Текст книги "Антисоветский роман"

В Москве на Курском вокзале Ленину встретил Исаак, младший брат ее отца. Третий брат отца, Яков, офицер Воздушного флота, служил на Дальнем Востоке, в Хабаровске, и до сих пор ничего не знал об аресте Бориса. Исааку, подающему надежды инженеру крупнейшего электромашиностроительного завода “Динамо”, было двадцать три года. Он обнял маленькую племянницу и сказал, чтобы она приберегла свой рассказ до того момента, когда они доедут на трамвае до его дома, маленькой квартиры, в которой он жил с матерью Софьей. В кухне они в полном молчании выслушали Ленину. Девочка расплакалась и сквозь рыдания твердила, что не знает, что плохого мог сделать ее папа. Исаак старался успокоить ее. Это недоразумение, уверял он, люди обязательно во всем разберутся.

На следующий день Исаак поговорил с одним из своих друзей на заводе “Динамо”, который был офицером НКВД и до недавнего времени служил личным охранником генерала НКВД. Тот пообещал, что спросит у старых приятелей, можно ли добиться приема, чтобы разобраться в этом деле, которое он дипломатично назвал “ужасной ошибкой”.

Через два дня Исаак вернулся с работы раньше обычного, велел Ленине надеть самое красивое летнее платье и повел ее за руку на трамвайную остановку. В полном молчании они доехали до приемной НКВД на Лубянке. Массивное, внушительного вида здание, в котором до революции располагалась страховая компания, к 1937 году достроили, а подвалы превратили в огромную тюрьму и следственный изолятор, к тому времени переполненный еженощным уловом очередных жертв чистки. Исаак с племянницей вошел в главный вход, предъявил дежурному офицеру свой паспорт, после чего их провели наверх, в комнату ожидания. Здесь к Исааку подошел человек в темно-зеленой форме НКВД и перекинулся с ним несколькими словами. Ленина поняла, что это и был его друг.

Когда наконец их ввели в кабинет, Ленине сначала показалось, что там никого нет – один лишь огромный стол темного дерева с яркой лампой. Очень высокие окна, на полу – толстый ковер. Несмотря на солнечный день, тяжелые шторы наполовину прикрыты. Потом она заметила за столом маленького лысого человека в очках. Этот генерал, подумала Ленина, похож на карлика.

Карлик поднял взгляд на Исаака и на маленькую девочку и спросил, зачем они пришли. Заикаясь от волнения, Исаак стал объяснять, что его брата, верного и преданного коммуниста, арестовали по какой-то ошибке, недосмотру, или от излишнего рвения со стороны людей, призванных искоренять врагов народа. Выслушав его, генерал взял со стола тонкую папку, полистал ее и произнес только одно слово: “Разберемся”. Это означало, что прием окончен. Потрясенный Исаак привел Ленину домой и на следующий день отправил обратно в Чернигов. Несколько дней спустя Марфа распродала всю кухонную утварь и купила билеты в Крым, где жила ее старшая сестра Федосья. Перед отъездом она добросовестно записала для Черниговского отделения НКВД свой новый адрес, чтобы, когда недоразумение будет устранено и ее муж вернется домой, он не беспокоился, застав пустую квартиру.

Наступила зима, а известий о муже все не было. Марфа с дочерьми жила в кухне маленького деревянного домика Федосьи на окраине Симферополя. По сравнению с роскошной жизнью в Чернигове это был полный крах. Марфа устроилась работать медсестрой в детскую инфекционную больницу и приносила детям остатки больничных обедов.

Климат в Крыму мягче, чем в европейской части России, но зимой с моря дует сильный холодный ветер. Жалкий домишко Федосьи обогревался маленькой железной печкой, “буржуйкой”, которая быстро раскалялась докрасна, но к утру совершенно остывала. Детям не позволяли растапливать ее днем, когда Марфа была в больнице, и они сидели, кутаясь в теплые кофты и глядя, как дождь заливает маленький фруктовый сад у дома.

