японской политике, которое, по словам Зорге, “получило высокую оценку в Германии”^[2]. Что еще более важно, благодаря ему он завоевал уважение сотрудников посольства. По оценке Зорге, “наиболее осведомленным человеком в политической сфере” был торговый атташе Иозеф Кнолл. После знакомства со статьей Зорге “доверие Кнолла значительно возросло”^[3].

К моменту прибытия нового посла Германии Герберта фон Дирксена в середине декабря Зорге уже упрочил свою репутацию Japan-kenner — эксперта по Японии^[4]. Дирксен, прусский аристократ старой закалки, только что завершил пятилетнюю службу в посольстве Германии в Москве – одной из важнейших дипломатических миссий рейха. Его назначение в Японию, в посольство, значительно уступающее по значимости, было в некотором роде загадкой – даже для самого Дирксена. Одно предположение высказывал военный министр Германии генерал Вернер фон Бломберг: Гитлер намеревался “укрепить отношения с Японией”. В 1933 году и Германия, и Япония вышли из Лиги Наций. В обоих государствах происходил тяжелый переход к полномасштабному авторитаризму. У Дирксена – и у Зорге – напрашивался очевидный вывод.

Понимая “необходимость создания механизма сдерживания российской власти после ухудшения отношений между Германией и Советским Союзом”, Гитлер намеревался построить союз с Японией, чтобы Россия оказалась в кольце, писал Дирксен в своих мемуарах: “Я никогда не верил в возможность русско-японской войны, развязанной по инициативе Японии”^[5]. Иными словами, японцев, когда придет время, должны были подтолкнуть к войне с СССР. И эта задача ложилась на плечи посла Германии в Токио. Приступая к своим обязанностям, Дирксен унаследовал штат, состоявший всего из одного советника, четырех секретарей, двух военных атташе и двух стенографистов. С Зорге у него с самого начала установились приветливые, уважительные отношения, которые, однако, так и не переросли в дружбу. В картине мира Дирксена журналисты уступали дипломатам по рангу. Тем не менее нескромное утверждение Зорге, что посол и его сотрудники вскоре стали “относиться к нему с почтением”, вероятно, недалеко от истины^[6]. От роли Зорге в посольстве зависело одно из самых успешных внедрений во властные структуры врага за всю истории шпионажа. “То, что мне удалось подобраться к посольству Германии в Японии, завоевав доверие его сотрудников, стало основой моей разведдеятельности в этой стране, – признается потом Зорге. – Заниматься ею я мог, лишь опираясь на эту основу. В Москве чрезвычайно высоко оценили то, что я проник в центр посольства и использовал его в своей разведдеятельности, подобных прецедентов еще не бывало”^[7].

Благодаря харизме и уму Зорге удалось быстро расположить к себе руководство посольства. Но немецкая колония Токио была еще и маленькой деревней. Появление любого нового немца становилось здесь событием. А приезд обольстителя Зорге стал просто сенсацией. “Женщины были им очарованы, а мужчины если и завидовали ему, то всячески старались это скрывать, – вспоминала Фрида Вайсс, жена немецкого дипломата. – На любом светском мероприятии он привлекал к себе толпу обожателей, мужчин и женщин. Он был центром и душой любой компании… он был светским львом”. Вайсс вспоминала, как на вечеринке Зорге вращал ее в пламенном танго^[8]. Японская светская львица Араки Мицутаро, частая гостья посольства, вспоминала, что “его сначала красивое, а потом, после внимательного изучения, уродливое лицо всегда вызывало интерес”^[9]. Французскому журналисту Полю Муссе, познакомившемуся с Зорге в начале 1934 года, запомнилось в нем “странное сочетание шарма и брутальности”^[10]. На старого корреспондента агентства “Рейтер” в Японии, капитана Малькольма Кеннеди, Зорге произвел впечатление “спокойного, простого, скромного, интеллигентного” человека^[11]. Как полагал сам Зорге, сотрудники посольства считали его “эксцентричным и высококлассным журналистом”, который, “держался в стороне от политических партий и фракций, не будучи приверженцем ни нацизма, ни коммунизма”. В качестве стороннего человека в посольстве гениальный Зорге не представлял опасности. “Думаю, сотрудникам посольства я по-человечески импонировал… потому что не был амбициозен. Я не стремился получить должность; не стремился к выгоде”^[12]. По крайней мере, к выгоде в понимании дипломатов, чьим доверием и расположением Зорге так старательно пользовался, отстаивая интересы СССР.

