Текст книги "Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит"

5
Все невероятно усложняется

5.1. Пятиалтынный[29]29
  Разговорное название пятнадцатикопеечной монеты; происходит от слова «алтын», как называли монету достоинством три копейки.


[Закрыть]

23 апреля 1849 года Достоевский вернулся к себе домой в три часа ночи. Жил он тогда на Вознесенском проспекте, в доме номер восемь (это был дом купца Шиля), в самом сердце Петербурга, в семи минутах ходьбы от Медного всадника – памятника Петру I, установленного Екатериной II, у подножия которого в декабре 1825 года произошла первая попытка государственного переворота – восстание декабристов. Подавленное Николаем I, оно захлебнулось в крови; прошло двадцать четыре года, а Николай I все так же оставался императором всея Руси.

Комнату на последнем, третьем, этаже этого дома Достоевский снял весной 1847 года.

Здесь он пишет повесть «Белые ночи», заканчивает большой роман «Неточка Незванова», который, по его мнению, гораздо лучше его первого романа «Бедные люди», принесшего ему известность, однако уже вызывающего у него сомнения: для писателя это уже вчерашний день.

«Неточку Незванову», начатую в 1846 году, он обязался закончить к середине лета 1849-го.

Однако той апрельской ночью 1849 года Достоевский, не проспавший и часа, сквозь сон слышит шум и, разбуженный звяканьем сабли, открывает глаза. В его комнате какие-то люди.

«Слышу мягкий, симпатический голос: „Вставайте!“

Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.

– Что случилось? – спросил я, привстав с кровати.

– По повелению…

Смотрю: действительно „по повелению“. В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля…

– Позвольте же мне… – начал было я.

– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатическим голосом».

Жандармы «потребовали все книги и стали рыться», забрали бумаги Достоевского и его книги, пристав «полез в печку и пошарил чубуком в старой золе.

На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и наконец кивнул подполковнику.

– Уж не фальшивый ли? – спросил я.

– Гм… Это, однако же, надо исследовать… – бормотал пристав и кончил тем, что присоединил и его к делу».

Они выходят на улицу, сажают Достоевского в карету и везут в полицейский участок возле Летнего сада.

Так что же произошло?

5.2. «Двойник»

В начале декабря 1845 года Виссарион Белинский устраивает публичный вечер чтения в том же доме на Невском проспекте, где он впервые встретился с Достоевским, после того как прочитал его «Бедных людей». Достоевский читает главы своего второго романа «Двойник» (с подзаголовком «Петербургская поэма»). Помимо хозяина дома, присутствуют Тургенев, Григорович и другие.

Чтение проходит не очень удачно.

Вскоре начнут высказываться сомнения даже в необыкновенном таланте Достоевского.

Некоторые позволяют себе усомниться и в его первом романе, который больше не кажется им таким уж бесспорным шедевром. Тургенев будет утверждать спустя несколько лет: «Преувеличенный восторг, возбужденный в Белинском „Бедными людьми“ Достоевского, свидетельствовал о болезни критика и связанном с нею упадке работоспособности».

Но все это выйдет на поверхность позже, а тогда, в 1845 году, Белинский и его окружение считают повесть «Бедные люди» шедевром.

Чего не скажешь о «Двойнике».

Белинский высоко оценил тему романа, но советовал поработать над формой.

Еще одна странность, связанная с этим романом, с этой «Петербургской поэмой», состоит в том, что именно это произведение писателя иногда нравится тем, кто вообще не любит Достоевского, и таких немало. Самый известный из них – Владимир Набоков, считавший, что повесть «Двойник» – лучшее из написанного Достоевским.

И наоборот, те, кто любит Достоевского (а таких огромное множество), не всегда воспринимают «Двойника».

Скажем, я читал роман три раза, но не помогло: мне он не нравится.

Не могу ухватить идею.

5.3. Снова Набоков

Говорят, однажды у Набокова спросили, какую мысль он хотел донести до людей своим новым романом, на что он ответил: «Если бы я хотел что-то доносить до людей, я стал бы почтальоном».