Жизнь осталась в другом месте, думала Ленина в эти долгие зимние месяцы. Она грустила по благополучной жизни в Чернигове, по своим соседям и школьным подругам, по компании коллег и друзей отца, допоздна засиживавшихся на их кухне. Но больше всего она тосковала по своему папе, который был ее верным другом и защитником. Она думала, что он жив и здоров, находится где-то в неизвестном месте и так же по ней скучает, как она по нему. Людмила всегда была спокойным ребенком, а теперь будто замкнулась в себе. Она играла со своими куклами в уголке кухни, сидя на полу рядом с сундуком, на котором спала Ленина, и старалась не попадаться на глаза ворчливой матери и тетке. Марфа приходила домой поздно, уставшая и растрепанная. После ареста мужа она перестала следить за собой.

В начале декабря Людмила заболела корью – вероятно, мать занесла из больницы. У малышки поднялась температура, и Марфа осталась дома ухаживать за ней, а Ленину послала в аптеку за горчичниками и за глазными каплями.

Ночью, дня через три-четыре, в дверь грубо постучали. Федосья пошла открывать. В дом вошли четверо мужчин в темной форме с пистолетами на поясе и потребовали “гражданку Бибикову”. Когда они распахнули дверь кухни, Марфа с больной Милой на руках с трудом поднялась с кровати.

“Встать!” – приказал один из них Ленине и, открыв крышку сундука, скинул девочку на пол вместе с постелью. Марфа закричала и схватила офицера за рукав. Он оттолкнул ее, и она вместе с трехлетней Милой упала в раскрытый сундук. Ленина помнит, как все кричали и плакали, как мама пыталась выбраться из сундука – это были минуты гротескового фарса посреди разворачивающегося кошмара. Марфу вытащили, заломили ей руки и в одной ночной рубашке вывели из дома. Ее втолкнули в милицейскую машину, прозванную в народе “черным вороном”; другой офицер шел следом, держа Людмилу под мышкой, а Ленину за руку. Ленина попыталась вырваться и подбежать к матери, но ее схватили и вместе с сестрой втолкнули в другую машину. Когда они отъехали, Ленина крепко прижала к себе больную сестру – у нее была истерика. В конце улицы две машины разъехались в разные стороны. Девочкам суждено было расстаться с мамой на целых одиннадцать лет.

Сейчас, когда я пишу эту историю, моему сыну Никите как раз столько же лет, сколько было Людмиле, когда арестовали ее мать, – без двух месяцев четыре года. У него круглое лицо, густые темные волосы и удивительно голубые глаза его бабушки Людмилы. Ленина, когда мы несколько лет назад приезжали к ней в гости, обняла его так сильно, что он заплакал; потом она объяснила: Никита до того похож на Людмилу, что она не удержалась. “Я стала мамой в двенадцать лет, когда арестовали Марфу, – сказала она. – Людмила – мой первый ребенок. Он – копия Людмилы в детстве!”

Порой, когда я наблюдаю за играми Никиты, меня – я думаю, как и большинство родителей, – вдруг охватывает необъяснимый, иррациональный страх. Пока он роется в клумбе, увлеченно выискивая улиток или выкапывая клубни, я боюсь, что мой ребенок может умереть, что его могут забрать у меня. А иной раз, обычно поздно ночью, когда я далеко от дома, в Багдаде или в другом, забытом богом месте, где провожу большую часть своей жизни после того, как уехал из Москвы, я вдруг начинаю думать, что́ с ним будет, если я умру. Как он перенесет мою смерть, что запомнит обо мне, поймет ли, что я покинул его навсегда, будет ли плакать. Мысль о том, что я могу его потерять, так страшна, что у меня начинает кружиться голова. Я часто думаю о Марфе и о той страшной ночи, пытаюсь представить себе, что бы я чувствовал, если б какие-то чужие люди вырвали Никиту у меня из рук, – и не могу!

Сотрудники НКВД привезли Ленину и Людмилу в симферопольскую тюрьму для малолетних преступников, где они должны были находиться до тех пор, пока власти не определят их судьбу. По суровой логике “чистки”, члены семьи “врага народа” заражены его предательством, будто болезнью. Как говорится в русской пословице, яблоко от яблони недалеко падает. Поэтому двух девочек в возрасте двенадцати и трех лет партия обрекла на страдания за преступления их отца и сделала, подобно ему, изгоями.