Вскоре после того, как немецкое сообщество отпраздновало в своем скромном клубе канун Рождества, на должность военно-морского атташе прибыл капитан Пауль Веннекер. Зорге сразу распознал в нем родственную душу. Веннекер был “очень общителен, обаятелен и дружелюбен”, – вспоминала Араки Мицутаро^[13]. Дирксен описывал нового специалиста по военно-морскому делу как “откровенного и прямого моряка, веселого и надежного товарища”^[14]. Зорге и “Паульхен” Веннекер вскоре стали “добрыми приятелями”. В стремительно менявшейся иерархии эмигрантской жизни Зорге был уже человеком бывалым и мог взять молодого офицера под свое крыло. Веннекер “был человеком благородным с воинским характером, – писал Зорге. – Однако политика была вне его разумения, и потому я мог быть ему кое в чем полезным… Веннекер, подобно мне, был холостяком, и мы вместе путешествовали”^[15]. Новые друзья ездили в древний онсэн, горячий источник, в Атами, в ста километрах к югу от Токио. И вместе кутили в Гиндзе.

Сегодня Гиндза – это запруженный людьми, подсвеченный неоновыми огнями лабиринт дорогих магазинов и ресторанов. За стеклянными небоскребами главных улиц скрывается путаница маленьких улочек со множеством баров, пивных и закусочных. Даже в 1934 году, как рассказывают, в этом районе было свыше двух тысяч баров. Гиндза была точкой пересечения японской культуры с Западом, местом их завораживающего слияния. Электрические трамваи соседствовали здесь на улицах с рикшами. Женщины в кимоно беседовали с дамами в современных платьях длиной чуть ниже колена. Звуки традиционной музыки сямисэн смешивались с джазом и с последним веянием моды в Токио – танго, которое играли в “Сильвер Слиппер” и “Флорида Данс-Холл”. Зорге любил танцевать танго с “танцовщицами напрокат” – дамами в элегантных платьях, за каждый танец с которыми нужно было платить. Он также был завсегдатаем местных борделей, пусть и бывал там скорее с целью развлечь новых знакомых и изучить местное общество, чем ради собственных плотских удовольствий. Его друг, писатель левого толка Фридрих Зибург, замечал, что в борделях Зорге был “одержим судьбой всех тех девушек, которых безжалостно отправляли в большие города… в этом milieu он пользовался невероятной популярностью”^[16].

Здесь были даже немецкие бары и пивные, как раз входившие в моду среди японской буржуазии. Зорге и Веннекер были завсегдатаями бара “Фледермаус” и подвального ресторана “Ломейер”. Управляющим последнего был ветеран немецкой колонии Циндао, именно там находилась пивоварня “Германия”, производившая на тот момент лучшее в Азии пиво сорта “пильзнер”^[17] (известное теперь под брендом Tsingtao, “Циндао”). Но предпочтение они отдавали бару “Золото Рейна”, где заправлял гениальный Гельмут “Папаша” Кейтель. Он тоже был ветераном Циндао, в 1915 году, когда колония была завоевана японцами^[18], попал в плен, потом женился на японке, а через год после большого землетрясения 1923 года открыл в Токио свой бар. “Золото Рейна” он обустроил как gemiitlich — уютный – уголок родины в Японии. Подобрав красивых молодых японок-официанток, он нарядил их в традиционные баварские платья и передники и дал им немецкие имена – Берта, Дора, Ирма.

