Текст книги "Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока"

2
Как выбрать партнера

Со временем я приняла важное решение: если мне не дано стать взрослой, я буду спать с взрослым.

Голливудские красавцы никогда не заставляли мое сердце биться быстрее. Мне нравились мужчины ординарной внешности и выдающихся умственных способностей. Еще в старших классах школы я повесила на стену своей комнаты портрет Барни Фрэнка – конгрессмена от Массачусетса и признанного интеллектуала. (Поскольку это было чисто платоническое увлечение, меня совершенно не волновало, что вообще-то он гей.)

В реальной жизни я встречалась с мужчинами, которые были если не умнее меня, то, по крайней мере, значительно старше. Особенно меня привлекали иностранцы, читавшие газеты на экзотических языках. Мое мировое романтическое «турне» началось с говорившего по-немецки гения из Нью-Йорка, неспособного смотреть мне в глаза. За ним последовал венгр-психиатр, который бросил меня под тем предлогом, что я оказалась недостаточно эмоционально травмированной.

Список подходящих иностранцев расширился, когда редакция газеты отправила меня спецкором в Латинскую Америку. Работая в Бразилии, я прошлась частым гребнем по евреям Сан-Паулу. В итоге я остановилась на диджее, который жил со своей мамой; судя по сальным взглядам, которыми она окидывала меня за завтраком, не так давно у него была интрижка с ее горничной.

В мужчинах меня всегда привлекал жизненный опыт. Мой русский ухажер свободно говорил на четырех языках; мне потребовался почти год, чтобы понять, что ни на одном из них у него не было чувства юмора.

Я знала, что это плохой знак, когда один мексиканский банкир взял с собой на наш пляжный отдых руководство по торговле ценными бумагами. Я порвала с ним после того, как, подарив ему на день рождения записную книжку в красивом кожаном переплете, услышала от него: «А зачем мне пустая записная книжка?»

Когда меня наконец потянуло на американское, я начала встречаться с сыном юриста из пригорода Чикаго, но он решил, что я для него недостаточно экзотична. «Иногда мне кажется, – признался он как-то, – что ты просто еврейская девчонка из Майами». Я боялась того же самого.

Предполагалось, что цель этого мирового турне – брак, но в действительности очень немногие из моих знакомых женились и выходили замуж. Но даже те, кто это делал, вряд ли могли служить положительным примером. Один парень женился на лесбиянке, которая тут же его бросила ради своей симпатичной инструкторши по пилатесу. Моя подруга Элейн вышла замуж за угрюмого поэта, которого все наши друзья сразу назвали «первым мужем Элейн». Еще одна подруга настолько боялась не успеть родить ребенка, что выскочила замуж за мужчину моложе себя, о котором откровенно отзывалась как о «промежуточном варианте».

Я всегда думала, что хронология моей личной жизни будет такой же, как у моей матери: несколько бойфрендов, а в 27 лет я выйду замуж. Никто не предупреждал меня, что мои ровесники могут потратить 15, а то и 20 лет, меняя партнеров. Когда мне исполнилось 27 и ничего не произошло, я восприняла это не как очередную дату, а как личный провал.

Практически у всех моих знакомых возникли аналогичные трудности. На протяжении нескольких месяцев я каждую неделю ходила на сеансы групповой терапии в Нью-Йорке вместе с другими бедолагами, страдающими от одиночества. После работы я посещала курсы литературного мастерства, и в рассказах чуть ли не каждого студента фигурировали двадцатилетние персонажи и их любовные истории. «Перейдем к следующей парочке», – говорил наш преподаватель.

Моя собственная личная жизнь походила на сюжет комедийного сериала. У меня был один инструктор по импровизации, который в ресторане делил счет пополам с точностью до пенни. Еще был один писатель, автор единственной книги, – этот разорвал наши отношения после того, как не обнаружил с моей стороны достаточных восторгов по поводу его творчества. Однажды, когда я пришла в ресторан на слепое свидание и ждала джентльмена, я дала свой номер телефона мужчине за соседним столиком, который тоже ждал, только даму.

Примерно в то же время в Нью-Йорк прилетели мои родители и сообщили мне, что разводятся. «Чего вы так долго тянули?» – этот вопрос мы с братом задали им чуть ли не в один голос.