Освещение в тюрьме было слабым, пахло мочой, карболкой и дегтярной мазью. Ленина помнит лица трех мужчин, которые записывали их данные, едкий запах переполненной камеры, куда их привели и велели устраиваться на разбросанной по полу соломе, помнит лай сторожевых собак в коридоре. Прижимая к себе стонущую сестру, она плакала, пока не заснула.

Мила тоже помнит ночь маминого ареста. Это ее самое первое четкое воспоминание. Она стоит в ночной рубашке с куклой, солдат толкает ее, и все кричат. В памяти у Милы почти ничего не сохранилось о коротком периоде жизни с родителями – до трех лет и десяти месяцев; осталась лишь тень воспоминания: она сидит на плечах у папы. С этого момента вместо мамы для нее была Ленина. Два испуганных ребенка внезапно оказались одни в мире, страшном и непонятном.

Глава 5.
Тюрьма

Мы – дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Александр Блок

В июне 1995 года с репортерским блокнотом в заднем кармане брюк я двинулся по Новослободской улице к воротам Бутырской тюрьмы. Вход я обнаружил между парикмахерским салоном и магазином и даже подумал, что не туда пришел. Но за мрачным проходом между унылыми советскими домами скрывался необычный, невероятный мир. Бутырка была огромной крепостью, именно крепостью, с башнями, амбразурами и стаями ворон, с карканьем кружащихся над крышами. Тюрьму построила Екатерина II для многочисленных преступников ее новой родины – туда, например, бросили предводителя крестьянского бунта Емельяна Пугачева.

Хотя было еще утро, на улице уже ощущался палящий зной. Но за те несколько минут, пока меня вели через маленькую арку, жаркий сухой воздух пропитался влагой и превратился в противную липкую пелену, оседавшую на коже и одежде. Даже в административном корпусе царил вездесущий казенный запах кислой капусты, дешевого мыла и сырой одежды.

Сопровождавший меня охранник открыл дверь одной камеры, и нас сразу обдало острым запахом потных мужских тел и зловонием мочи. Сначала я решил, что заключенные столпились у дверей, чтобы посмотреть, кто пришел. Но, заглянув в продолговатое помещение метров пять в ширину и двадцать в длину, увидел, что оно заполнено людьми от самой двери до забитых досками окон и напоминало вагон метро в час пик. Вдоль стен тянулись два яруса деревянных нар с матрасами – на них лежали люди и оттуда торчали распухшие ступни их ног. В узком проходе между нарами толпились полуодетые мужчины – кто прислонился к нарам, кто присел с краю, некоторые играли в карты, а остальные просто стояли, не имея возможности передвигаться. На веревке, натянутой под самым потолком, сушилась мокрая одежда, в углу распространяла жуткую вонь доверху заполненная параша, из стены торчал маленький кран. Невозможно было дышать из-за невероятной влажности и духоты, а смрад от скученных человеческих тел вызывал тошноту.

Я стал пробираться в глубь камеры, а охранник остался у двери и следил за порядком. Потом он объяснил, что по неписаному правилу охрана входит в камеру только в том случае, если с кем-то случится приступ безумия или заключенные затеют драку.

В камере оказалось 142 человека. У всех были пустые, запавшие глаза. Тело и ноги искусаны блохами и покрыты язвами. Многие тяжело и надсадно кашляли, сплевывая мокроту прямо на пол. Освещалась камера четырьмя мутными лампочками, которые светили шестнадцать часов в сутки, поскольку окна были загорожены, и воздух проникал лишь через две маленькие форточки.

Я попытался с кем-нибудь заговорить, но как-то неудобно было разговаривать с незнакомым человеком, стоя почти вплотную к нему, и я не нашел, что сказать. Ни тогда, ни позже я не мог воспринимать заключенных как обычных людей. Они перешли в другую реальность, стали скорее стадом животных. Я понимал, что, если они и выйдут когда-нибудь на свободу, тюрьма навечно останется в них, тогда как я, стиснутый между ними, был просто посторонним, заглянувшим сюда на минутку. Я мог идентифицировать их лишь как шелудивых зверей из старого и запущенного московского зоопарка. Никогда раньше – во всяком случае, с той поры как корреспондентом газеты я приехал в Россию, – у меня не возникало столь острого ощущения, что я всего лишь посетитель, сторонний наблюдатель.