Дух “Золота Рейна” отчасти сохраняется в великолепной пивной, открывшейся в 1934 году, “Лев Гиндзы”, которая существует до сих пор, удивительным образом оказавшись внутри намного большего современного здания. Просторный интерьер обустроен в причудливом неоацтекском стиле из глазурованного кирпича, возможно, отчасти в духе отеля “Империал” Ллойда Райта с примесью угловатого модернизма Альберта Шпеера. Официанты и официантки до сих пор носят баварские костюмы и с трудом удерживают огромные блюда сосисок и кружки пива. В 1930-е годы пивные вроде “Льва Гиндзы” пользовались популярностью среди клерков из числа японской мелкой буржуазии. Сам Зорге предпочитал более камерные аутентичные питейные заведения. Возможно, большие шумные места вроде “Льва Гиндзы” слишком напоминали ему нацистский Мюнхен, где он бывал годом ранее. Несколько более уютных, укромных пивных до сих пор сохраняется под кирпичными арками станции “Гиндза”. Построенная в 1934 году наземная железная дорога проходит над крошечными барами, наполненными оживленной болтовней подвыпивших японцев и взрывным хохотом иностранцев, утопающих в аппетитном чаду жарящихся на гриле морепродуктов и облаке сигаретного дыма.

Конечно, Зорге всей душой полюбил этот город. “Тот, кто в эти новогодние дни впервые попал на улицы Токио, мог вернуться домой, обрадованный великолепием красок, приведенный в восторг трогательно веселым, праздничным настроением японцев и слегка напуганный азиатским шумом Гиндзы – главной торговой улицы Токио”, – напишет в дальнейшем Зорге в газете “Франкфуртер Цайтунг”^[19]. Многих приезжавших потом впоследствии поражало, как глубоко Зорге увлечен и очарован Японией.

В декабре 1933 года с помощью Аритоми Мицукадо из “Дзидзи Симпо” Зорге подыскал себе дом на улице Нагасаки, 30, в тихом – на тот момент – жилом квартале Адзабу^[20]. Это было скромное двухэтажное деревянное здание в окружении таких же домов (одним из его соседей был инженер из Mitsui Mining, вторым – служащий кредитного кооператива). Один из маршрутов к дому Зорге пролегал мимо полицейского участка Ториидзака. Черного хода в доме не было, проникнуть туда незаметно для бдительных соседей было невозможно. Одним словом, с практической стороны это жилье было совершенно непригодно для шпиона. Но в этом как раз и была самая суть. Здесь, скрываясь у всех на виду, Зорге проживет почти десять лет.

“Я думаю, мне удается водить их всех [полицию] за нос”, – беззаботно докладывал он в Москву 7 января 1934 года^[21]. При этом Зорге прекрасно понимал, что полицейское наблюдение – это постоянная смертельная угроза. Он знал, что полиция будет обыскивать его дом, стоит ему выехать из города (“это была стандартная процедура в отношении всех иностранцев”, сообщал он Центру), он знал, что его пожилая горничная, Тори Фукуда, будет регулярно подвергаться допросу Токко – особой высшей полиции, – а потом военной полиции Кэмпэйтай. Зорге шутил с Клаузеном, что собирает спичечные коробки из разных борделей и специально оставляет их так, чтобы прислуга их обнаружила^[22]. Однако угроза была весьма реальной. В марте 1934 года молодого новозеландца Уильяма Бикертона, преподавателя средней школы “Итико”, арестовали в рамках закона о поддержании мира по подозрению – как позже выяснилось, совершенно обоснованному, – что он является связным между Коминтерном и подпольной компартией Японии. Невзирая на протесты британского посольства, Бикертона подвергли жестокому допросу с избиениями (тем не менее говорить он отказался), после чего освободили и депортировали^[23]. В отличие от Шанхая, иностранный паспорт ни в коей мере не служил здесь защитой от шпиономании.