Я знала, на что похожа несовместимая пара, и сама успешно воспроизводила ту же модель. В самолете я познакомилась с красивым специалистом по слияниям и приобретениям с руками как наждачная бумага. У него в холодильнике никогда не водилось ничего, кроме воды. Очевидно, что мы не были влюблены друг в друга. Как-то раз, в момент посткоитальной тоски я спросила его, зачем мы вообще всем этим занимаемся. Он показал рукой на наши обнаженные тела и сказал: «Моложе и красивее никто из нас уже не станет».

Не совсем понятно, как при всем при этом мне еще удавалось работать. Я летала по Латинской Америке, освещала выборы, писала о финансовых кризисах. Вместе с тем меня не покидало состояние любовного томления: я либо пыталась избавиться от надоевшего партнера, либо старалась удержать того, кому надоела я.

Тем временем я незаметно подсела на отношения подобного рода. Каждое новое знакомство могло обернуться как разбитым сердцем, так и приобретением совместного дома. Почти все мои знакомые играли в тот же романтический пинг-понг. Если очередной партнер обладал каким-нибудь ужасным недостатком, например, был жутким ревнивцем, то следующего ты выбираешь по принципу от обратного: чтобы он вообще не понимал, что такое ревность. Но у него оказывался какой-нибудь другой недостаток, и проблема оставалась нерешенной.

Никто никогда не давал мне конкретных советов о том, как выбирать себе партнера. Тетушка говорила мне: «Человек не станет покупать корову, если может получить молоко бесплатно», но эти ее слова меня не трогали. (На тот момент она была замужем уже в третий раз и успела раздать очень много молока.) Мы с матерью не обсуждали моих бойфрендов, но она регулярно присылала мне наряды из своего бутика. Помню, я испытала большое облегчение, когда услышала от кого-то, что у каждого из нас в мире есть примерно три десятка потенциальных «половин». Я повторила эту мысль своему коллеге-холостяку, и он ответил: «Да. И я пытаюсь переспать с ними всеми».

Однажды, размышляя, пора ли мне порвать с ливанским кинематографистом, я спросила совета у индийского журналиста. «Вопрос только в том, – сказал он мне, – веришь ты в этого человека или нет». (Произнесенная с акцентом, эта фраза звучала особенно глубокомысленно.) Иными словами, если бы кинематографист потерял все – работу, положение, деньги, – сохранила бы я веру в него?

Ответ был: нет. Если бы мир отверг его, я бы согласилась с миром. Хотя мужчины, с которыми я встречалась, были старше меня (лет на десять; идеальным я считала возраст в 34 года), ни один из них не обладал той волшебной «взрослостью», к которой я так стремилась.

Затем случилось чудо. Я была в Аргентине, где как раз разразился долговой кризис. Один приятель пригласил меня в бар и познакомил с Саймоном. Саймон был британским журналистом и жил в Париже, а в Буэнос-Айрес прилетел на пару дней, написать статью о футболе.

Через несколько минут Саймон уже излагал мне свою теорию о том, что все люди делятся на три категории: целеустремленные, лодыри и фантазеры. Целеустремленные действительно пашут; лодыри даже не делают вид, что работают; фантазеры мечтают о свершениях, но на самом деле не желают ударить палец о палец. И сразу поставил мне диагноз: по его мнению, я – целеустремленная, но со склонностью к фантазерству.

Прекрасная внешность и очаровательный лондонский акцент не относились к числу его минусов. Зато обнаружился один существенный плюс: он любил писать от руки. (Впоследствии он бурно радовался каждой новой записной книжке в кожаном переплете, которую я дарила ему на день рождения.) Но все же решающим фактором стало то, что к своим тридцати с небольшим он успел придумать оригинальную и, по крайней мере, забавную классификацию человечества. Он был живым аналогом «Руководства для молодежи», тем, кто все раскладывает по полочкам.

Скоро я узнала почему. Его родители были антропологами, и в детстве он успел пожить в шести разных странах. В каждой из них они невольно сравнивали себя с коренным населением. Перед знакомством с его отцом я спросила у Саймона, как мне себя вести. «Все будет отлично, – сказал он, – только не произноси перед ним слово “культура”».