У заключенных были лица людей, вся жизнь которых проходит в замкнутом пространстве зловонного помещения. Когда я протискивался в этой толпе, заключенные смотрели на меня с расстояния в несколько сантиметров, но, глядя в их глаза, я понимал, что они смотрят на меня с дистанции, которую я никогда не смогу преодолеть.

У меня есть фотография Людмилы и Ленины, сделанная в начале 1938 года. Обритая голова Ленины прикрыта шапочкой, Людмила прижимает к себе самодельную тряпичную куклу с косичками, в белом пальтишке и панамке. Ленина – красивая девочка с большими глазами, высоким лбом и тонко очерченным ртом. Людмила, тоже наголо остриженная, в вязаной безрукавке и белой кофточке с отложным воротничком, похожая скорее на круглолицего мальчика, прислонилась к старшей сестре. На губах Ленины едва заметная грустная и поразительно взрослая улыбка. Обе выглядят очень серьезными – у них совсем не детские глаза. Хотя эта фотография давно уже стоит на моем письменном столе, каждый раз при взгляде на нее у меня щемит сердце.

В тюрьме, в первый же день, соседки по камере спросили у Ленины, за что их посадили. Сами они, совсем юные, в основном были воровки и проститутки. Услышав, что новенькие не преступницы, а “политические”, так называемые дети врагов народа, они всей кучей набросились на Ленину и стали щипать ей руки и ноги, с силой выворачивая кожу и злорадно хохоча над ее слезами. Дверь открылась, вошли два охранника – один сдерживал лающую немецкую овчарку – и приказали всем замолчать. Вскоре девушек повели в столовую, где они выстроились в очередь за супом. Когда Ленина отходила от окошка, одна из старших ударила снизу по ее миске, отчего весь суп вылился на пол – таков был своеобразный обряд посвящения новеньких. И Ленина осталась голодной. Через пару часов пришел доктор, определил, что у Людмилы корь, и немедленно отправил ее в тюремную больницу, оставив Ленину наедине со своими мучительницами.

Спустя несколько дней Ленине позволили во время ежедневной прогулки навещать сестру. Она прятала в трусики сахар и кусочки мяса, оставшиеся после того, как старшие покопались в ее миске, и относила их Людмиле. Иногда к тюрьме приходила их тетка Федосья, приносила сверточки с едой, которые Ленина подтягивала на веревке через зарешеченное окно, выходящее на улицу. Мила помнит эту веревку и маленькие посылки с едой. Еще она помнит, как над ней издевались, потому что по ночам она писалась в постель, и что ее сестра Ленина все время плакала.

Недели через три, в конце декабря, Ленина проснулась ночью и увидела, что под потолком камеры стелется дым. Дверь распахнулась, и испуганные охранники приказали детям бежать во двор. Здание загорелось от поджога – видимо, кто-то из старших пытался бежать. Охранники спустили овчарок, и те бросились к высыпавшим во двор детям. С тех пор Ленина стала бояться собак. Из больницы спешно выносили больных, среди которых была и Людмила. Пока примчались пожарные машины, дети совсем окоченели.

Но пожарные так и не смогли справиться с огнем, и пламя бушевало всю ночь. К утру от тюрьмы остались обгоревшие, закопченные стены. А дети, простояв во дворе под охраной всю ночь, только чудом не замерзли насмерть. Наконец прибыли открытые грузовики и стали увозить детей группами по двадцать человек. Ленина с Людмилой оказались в последнем грузовике, который направлялся в один из дальних детских домов. Почти весь день они ехали на север, голодные и замерзшие, запорошенные снегом, от которого негде было укрыться. Наконец они прибыли в “распределительный центр” для сирот в Днепропетровске. Девочки посинели от холода и так сильно дрожали, что Ленина даже не могла говорить. Их привели в огромный зал – там уже были дети испанских республиканцев, во время Гражданской войны вывезенные в Советский Союз. На ребятишек, оказавшихся вдали от родного дома, сердито кричали, потому что они не понимали, что им говорят.