На первом этаже небольшого деревянного дома Зорге находилась гостиная размером в восемь циновок татами – стандартной мерой жилого пространства в Японии была традиционная циновка из рисовой соломы размером примерно в 1,6 м^[2], – столовая в четыре с половиной татами, маленькая кухня и ванная с японским напольным туалетом. Поднявшись по узкой лестнице, вы попадали в кабинет в восемь татами, где стояли книжные стеллажи, шкафы для картотеки и софа, единственный западный предмет мебели. В доме был частный телефон, что было большой новинкой в этом районе. В спальне размером в шесть татами некое подобие европейской кровати создавалось из уложенных друг на друга нескольких традиционных японских матрасов-футонов.

По мнению немецких гостей, дом был крошечным, спартанским и невозможно грязным. Писатель Фридрих Зибург говорил, что это место “язык с трудом повернется назвать летним домом”^[24], и вспоминал две-три комнаты размером чуть больше стола, “заваленные книгами, бумагами и разнообразными предметами повседневного обихода”^[25]. По словам Рудольфа Вайзе, главы официального информационного бюро Германии (Deutsches Nachrichtenhuro, или DNB), “недостатки” двух комнат наверху “с точки зрения обстановки, комфорта и даже чистоты не поддаются описанию”. Пара бронзовых и фарфоровых статуэток были единственным доказательством, что дом принадлежал человеку с претензией на хороший вкус^[26].

Зорге каждый день вставал в пять утра, окунался в маленькую деревянную японскую ванну-купель, делал гимнастику и упражнения с эспандерами для грудных мышц. Его горничная Хонмоку делала ему японский завтрак с немецким дополнением в виде кофе. Утро он проводил за печатной машинкой и чтением Japan Advertiser. После обеда в городе он возвращался домой, чтобы часок вздремнуть, потом направлялся в посольство, Немецкий клуб и Германское информационное агентство, размещавшееся в офисах официального японского информационного бюро “Домэй”. После пяти вечера Зорге обычно можно было застать в баре отеля “Империал” за аперитивом, после чего следовал ужин в городе или вечеринки в немецкой колонии.

В начале 1934 года в Токио в качестве корреспондента оголтело пронацистской газеты Volkischer Beobachter приехал принц Альбрехт Эбергард Карл Геро фон Урах, член королевского Вюртембергского дома и двоюродный брат короля Бельгии. Он привез Зорге рекомендательное письмо от бывшего первого секретаря посольства в Токио Хассо фон Эцдорфа, недавно уехавшего в Берлин^[27]. Урах был на восемь лет моложе Зорге, педантичен в одежде и более сдержан, чем его разгульный старший коллега. Тем не менее они сблизились. И разумеется, благодаря Первой мировой войне. Хотя Урах был слишком молод, чтобы идти в армию, его отец командовал тем студенческим батальоном, который иронически прозвали “Берлинскими мухами-однодневками”, где Зорге как раз служил в 1915 году. Урах считал Зорге “типичным берлинцем” с непреодолимой тягой к выпивке и женщинам, уважая при этом его как знатока Японии. Он также удивился неожиданной откровенности, с которой его друг говорил о своих политических убеждениях. Зорге никогда не пытался скрывать своих нестандартных взглядов, часто выражая, например, восхищение Красной армией и Сталиным^[28]. Опять же Зорге искусно использовал честность – или видимость честности – в качестве маскировки. Неужели человек, позволявший себе хвалить большевиков, беседуя с корреспондентом Volkischer Beobachter, способен что-то скрывать?

Зорге и сам понимал, что коллеги считали его “вальяжным кутилой”^[29]. Это и вправду отчасти отражало истинную природу Зорге. Но при этом служило и прикрытием. Некоторые постфактум понимали, что за напускной спонтанностью самозабвенных пресловутых попоек что-то кроется. Это был “просчитанный ход в его маскараде”, – писал потом американский журналист Джозеф Ньюман из New York Herald Tribune. “Он создавал образ плейбоя, едва ли не прожигателя жизни, полную противоположность умному и опасному шпиону”^[30].