Семья Саймона отличалась от моей. У них в доме хранились тысячи книг, в том числе написанные членами семьи, их друзьями и коллегами. Они обсуждали историю своей семьи на многие поколения назад.

Они знали и мировую историю и часто о ней говорили. Однажды в ответ на мой вопрос отец Саймона удивленно сказал: «Но это же было в третьем веке!» – таким тоном, каким говорят о самоочевидных вещах. Детство Саймона прошло в мире фактов, в нем не существовало тем, закрытых для обсуждения. За семейным ужином все спорили о текущей политике, рассказывали о своей работе и подсмеивались над слабостями многочисленных родственников. Они подробно говорили об особенностях каждого социального слоя, в том числе их собственного.

Часто упоминались плохие новости. Даже если ничего хорошего сказать было нельзя, они все равно говорили. Пока я проводила время в мамином магазине спортивной одежды, Саймон учился называть своими именами события, происходящие в реальном мире.

Полученные в детстве навыки помогли ему стать проницательным. Он умел распознать, что движет тем или иным человеком, проанализировать хорошее и дурное в его мотивации с такой же легкостью, с какой я могла определить бренд его обуви или сумочки его спутницы.

Находиться рядом с Саймоном означало иметь в своем распоряжении «Розеттский камень», позволяющий перевести на понятный язык скрытые мысли любого собеседника. После очередного ужина в гостях я спрашивала его, что имел в виду тот или иной сидевший с нами за столом человек. Он находил ответы на все мои вопросы: почему сосед вел себя так грубо; почему США до сих пор воюют в Ираке. Я хотела знать его мнение обо всем на свете.

Однажды в отеле мы вместе посмотрелись в зеркало. Из окна падал свет. За спиной у нас стоял на столе натюрморт в виде остатков поданной в номер еды. «Мы выглядим так, словно перенеслись в картину Вермеера», – сказал Саймон. Я потратила 15 лет на поиски человека, способного произнести подобное. Пожалуй, это мог бы быть Барни Фрэнк.

У меня отпала необходимость перебирать множество мужчин. На вопрос: «Ты веришь в этого человека?» – я наконец-то могла ответить: «Да».

Я не сразу поняла, что такого нашел во мне Саймон. Он тоже сыграл свою партию в пинг-понг. И мне повезло. Он узнал, что его предыдущая подруга, которая защищала диссертацию по английской литературе, понятия не имела о том, кто такой Иосиф Сталин. («И кто такой Мао», – добавил он, когда годы спустя я напомнила ему об этом.)

Я была далека от идеала, но имена всех крупных диктаторов ХХ века помнила назубок. Когда меня на волне массовых увольнений выгнали из газеты, я переехала в Париж и стала журналисткой-фрилансером. Вскоре после этого Саймон сделал мне предложение.

Как-то ночью, когда мы лежали в постели, я сделала ему такое признание:

– Я с тобой потому, что ты взрослый.

Я боялась, что он удивится.

Но он ответил:

– Я знаю.

Повернулся на бок и уснул.

Вы знаете, что вам сорок, если:

• Ваша влюбленность в Джесси Эйзенберга кажется неуместной.

• Вы мгновенно узнаете в тоне мужчины-собеседника снисходительность.

• Любой мужчина без брюшка кажется вам костлявым.

• Вы пьете кофе не после, а до ужина в гостях.

• Вы расстались с проблемой «взрослых прыщей».

3
Как стать сорокалетним

Мы с Саймоном поженились, когда нам обоим было за тридцать, поэтому мы торопились продлить свой род. Довольно скоро у нас родилась дочь, а следом – мальчики-близнецы. (Мы – типичная для нашего поколения семья: оба работаем, и у нас больше чем один ребенок.)

В некотором смысле я теперь могу считаться взрослой. Я – замужняя дама, живу в собственном доме и стираю белье на семью из пяти человек. У меня есть свой собственный домашний мудрец, и я олицетворяю власть для своих детей. Я обрела семью. Но я по-прежнему не чувствую себя взрослой – возможно, потому, что до сих пор не нашла свое племя.

У меня были большие трудности с выбором романтических партнеров, но такие же точно я испытываю с выбором друзей. Я с детства привыкла играть вторую скрипку рядом с какой-нибудь красивой эгоисткой. Одна из них явилась ко мне на свадьбу в белом платье.