Задерганный дежурный офицер принял от охранников, доставивших новую партию детей, список с их именами и возрастом. Он велел Людмиле идти вместе с другими младшими детьми, а Ленине встать в сторонку и ждать своей очереди. Ленина упала перед охранником на колени и, обняв его сапоги, умоляла не разлучать их с сестрой. Ее мольбы услышал человек в штатском, который стоял, прислонившись к косяку двери. Через шестьдесят пять лет, рассказывая мне эту историю на кухне своей московской квартиры, Ленина с трудом поднялась со стула, прислонилась к двери и, скрестив на груди руки, продемонстрировала его позу. Мужчина шагнул вперед, мягко опустил руку на плечо охранника и сказал: “Я заберу ее”, потом нагнулся и поднял Ленину с пола.

Это был Яков Абрамович Мичник, директор огромного, недавно построенного в Верхнеднепровске детского дома, рассчитанного на 1600 бездомных детей, малолетних преступников и сирот, из которых следовало вырастить новое поколение советских людей. В тот же вечер малышей, а вместе с ними Милу и двенадцатилетнюю Ленину, повезли на автобусе в его детский дом. Там их выкупали, осмотрели на предмет вшей и обрили им головы. Затем распределили по спальням соответственно возрасту. Ленине дали койку рядом с постелью сестры в больничном изоляторе, отделенном от остальных помещений коридором. Медсестры и воспитатели отобрали у испанских ребятишек их куклы и обувь и отдали своим детям. Ленине до сих пор видится во сне, как маленькие испанцы плачут, лишившись любимых игрушек – последнего напоминания о родном доме. Они плакали всю ночь и звали маму.

Потрясение от ареста и заключения постепенно проходило, и девочки стали чувствовать себя в детском доме более спокойно и уютно. Кормили здесь хорошо, и воспитатели были добрые. В первые дни еще не совсем выздоровевшая Людмила искала облегчения от донимавшего ее жара, сидя на бортике песочницы и погружая ноги в сырой песок. Через пару недель от кори не осталось и следа, но врачи обнаружили у девочки костный туберкулез, который стремительно развивался на фоне ослабленного иммунитета.

Каждый день после школьных занятий Ленина навещала сестру в инфекционном отделении больницы. Людмила вставала на стул и высовывалась из окна – так они разговаривали. Однажды Ленина застала ее заплаканной и подавленной. Оказалось, что ночью из палаты унесли ее маленького испанского друга Хуанчика, который спал на соседней кровати, и никто ей не сказал, куда он делся.

Но Ленине няня объяснила, что Хуан скончался от туберкулеза. Один за другим умерли все восемнадцать детей, которые лежали в той палате, куда поместили Людмилу. Моя мама оказалась единственной, кто выжил.

Ленина не могла написать своим родственникам в Москву, так как не знала их адреса; но даже если бы и знала, то маловероятно, что они посмели бы хлопотать о детях врага народа. А вот своей тетке Федосье, которая жила в Симферополе, она написала – правда, та не смогла к ним приехать. Зато сообщила, что их мать находится в Казахстане, в Карлаге, и дала номер почтового ящика – вместо обычного адреса. Ленина ходила в школу за пять километров, а после уроков мыла полы учителям и получала за это лук, немного сала, сахар и яблоки. Сало, сахар и яблоки она относила в больницу Людмиле, а лук собирала. Когда набралось десять луковиц, она старательно завернула их в бумагу, уложила в маленькую коробочку, надписала на ней номер почтового ящика и, заработав деньги на марку, отправила посылку матери. Через несколько месяцев пришло письмо от Марфы. Поблагодарив дочь за посылку, Марфа попеняла ей, что та допустила “глупость” – не завернула в бумагу отдельно каждую луковицу, и они пришли замерзшие и сгнившие. Но все же она спросила о Людмиле, пожелала дочерям счастья и обещала, что скоро приедет и заберет их. Это письмо было последним приветом от матери, вперед на долгие годы, вплоть до послевоенного времени.