Так же непросто разобраться и с идеей. Не думаю, что в романе может быть заключена одна идея.

Очень долго я считал, что в основе романа Достоевского «Идиот» лежит идея о том, что красота спасет мир. Но когда несколько месяцев назад перечитал роман, я понял, что эту фраза, которую, как мне казалось, несколько раз произносит князь Мышкин, он на самом деле не говорит.

Фраза звучит в романе в двух сценах. В первый раз, когда юный Ипполит Терентьев спрашивает у Мышкина: «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет „красота“?» – но Мышкин в ответ не произносит ни слова. В другой раз мы слышим ее из уст Аглаи Епанчиной, когда она обращается к Мышкину: «Слушайте, раз навсегда, если вы заговорите о чем-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что „мир спасет красота“, то…» Мышкин ей тоже ничего не отвечает. Вполне возможно, что Мышкин вообще ничего такого не говорил, и эти слова ему просто приписывают, мы не знаем наверняка. Одно я знаю точно: это не основная идея романа.

Но до появления «Идиота» пройдет еще лет двадцать, а пока мы по-прежнему находимся в 1846 году.

Опубликованный «Двойник» наталкивается на довольно холодный прием, разочарованы и друзья Достоевского, считавшие, что при всей красоте идеи форма выбрана неудачно.

Чем так хороша эта идея, я не берусь судить.

Возможно, как считал Леонид Гроссман, идея двойственности интересна тем, что она владела Достоевским на протяжении всей жизни и только в последнем романе «Братья Карамазовы», пройдя очень длинный путь, он сумел полностью раскрыть ее.

Но в моем понимании идея двойственности не отличается ни новизной, ни революционностью, она даже не вполне «достоевская». И знаете, почему еще я так скептически отношусь к «Двойнику»? У меня не возникает никакого желания перечитать его еще раз.

Но и в этой повести есть моменты, которые мне очень нравятся, например контраст между мелким чиновником Голядкиным, главным героем повести, и жутким Петербургом.

«Ночь была ужасная, ноябрьская, – мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов – одним словом, всеми дарами петербургского ноября», – пишет Достоевский в «Двойнике». А сам Голядкин, этот малопонятный (лично для меня) персонаж, когда в какой-то момент произносит: «Ясно, что подкупали, шныряли, колдовали, гадали, шпионничали, что, наконец, хотели окончательной гибели господина Голядкина», – представляется мне прообразом человека из подполья, сказавшего: «Я-то один, а они все».

Однако человек из подполья, который появится два десятилетия спустя, на мой взгляд, нашел для этой мысли более запоминающуюся форму, которая лично меня трогает, ранит и волнует гораздо больше, чем способен тронуть и взволновать Голядкин, так и оставшийся для меня, сколько бы я эту книгу ни перечитывал, отвлеченным и малоубедительным персонажем, вопреки мнению почтеннейшего господина Набокова.

Мне стыдно в этом признаться, но я даже не понял, существовал ли двойник Голядкина на самом деле. Я ничего не понял в этом романе, тогда как человека из подполья, мне кажется, понимаю очень хорошо.

Однако время человека из подполья еще не пришло.

В 1846 году, вскоре после выхода «Двойника» Достоевский опубликовал рассказ «Господин Прохарчин», к замыслу которого публика тоже отнеслась прохладно.

Появление «Господина Прохарчина» было вынужденным шагом – писать его приходилось в довольно стесненных обстоятельствах.

Главный герой рассказа, как и в «Бедных людях» или в гоголевской «Шинели», – чиновник, мелкий канцелярский служащий. Цензура, по какой-то непонятной причине, запретила Достоевскому использовать даже слово «чиновник».

Недоволен рассказом был и сам автор, и осенью 1846 года он приступил к следующему произведению – небольшой повести «Хозяйка», опубликованной в 1847-м.

«Я пишу мою „Хозяйку“, – сообщает он в письме брату Михаилу. – Уже выходит лучше „Бедных людей“. Это в том же роде. Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души. Не так, как в „Прохарчине“, которым я страдал все лето».