Некоторые из моих друзей, которые навещают нас в Париже, вызывают у Саймона искреннее удивление. Житель Нью-Йорка в течение нескольких недель сидит у нас в подвале, поднимаясь наверх только затем, чтобы покритиковать мою осанку, обругать мои тексты и похвастаться собственным богатством. На прощание он дарит нам набор деревянных прищепок.

Бывший одноклассник предложил нам пожить у нас пару недель после рождения близнецов. Но он ни разу к ним не подошел, зато постоянно жаловался, что в доме стало слишком шумно. Еще один мой приятель, с которым я познакомилась во время путешествия, приезжает к нам на уик-энд со своей новой подружкой. Он немедленно захватывает нашу стиральную машину, развешивает их мокрую одежду по всему дому, а потом заявляет, что они уедут на несколько дней и вернутся, когда все высохнет. (Я заметила, что все мои друзья слегка повернуты на одежде.)

Саймон этого не понимает. Я опрятная, дружелюбная и вполне любезная. Почему я должна приглашать к нам всех этих людей? Почему из всех, с кем я могла бы подружиться, я выбрала именно их? Неужели дружба обречена причинять сплошные неудобства? В отличие от меня у Саймона полно давних преданных и умных друзей. Они составили большинство на нашей свадьбе. И ни одна из женщин не пришла в белом.

Меня тянет к сильным личностям, которые требуют к себе повышенного внимания. Плюс нарциссов в том, что они никогда не сомневаются в себе. Они – фальшивые взрослые; в них мало мудрости, но очень много самоуверенности. Инстинктивно они быстро определяют состав моего личного «коктейля», в который входят восторженность, уязвимость и терпимость к плохому поведению.

Когда я говорю Саймону, что его друзья не так ужасны и не так непредсказуемы, как мои, он отвечает, что важно окружать себя людьми добрыми, веселыми, умными и заслуживающими доверия. Он призывает меня присматриваться к людям, с которыми я намерена подружиться, и плюнуть на тех, у кого нет вышеперечисленных свойств. («Хорошенько подумай, прежде чем признаться кому-нибудь в своих дружеских чувствах», – учил две тысячи лет назад древнеримский философ Сенека.)

Но я не анализирую других людей – я думаю о себе. Другие представляются мне трехмерными и материальными, наделенными такими качествами, как ум и проницательность. Меня беспокоит, что под верхним слоем добродушия у меня вообще нет никаких присущих только мне свойств. Я удивляюсь, если программа по распознаванию лиц может идентифицировать мои фотографии.

Возможно, по этой причине я не верю в долговременную дружбу. Словно я на сцене играю роль приветливой женщины перед своим новым другом – моей аудиторией и критиком в одном лице. Это означает, что меня в любой момент ждет провал. Что, если моя следующая реплика в диалоге не будет услышана? Достаточно ли я выдала остроумных замечаний, чтобы иметь право расслабиться и какое-то время побыть скучной? Я могу нравиться другому человеку сейчас, но что, если он изменит свое мнение?

С новыми друзьями я веду себя очень мило – и они в самом деле мне нравятся. Но необходимость постоянно играть одну и ту же роль меня выматывает. Чтобы скрыть свою врожденную уязвимость, я напускаю туману. Скоро я перестану сообщать о себе даже самые банальные вещи: над какой статьей сейчас работаю или когда собираюсь в отпуск.

Единственные из друзей, кого это не беспокоит, это те, кто целиком сосредоточен на себе. Их не волнует, что я ничего о себе не рассказываю, – может быть, они этого даже не замечают. На одном сайте я прочитала, что один из признаков нарциссизма – это ощущение, что твоя жизнь – не более чем обертка на пустоте, из которой ты состоишь, – и испугалась, что это мой случай.

– Ты погружена в себя, – успокаивает меня Саймон, – но ты не нарцисс.

По мере приближения к сорокалетнему возрасту я замечала, что у многих из моих зацикленных на себе друзей эти черты проявлялись все ярче. То, что казалось симпатичным в двадцать лет и слегка беспокоило в тридцать, теперь представляется опасным. Молодежные закидоны, костенея, превращаются во взрослые патологии.