Моя мама не помнит детских игрушек, кроме плюшевого мишки, которого она привезла с собой из Чернигова и потеряла в детской тюрьме. Кукла на фотографии, сделанной в Верхнеднепровске, принадлежала фотографу. Ленина вспоминает, как горько плакала Мила, когда ей сказали, что нельзя взять с собой эту самодельную куклу.

Людмила обожала рисовать, но, как она выражается, талантом не обладала. Несмотря на болезнь, она рано научилась читать, и книги из библиотеки детского дома скрашивали ей долгие одинокие дни в больнице. Вместо друзей у нее появились книги и тот волшебный мир, который они перед ней разворачивали. Именно во время вынужденной неподвижности в больнице, где ей приходилось проводить много времени на протяжении всего детства, она привыкла жить в фантастическом мире, возникающем в ее живом воображении. Таинственные дремучие леса пушкинских сказок, волшебный ковер, летающий над погруженными в сон домами Багдада из “Тысячи и одной ночи”, сказочные чудовища, с которыми встречался Синдбад Мореход, русские сказки и былины с всадниками-богатырями и бабой-ягой, иллюстрированные Иваном Билибиным, – вот куда скрывалась она от действительности. Окружающий мир, жестокий, стерильный и лишенный любви, было легче переносить, если знаешь, что где-то далеко существует счастливая страна и ты туда непременно доберешься. Даже когда она стала взрослой и искалеченную туберкулезом ногу подлечили, ее никогда не покидал притягательный образ иной, волшебной жизни – и уверенность, что эту жизнь можно завоевать только терпением и силой воли.

В детском доме Ленине однажды приснился сон. Она была в белой рубашке с красным галстуком. Какие-то дети закричали ей: “Твой папа! Уводят твоего папу!” Она выбежала на улицу и увидела своего отца со спины в сопровождении троих человек с винтовками. Его привели на высокий берег Днепра, к территории детского дома. Там он долго стоял, а Ленина смотрела на него, скованная параличом, как это бывает во сне. Потом все трое беззвучно выстрелили в папу. Он упал и покатился вниз по крутому берегу. Это был единственный раз, когда Ленина видела во сне отца.

К концу 1938 года Людмила выздоровела настолько, что уже могла посещать детский садик, но ее часто укладывали в больницу, где ей делали тяжелые операции – удаляли пораженную туберкулезом костную ткань на правой ноге. После этого Людмила стала сильно хромать, но, невзирая ни на что, росла веселым и умным ребенком и была бесконечно привязана к сестре. Единственное, что она запомнила из своих ранних лет, это детский дом, и там она была по-своему счастлива.

Гораздо тяжелее было Ленине, так как ее преследовали воспоминания о родном доме. Учителя внушали девочке, что ее родители оказались “врагами народа”, за что и понесли справедливое наказание. А теперь о них с сестрой заботился дядя Сталин, чей портрет висел в классе. Вместе со своими однокашниками Ленина скандировала: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!” Она честно пыталась не вспоминать о родителях, но в глубине души никогда не сомневалась, что когда-нибудь снова увидит своего дорогого папу. Слушая рассказы учительницы о счастливом будущем, Ленина представляла себе встречу с отцом.

Детский дом стоял на высоком берегу великой степной реки, в широких водах которой отражалось огромное бескрайнее небо. Летом дети часто бегали купаться в Днепре, наперегонки скатываясь вниз по глинистому берегу. А вообще здешняя жизнь подчинялась строгому распорядку, день был расписан буквально по часам, что имело свою положительную сторону – у Ленины попросту не оставалось времени на воспоминания и размышления. И среди сотен сирот сестры Бибиковы были счастливее других – по крайней мере, они были вдвоем.

Но обретенная сестрами спокойная жизнь в Верхнеднепровске вскоре резко оборвалась.