В марте 1934 года Ойгена Отта милостиво отпустили из его ссылки в Нагое, и он приступил к работе в токийском посольстве в должности главного военного атташе, получив повышение до звания полковника. И Отт, и Зорге – каждый по своим причинам – были рады этому решению. Хоть Отт и казался “суровым и сухим”, каким запомнил его Араки, как и многие сдержанные люди, он получал удовольствие от безудержности окружающих. Его семья переехала в европейскую виллу в буржуазной части района Сибуя в центре Токио. Зорге стал часто гостить у них, даже неохотно натягивал смокинг, когда в доме были другие гости. Он часто засиживался у Оттов допоздна, чтобы поиграть в шахматы, выпить виски и поболтать – разумеется, неформально – о политике Германии и Японии^[31].

Отт вскоре познакомился с прогермански настроенными офицерами в высших эшелонах японской армии – например, с полковником Осимой Хироси и руководителем японской военной разведки полковником Кэндзи Дойхарой, – которые сыграют центральную роль при переходе Японии к военной диктатуре и поддержке Гитлера. В то же время Зорге прикладывал все силы, чтобы упрочить свою репутацию авторитетного эксперта по японской культуре и политике – иными словами, выйти за рамки профессии журналиста и даже прилежного, заурядного резидента. “Я погрузился в доскональное изучение японских проблем, – писал Зорге в своем тюремном признании. – Я полагал, что не следует уходить с головой только в техническую и организационную работу: получить указания, передать их членам группы, а затем отправить сообщения в московский Центр. Как руководитель разведывательной группы, работающей за границей, я не мог придерживаться такой поверхностной точки зрения о своей личной ответственности. Я всегда полагал, что человек в моем положении не должен удовлетворяться только сбором информации, а стремиться к исчерпывающему пониманию всех проблем, связанных с такой работой. Я был уверен, что сбор информации сам по себе, несомненно, важное дело, но более важной является именно способность тщательно проанализировать информацию, ухватить суть политики в целом и дать ей оценку”^[32].

В начале 1934 года в Токио прибыл первый курьер, направленный Центром из Шанхая – что оговаривалось еще до отъезда Зорге. Он (или, предположительно, она – имени курьера в архивах не указывается) написал Зорге по адресу посольства Германии. Они встретились в номере отеля “Империал”, чтобы удостовериться в обоюдной благонадежности. На следующий день они встретились снова в храме Иэясу, где среди множества каменных светильников курьер передал Зорге пакет “где, главным образом, находились деньги” и номер почтового ящика в Шанхае для связи “в случае крайней необходимости”^[33].

Зорге нашел долларам Центра верное применение – сам он, по крайней мере, считал именно так, – отправившись в продолжительные поездки по Японии. Его попутчиком в путешествиях в Нару, Киото и Ямаду был Фридрих Зибург, с которым Зорге, вероятно, был знаком еще в Берлине. Эти поездки позволяли не только познакомиться с древней культурой Японии, но и ощутить на себе пристальное, граничащее с безумием внимание, обращенное ко всем иностранцам.

“В тех двух или трех поездках в провинцию было много полицейских в форме и в штатском, находившихся вблизи, контролировавших нас, втягивавших в разговоры чуть ли не насильно, – писал Зибург. – В большинстве это были те вопиюще «незаметные» молодые люди, которые всегда с удовольствием принимали мои визитные карточки. Их я в первые же дни после приезда по настоятельному совету Зорге заказал в японской типографии. В поездах все время появлялись личности, которые заговаривали с нами на ломаном английском или немецком и просили наши визитные карточки. На вокзале в Ямаде нас остановила целая группа одетых в форму полицейских; кланяясь и втягивая в себя воздух, они сфотографировали нас… ”^[34]