Французский писатель Андре Жид, страстный поклонник Достоевского, рецензируя в 1908 году только что изданный французский перевод его «Переписки», отмечает: «Пожалуй, у нас еще не было примера писательских писем, написанных так дурно».

И возразить тут нечего. Но важно учитывать не только, как это написано («Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души»), но и как сам Достоевский оценивал свои работы 1846 года: если «Господин Прохарчин» был проходным рассказом, писавшимся без всякой охоты, то «Хозяйка», напротив, написана с вдохновением («прямо из души»).

5.4. И снова Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский писал о повести «Хозяйка» своего друга и протеже Фёдора Михайловича Достоевского, вышедшей в 1847 году: «Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво».

Другими словами: это не мы.

Это вообще не о нас.

Мы совершенно не такие.

Здесь все мимо.

Все не так.

Никуда не годится.

5.5. Встреча на проспекте

В знаменитой повести «Невский проспект», опубликованной в 1835 году, Николай Гоголь пишет:

«О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нему, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртуке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет, они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой… Вы думаете, что эти дамы… но дамам меньше всего верьте».

Невский проспект – главная улица Санкт-Петербурга, пересекающая город в излучине Невы (Нева – главная река Санкт-Петербурга). Разрезая центральную часть города на две части, она минует Московский вокзал (куда прибывают поезда из Москвы); дом, в котором Достоевский почувствовал себя писателем; крупнейший торговый центр Санкт-Петербурга (Гостиный двор); первую государственную библиотеку в России, основанную Екатериной II (Публичная библиотека); самый большой в городе книжный магазин (Дом книги, бывший дом компании «Зингер», производившей швейные машинки); Казанский собор, в некотором роде уменьшенную копию собора Святого Петра в Риме; кафе-кондитерскую, из которой 29 января 1837 года вышел Александр Сергеевич Пушкин и отправился на дуэль, где был смертельно ранен; Зимний дворец, резиденцию царской семьи, с захвата которого началась революция 1917 года и в котором сегодня, помимо всего прочего, находится самый известный российский музей Эрмитаж; и многое другое.

Именно на Невском проспекте весной 1846 года к Достоевскому подошел молодой человек в плаще и широкополой шляпе и обратился с вопросом: «Какая идея вашей будущей повести, позвольте спросить?»

Это был Михаил Васильевич Петрашевский. Ровесник Достоевского, еще девятнадцати лет от роду, в 1840 году, он начал работать над рукописью, которую назвал «Мои афоризмы, или Обрывочные понятия мои обо всем, мною самим порожденные».

В годы учебы в лицее юный Петрашевский отличался вольнодумством, а в России в те времена свободомыслие не приветствовалось. В России девятнадцатого века назвать человека вольнодумцем было все равно, что в Италии тридцатых годов двадцатого века сказать о ком-то, что он демократ: по голове бы за это не погладили.

Петрашевский служил переводчиком в Министерстве иностранных дел и по роду службы имел доступ к запрещенной литературе.

Он был сторонником либеральных взглядов и республиканского строя, атеистом, социалистом и революционером.

Во время собраний, проходивших у него дома, читались труды Фурье и Прудона, шли споры о фаланстере и прогрессивном налогообложении. «Мы осудили на смерть настоящий быт общественный, – заявлял Петрашевский, – надо приговор наш исполнить».

Его поведение отличалось эксцентричностью (хотя с возрастом он и остепенился). «Один раз он пришел в Казанский собор переодетый в женское платье, стал между дамами и притворился чинно молящимся, но его несколько разбойничья физиономия и черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на него внимание соседей, и, когда наконец подошел к нему квартальный надзиратель со словами: „Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина“, он ответил ему: „Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина“. Квартальный смутился, а Петрашевский воспользовался этим, чтобы исчезнуть в толпе, и уехал домой».

Он жил в маленьком деревянном доме в Коломне, одном из петербургских районов, описание которого находим у Гоголя (да, опять Гоголь) в повести «Портрет», изданной в 1835 году:

«Вам известна та часть города, которую называют Коломною? Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с Сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару; и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный – людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз, молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра: иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за двенадцать часов ночи.

Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут все пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц, даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии: они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеят из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи, – таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние».

Такой увидел Коломну Гоголь в 1835 году. Одиннадцать лет спустя, в 1846-м, в деревянном домике в Коломне собиралась по пятницам группа филантропов, увлекавшихся экономическими, социалистическими и революционными теориями. Появлялся среди них и молодой писатель Фёдор Михайлович Достоевский, переживавший творческий кризис.

5.6. Кружок

В конце осени 1846 года Достоевский переехал на Васильевский остров, отделенный от Зимнего дворца рукавом Невы, и поселился на Большом проспекте, одном и трех проспектов, пересекающих остров.

Попутно замечу, что мне тоже не раз приходилось жить на Большом проспекте Васильевского острова, и прожил я там достаточно долго; говорю это не для того, чтобы лишний раз упомянуть о себе, а чтобы подчеркнуть, что любители литературы, приезжая в Петербург, почти наверняка поселятся по соседству с одним из тех домов, где жили Гоголь, Пушкин, Тургенев, Лермонтов, Салтыков-Щедрин, Хармс, Блок, Белый, Набоков, Анна Ахматова, Бродский, Довлатов и так далее, и так далее. Конец попутного замечания.

Тогда же, осенью 1846 года, на Большом проспекте Васильевского острова Достоевский с несколькими товарищами организовал в своем доме своеобразную коммуну, которую они называли «ассоциацией».

«Дружеская атмосфера „общежития“, – пишет Евгения Саруханян, автор книги „Достоевский в Петербурге“, – помогла молодому писателю пережить литературные неудачи, тяжесть разрыва… <…> с Белинским».

Участники коммуны пытались жить по системе Фурье, в духе социалистических идей, волновавших в то время молодые умы, причем не только в России (два года спустя, в разгар описываемых событий, в Германии выйдет манифест с красноречивым началом: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»).

Обитатели «общежития» посещали «пятницы» в доме Петрашевского, к ним присоединялся и Достоевский. На этих собраниях обсуждалось учение Фурье и его новое общество, разделенное на ячейки – фаланги, проживающие в специальных зданиях – фаланстерах.

В деревне Деморовке, небольшом родовом имении Петрашевского (где у него было душ двести пятьдесят крепостных), зимой 1847–1848 года он построил фаланстер для собственных крестьян, которые, однако, накануне заселения устроили поджог, и огонь все уничтожил.

Как пишет Саруханян, Петрашевский считал, что его современникам, живущим в обществе, «устройство которого не соответствует естественным потребностям человека», нужно время, чтобы понять Фурье.

Еженедельные встречи по пятницам в доме Петрашевского начались за несколько месяцев до его знакомства с Достоевским, зимой 1845 года, объединив молодых социалистов, утопистов, противников крепостного права и сторонников республиканской формы правления, которая должна была сменить правление тирана (на троне тогда сидел царь Николай I).

В 1846 году под редакцией Петрашевского было подготовлено второе издание «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка».

Он же написал и большинство словарных статей, таких, например, как «Материализм», «Мистицизм», «Мораль», «Естественный закон».

Мистицизм, по мнению Петрашевского, – это огромное заблуждение, «самое большое препятствие на пути прогресса человеческого разума».

Материалистами Петрашевский называл тех, кто «получил ясное представление о материи и духе и пришел к выводу, что ничего, кроме материи, в мире не существует».

Этим словарем, как писал Александр Герцен, кружок Петрашевского «удивил всю Россию». Однако второе издание «Карманного словаря иностранных слов», вышедшее под редакцией Петрашевского в апреле 1846 года тиражом две тысячи экземпляров (и посвященное брату царя, великому князю Михаилу Павловичу), было запрещено цензурой уже через несколько дней, и весь тираж, кроме уже проданных трехсот пятидесяти экземпляров, был изъят из продажи и предан огню – как вскоре случится и с фаланстером в Деморовке.