Летом 1941 года Ленине было уже шестнадцать, а Людмиле семь лет. Людмила мечтала поскорее пойти в первый класс, а Ленина стала старшей пионервожатой и с гордостью носила аккуратно выглаженную форму. Почти каждое утро все школьники выстраивались в шеренги, и под дребезжащие звуки государственного гимна, несущиеся с грампластинки, двое старшеклассников из почетного караула торжественно поднимали советский флаг. Иногда Ленина со старшими ребятами усаживались перед большим радиоприемником в пластмассовом корпусе и слушали детские образовательные и поучительные передачи. А позднее, уложив детей спать, взрослые тайком от них вслушивались в вечерние сводки с войны, развязанной Германией против Франции и Британии. Правда, новая война воспринималась ими как заслуженная кара, которую навлек на себя загнивающий капиталистический мир. Два года назад Советский Союз и Германия подписали акт о ненападении, так что советский народ мог жить спокойно, а эта война касалась других стран и народов, находящихся за многие тысячи верст от днепровских степей.

То лето было очень жарким. С выжженных зноем полей ветер гнал по степи клубы пыли, и она садилась тонким коричневатым слоем на строения и деревья. В этом пекле у детей продолжалась обычная жизнь, а тем временем германская армия уже сосредоточила свои силы на советской границе.

Двадцать второго июня 1941 года Гитлер начал стремительное наступление – операция носила название “план Барбаросса” – и быстро сломил сопротивление Красной армии. Сестры не знали, что их дядя Исаак, инженер, ушел на фронт летчиком, но в первые же дни войны его бомбардировщик “По-2” был сбит над Белоруссией “мессершмиттами”, которые расчищали воздушное пространство перед подходящими войсками вермахта. Родственникам так и не удалось узнать, где его могила, да и был ли он вообще похоронен.

Детям сказали о нападении фашистов только через несколько дней их учителя, которые, в свою очередь, услышали об этом по радио, когда сообщили, что Красная армия героически отражает натиск вероломного неприятеля. К несчастью, все обстояло гораздо хуже. Уже через четыре дня пал Минск, а к 27 июня две германские армии продвинулись на советскую территорию почти на 300 километров, тогда как третья армия стремительно двигалась к Москве. 21 августа войска вермахта перерезали железную дорогу Москва – Ленинград, а их бронетанковые дивизии устремились по пшеничным полям Украины к Сталинграду и к нефтяным промыслам Кавказа.

Киев оказался во власти немцев 19 сентября. Спустя несколько дней уже до Верхнеднепровска доносился отдаленный грохот пушек. Ленина была в школе, когда во дворе появились грузовики, чтобы отвезти старших детей копать траншеи. Им велели оставить учебники в классе и побыстрее залезать в машины. Ленина не сомневалась, что они скоро вернутся, наверное, прямо к ужину. Людмила была у себя в младшем классе и не видела, как уехала Ленина.

Больше она в Верхнеднепровск не вернулась. Ее детский рабочий отряд отвезли на окраину города, где ребята целыми днями рыли траншеи. Уже через несколько дней из-за наступления немцев им пришлось отходить на восток. Невероятно уставшие подростки урывали для сна каждую свободную минуку, устраиваясь где придется: то на мешках, постелив их прямо на пол в цеху, из которого спешно эвакуировали оборудование, то на грудах вырытой земли. Днем они копали траншеи, а по ночам шли, отступая перед приближающимися немецкими войсками. Ленина не могла ни вернуться в детский дом, ни узнать, что стало с Людмилой и остальными детьми.

Сама Людмила не многое помнит из того, что произошло потом. Ее воспоминания о тех временах настолько же смутны, насколько ясны воспоминания Ленины. Правда, многое она узнала уже после войны от одного из своих одноклассников – его оставили собирать вещи, когда почти всех увезли рыть траншеи. И еще от Якова Мичника, директора детского дома, ставшего их другом и спасителем.

В первых числах октября линия фронта приблизилась к Верхнеднепровску, и над детьми, оставшимися в детском доме и в больнице, нависла огромная опасность. Весь транспорт был мобилизован, и когда бомбы стали рваться уже неподалеку, работники детского дома решили вывезти детей единственно возможным путем – переправив на другой берег Днепра, благо что до него было рукой подать. По приказу директора построили два больших плота, на которые быстро перевели оставшихся детишек, и с наступлением ночи, когда небо озарялось вспышками от разрывов артиллерийских снарядов, шестеро воспитателей, вооружившись длинными шестами и упираясь ими в дно, с трудом вывели плоты на середину реки, где их подхватило течением и понесло в темноту.