Зорге начал собирать библиотеку, которая к моменту его ареста насчитывала почти тысячу книг по японской истории, экономике, политике и философии. Он заказал ряд переводов японских классиков и в свободное время – все еще мечтая, возможно, о научной карьере – писал книгу об эпосе одиннадцатого века, “Повести о Гэндзи”. Обращаясь за помощью к разным переводчикам – дальше разговорного уровня в японском языке Зорге так и не продвинулся, – он читал журналы и правительственные брошюры в библиотеке посольства Германии и немецкого Восточноазиатского общества^[35]. Он также переписывался по меньшей мере с десятком экспертов по Японии по всему миру. Учитывая конфиденциальную информацию, которой делился с ним Отт, и разведданные, добытые его японской агентурой, Зорге вскоре без всякого преувеличения стал самым осведомленным иностранным специалистом по Японии в мире.

После приезда Вендта, Вукелича и Мияги агентура Зорге теоретически была готова приступить к подпольной работе. На практике же оказывалось, что кадры, которые Центр второпях и явно случайно подобрал для резидентуры, никуда не годились. К весне Вендт собрал передатчик на чердаке своего дома в Иокогаме и установил связь с мощными советскими военными радиоточками “Висбадена” (Владивосток). Хотя за радистом, предположительно, не велось такой слежки, как за Зорге, Вендт явно не обладал стальной выдержкой своего руководителя. Даже когда он осмеливался выйти на связь с Центром, передачи Вендта часто бывали неполными. Вендт “все время пил и часто не передавал информацию, – писал Зорге. – Разведывательная работа требует смелости. А он был трусом”^[36].

Выяснялось, что и Мияги был вовсе не прирожденным шпионом. Он приехал в Японию, полагая, что его помощь требуется для создания коминтерновской группы японских социалистов-мечтателей, а не для работы тайным агентом. “Зорге расспрашивал меня о политических и военных проблемах Японии”, – рассказывал Мияги следователям. Он вовсе “не собирался создавать коминтерновскую агентуру”^[37]. В ходе их пятой встречи, в январе 1934 года, Зорге наконец раскрыл свои карты и прямо сообщил Мияги, что его помощь ему нужна, чтобы шпионить за его соотечественниками. У наивного художника, увлекавшегося Толстым, это вызвало нервный кризис, а быть может, и муки совести. Однако Зорге обладал даром убеждения. По словам самого Мияги, Зорге заверил его, что он стал избранным солдатом революции, а солдат должен подчиняться приказам. Решающим аргументом стало то, что тайная работа Мияги станет “важной миссией с точки зрения мировой истории и… главная задача – предотвратить войну между Японией и Россией”^[38]. Тогда же Мияги взял с Зорге слово, что он сможет вернуться в Калифорнию, едва они найдут более квалифицированного человека (чего так и не произошло). При этом Мияги согласился “стать членом агентуры, прекрасно осознавая, что эта деятельность противоречит законам Японии” и что в военное время его в любой момент могут казнить за шпионаж^[39].

Первое донесение, подготовленное Мияги для Зорге, касалось настроений в армии и было в значительной степени собрано из газетных репортажей и городских слухов. Зорге был разочарован. В Токио у Мияги не было никаких связей; да, он был общителен и доброжелателен, но он не вращался ни в каких кругах, которые могли быть хоть чем-то полезны агентуре. Чтобы его миссия в Токио принесла результаты, ему требовался первоклассный японский агент.

Два года, с тех пор как Одзаки Хоцуми закончил работать в Шанхае, он трудился в Осаке в отделе иностранных новостей “Асахи Симбун” и вел тихую семейную жизнь с женой Эйко и маленькой дочерью Иоко, родившейся в ноябре 1929 года. Во время массовой чистки японских коммунистов пострадали несколько его друзей и товарищей, но Одзаки, так и не вступивший из соображений осторожности в партию, оставался вне подозрений.