К тому же мои обстоятельства изменились. Встречаться с такими людьми – это одно, но впускать их в свой дом и давать им общаться с моими детьми – совсем другое. Мне даже не требуется разрывать отношения с большинством моих «друзей». Как только я перестаю выслушивать их бесконечные монологи о себе любимых или не пускаю их пожить у нас в подвале, они перестают мне звонить.

Как только я избавилась от нарциссов в своем окружении, друзей осталось совсем немного. Меня это полностью устраивает. Если какой-то человек мне нравится, это сигнал тревоги: с ним что-то не так.

Всех своих так называемых друзей я поменяла на других людей, которые для меня чуть больше, чем просто знакомые, но чуть меньше, чем настоящие друзья. Большинство из них экспаты, такие же, как я, и они радуются, что есть кто-то, кто говорит по-английски и способен оплатить свою часть счета за ужин. Теперь я удовлетворяю свою потребность в общении, не рискуя стать чьей-то добычей.

Но чем ближе к сорока, тем более жалким это все начинает казаться. Быть взрослым – не значит иметь приятные отношения с приятными людьми, которые тебя практически не знают. Мои дети становятся старше и начинают замечать все больше. Как научить их здоровым отношениям, если у меня самой их кот наплакал?

Чтобы расшевелить это болото, я решила устроить вечеринку в честь своего сорокалетия. Я не пригласила на нее никого из тех, с кем больше всего общалась: профессионалов из среднего класса и знакомых мамаш. Вместо этого я позвала людей, с которыми хотела бы подружиться и которые, как я подозреваю, принадлежат к моему настоящему племени, – писателей и интеллектуалов. В мой тщательно отобранный список гостей вошло с полдюжины человек плюс их партнеры: профессор университета Лиги плюща, кинодокументалист, знаменитый южноафриканский журналист и женщина, бойфренд которой писал для «Нью-Йоркера». Некоторых из них я раньше встречала всего один раз.

Поскольку мой день рождения выпал на воскресенье, я решила устроить у себя дома «день открытых дверей» – с четырех до шести вечера. Это не требовало больших затрат, а поскольку зимний воскресный вечер особенно нечем занять, все согласились.

Весь день я расставляла цветы, резала итальянские сыры, готовила на кухне закуски и протирала бокалы для шампанского. Я одела детей в самые красивые парижские наряды и предупредила, чтобы не трогали еду. За несколько минут до четырех часов я поставила на проигрыватель спокойный, но изысканный джаз – саундтрек моей новой жизни.

И стала ждать, когда мне стукнет сорок. В первый час никто не пришел. Дети, которые сначала сидели тихо, стали канючить, чтобы им дали поесть или хотя бы разрешили уйти. Вскоре у них в глазах появилось что-то вроде жалости: почему на мамин день рождения не пришли ее друзья? Мой муж сидел на диване и читал книгу (по-моему, его все это забавляло).

В пять часов кинематографист прислал эсэмэску: они с женой не смогут прийти. Я убрала два бокала. В 5:15 приехал южноафриканский журналист со своим бойфрендом. Они завели вежливую беседу со мной и Саймоном, оглядывая практически пустой дом. Мы были едва знакомы: неужели они – единственные гости?

Около 5:30 появились четверо или пятеро остальных. Вокруг моего кухонного острова образовались небольшие группки. Я сновала между ними, изо всех сил стараясь создать атмосферу салона. Но мой дом – не шикарный парижский салон. И мои гости – собрание случайных людей, которые не понимали, зачем они здесь. После 6:15 все разъехались, не допив даже первую бутылку шампанского. Никто, кроме моих детей, ничего не ел.

Мой провалившийся сороковой день рождения сделал для меня очевидными некоторые вещи. Я уже не в том возрасте, чтобы устраивать «полезные» вечеринки. Я всего один день жила сорокалетней, а уже все испортила.

Вы знаете, что вам сорок, если:

• В вашей детской спальне от вас не осталось и следа.

• У вас есть вполне взрослые воспоминания о вещах, которые произошли давно.

• Вы смотрите на пожелтевшую фотографию индианки, сидящей за деревянной прялкой, и понимаете, что вы с ней, скорее всего, ровесницы.

• Вы выходите из дома без макияжа, и все знакомые спрашивают вас, как вы себя чувствуете.

• Вы еще не думаете о ботоксе, но уже склоняетесь к прическе с низкой челкой на лбу.