В мае 1934 года Зорге решил, что настало время найти его старого коллегу по работе в Шанхае. Своим представителем он назначил Мияги. Воспользовавшись псевдонимом Минами Рюити, Мияги разыскал Одзаки в редакции “Асахи” и передал ему приглашение встретиться “со старым знакомым из Шанхая”. Разумеется, Одзаки отнесся к нему с подозрением, решив, что “Минами” – полицейский провокатор. Только после третьей встречи Одзаки согласился встретиться с иностранцем, которым, как он полагал, был американский журналист – друг Агнес Смедли мистер Джонсон. Настоящее имя Зорге Одзаки узнал совершенно случайно лишь два года спустя^[40].

Зорге с Одзаки встретились в воскресенье днем в начале мая 1934 года в оленьем парке старого императорского города Нары на лестнице между прудом Сарусава-икэ и пятиярусной пагодой Кофукудзи. Это одно из немногих мест, связанных с Зорге, которое сохранилось в совершенно нетронутом виде. Тогда, как и сейчас, парк Нары был излюбленным местом туристов, приезжавших сюда на один день, чтобы покормить удивительных ручных оленей и осмотреть древние храмы. В чайном павильоне среди толп японских туристов “Джонсон” рассказал, что теперь работает в Токио, и попросил Одзаки помочь ему собирать информацию “для Коминтерна”, как он это делал в Шанхае. Одзаки, по его собственному признанию, ни минуты не сомневаясь, согласился. “Я принял решение снова заниматься разведдеятельностью с Зорге. Я сразу же принял его предложение и с тех пор до самого моего ареста занимался шпионажем”, – будет рассказывать потом Одзаки следствию^[41].

После войны Одзаки станет героем японских левых, считавших его истинным патриотом, который не мог пойти против совести, слепо подчиняясь своей стране^[42]. В пьесе Дзю-дзи Киноситы “Японец по имени Отто” Одзаки изображен как человек, руководствовавшийся высокими идеалами гуманизма. Возможно, он был принципиальным человеком, но признание Одзаки указывает на то, что шпионская работа в интересах Москвы была для него осознанным и добровольным решением^[43]. “Я думал, что… защита России была одной из самых важных задач, – расскажет он потом полиции. – Предоставление Коминтерну или России точной информации о разнообразных обстоятельствах в Японии, более всех других мировых держав способной осуществить нападение на нее, дать России возможность принять меры для самообороны, было нашей основной миссией… Порой я втайне думал, что, как коммунист в Японии, я могу даже гордиться тем, что занимаюсь столь трудной и рискованной работой”^[44].

При этом Одзаки не был наивным новичком. Он знал – и немедленно предупредил Зорге, – что любая подпольная деятельность в Японии, живущей под неусыпным наблюдением полиции, будет кардинально отличаться от работы в вольготной обстановке Шанхая. Зорге, в свою очередь, похоже, недооценил положение Одзаки в редакции “Асахи” и его связи. По-видимому, Зорге поначалу представлял себе Одзаки как высокопроизводительного Мияги, подручного на побегушках у резидента. Зорге предложил ему бросить работу и устроиться в Токио частным репетитором, от чего Одзаки благоразумно отказался – тем более Зорге не предложил ему никакого жалованья за подпольную работу^[45]. Зато Одзаки согласился подать заявление о переводе в токийскую редакцию “Асахи”. Он также хотел закончить перевод “Дочери земли” Смедли, над которой работал с тех пор, как уехал из Китая в 1932 году (готовая книга под названием “Женщина идет по земле одна”, из которой японская цензура вырезала все откровенные отсылки к коммунизму, вышла в августе 1934 года и была подписана творческим псевдонимом Одзаки Дзиро Сиракава)^[46].

Так случилось, что невероятная удача, так часто сопутствовавшая Зорге в его шпионской карьере, вновь напомнила о себе летом. Огата Такэтора, почтенный главный редактор “Асахи”, убедил управляющий совет газеты выделить деньги на создание мозгового центра в Токио, который станет известен под названием Тоа Мондай Тёса Кай, или Ассоциация изучения восточноазиатских проблем. Цель ее создания состояла в том, чтобы, собрав вместе лучших журналистов и представителей японской правящей верхушки, публиковать экспертные материалы о важнейших текущих событиях, что при этом дало бы газете привилегированный доступ к высшим властным кругам страны. В состав нового исследовательского центра вошли экономисты, политологи, представители министерства иностранных дел, армии и флота, Генштаба, других министерств, крупнейших финансово-промышленных групп, различные интеллектуалы и, конечно, эксперт по вопросам СССР^[47]. Разумеется, в группу пригласили и уважаемого эксперта газеты по Китаю, Одзаки.

К началу сентября семья Одзаки занималась обустройством дома в Токио. В один момент главный японский агент Рихарда Зорге получил доступ к самой актуальной информации на высшем уровне – пусть и не секретной, ассоциация была публичной трибуной, – во всех областях политической, экономической и военной жизни Японии. Так началась полоса везения, которая связала Одзаки, Зорге и Отта и помогла каждому из них добиться невероятного успеха в своей области.

Секрет успеха Зорге заключался в том, что он редко похищал секретные данные – он их обменивал. Одзаки сдавал Зорге всю информацию, собранную в Ассоциации изучения восточноазиатских проблем. Зорге передавал ее Отту, становясь незаменимым помощником восходящей звезды посольства и ставя его в выигрышное положение в глазах его берлинского начальства. В обмен Зорге докладывал то, что он видел и слышал от Отта – а также крохи, собранные Вукеличем в компании британских и французских журналистов, – Одзаки, поставляя ему беспрецедентные сведения о внутренней кухне политики Германии и европейских держав^[48]. И всякий раз все разведданные, добытые в этой золотой жиле, передавались в Москву. Из всех троих Отт, разумеется, был единственным, кто ничего об этом не подозревал. И в конечном счете он оказался единственным, кто избежал виселицы.

Прокурор Мицусада Есикава, подробно допрашивавший Одзаки в тюрьме и в значительной мере проникшийся сочувствием к заключенному (настояв потом на смертном приговоре ему), был убежден, что полученная от Зорге информация была ключевым фактором карьерного роста японского журналиста. Одзаки “хотел быть связан с Зорге, потому что последний служил важным источником информации и аналитических интерпретаций”^[49]. Отт же, в свою очередь, понял, что полученные от Зорге сведения быстро помогли ему стать самым ценным советником Дирксена по политическим вопросам – непривычная роль для военного атташе^[50]. Осенью 1934 года Зорге повезло еще раз, когда у Дирксена развилась тяжелая астма, из-за которой он большую часть зимы провел полуинвалидом в сыром, задымленном климате Токио^[51]. На следующий год руководство посольством будет доверено Отту.

В сентябре Ойген Отт отправился в официальную поездку в Маньчжурию. Он попросил своего нового друга и доверенного, Зорге, сопровождать его в роли официального курьера посольства^[52]. В 1932 году Япония основала марионеточное государство в Маньчжурии и части Внутренней Монголии, которое они назвали Маньчжоу-го. Знакомый Отта, полковник Кэндзи Дойхара – руководитель японской военной разведки и один из прогерманских офицеров-ультранационалистов, взявший под свой контроль японскую Квантунскую армию в Маньчжурии, – в том же году организовал похищение свергнутого императора Китая Генри Пу И. Злополучного юного Пу И назначили номинальным императором нового государства, несмотря на то что Маньчжоу-го так и не было признано никаким другим государством, кроме самой Японии. После кулуарных манипуляций японского министра иностранных дел Коки Хироты Дирксен рекомендовал своему руководству в Берлине, чтобы Германия ради укрепления двусторонних отношений с Японией тоже признала новое государство. Госсекретарь Бернгард фон Бюлов сперва был настроен к этому предложению скептически^[53]. Но к моменту официального визита Зорге и Отта было уже ясно, что Маньчжурия станет ключевой отправной точкой не только в сфере империалистических амбиций Японии, но и в борьбе за власть между отчаянными вояками Квантунской армии и их сторонниками в Генштабе, с одной стороны, и более осторожным политическим истеблишментом в Токио – с другой.