Книга «Достоевский в Петербурге» увидела свет в 1970 году, поэтому неудивительно, что Евгения Саруханян положительно оценивала кружок Петрашевского, отмечая: Ленин считал, что социалистическая интеллигенция возникает «начиная с кружка петрашевцев».

Удивляет другое, особенно после всего прочитанного (в частности, о тех, «кто получил ясное представление о материи и духе и пришел к выводу, что ничего, кроме материи, в мире не существует»). Удивляет то, что «одним из самых увлеченных членов кружка Петрашевского был Фёдор Михайлович Достоевский».

Свидетельства современников могут как прояснять, так и запутывать картину.

5.7. Поэт Аполлон Майков

Поэт Аполлон Николаевич Майков, родившийся, как и Достоевский, в 1821 году, вспоминал:

«Приходит ко мне однажды вечером Достоевский на мою квартиру в дом Аничкова [Садовая улица, дом 48, недалеко от Сенной площади], приходит в возбужденном состоянии и говорит, что имеет ко мне важное поручение.

– Вы, конечно, понимаете, – говорит он, – что Петрашевский болтун, несерьезный человек и что из его затей никакого толка выйти не может. А потому из его кружка несколько серьезных людей решились выделиться (но тайно и ничего другим не сообщая) и образовать особое тайное общество с тайной типографией, для печатания разных книг и даже журналов, если это будет возможно. В вас мы сомневались, ибо вы слишком самолюбивы… (Это Фёдор-то Михайлович меня упрекал в самолюбии!)

– Как так?

– А вы не признаете авторитетов, вы, например, не соглашаетесь со Спешневым (проповедовавшим фурьеризм).

– Политической экономией особенно не интересуюсь. Но, действительно, мне кажется, что Спешнев говорит вздор; но что же из этого?

– Надо для общего дела уметь себя сдерживать. Вот нас семь человек: Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Павел Филиппов, Григорьев, Владимир Милютин и я – мы осьмым выбрали вас; хотите ли вы вступить в общество?

– Но с какою целию?

– Конечно, с целию произвести переворот в России. Мы уже имеем типографский станок; его заказывали по частям в разных местах, по рисункам Мордвинова; все готово.

– Я не только не желаю вступить в общество, но и вам советую от него отстать. Какие мы политические деятели? Мы поэты, художники, не практики, и без гроша. Разве мы годимся в революционеры?

Достоевский стал горячо и долго проповедовать, размахивая руками в своей красной рубашке с расстегнутым воротом.

Мы спорили долго, наконец устали и легли спать. Поутру Достоевский спрашивал:

– Ну, что же?

– Да то же самое, что и вчера. Я раньше вас проснулся и думал. Сам не вступлю, и, повторяю, – если есть еще возможность, – бросьте их и уходите.

– Ну, это уж мое дело. А вы знайте. Обо всем вчера сказанном знают только семь человек. Вы восьмой – девятого не должно быть!

– Что до этого касается, то вот вам моя рука! Буду молчать».

5.8. 1848 год

В биографии Достоевского, написанной Леонидом Гроссманом и изданной в 1962 году в серии «Жизнь замечательных людей», есть такой эпизод: 24 февраля 1848 года царю Николаю I приносят конверт от русского посланника во Франции. На конверте написано: «Весьма важно», а внутри сообщение: «Все кончено! Король отрекся…»

События в Париже разворачивались стремительно: восставшие взяли город под свой контроль, Луи-Филипп отказался подавлять восстание с помощью оружия и подписал отречение от престола. Начался 48-й год.

В России, как мы узнаем из книги Гроссмана, первая реакция на революционные события 1848 года была такой: «На другой день Николай I вошел во время мазурки на бал к наследнику с последними депешами из Парижа. „Седлайте коней, господа! Во Франции объявлена республика!“»

Вскоре Николай I отдает приказ о мобилизации армии, но волна народных восстаний докатилась уже до Австрии, Пруссии, Венгрии, отдельных территорий Германии и Италии. Российский император отказывается идти войной на Европу и сосредотачивается на внутренней политике.

Как пишет Гроссман, «уже 27 февраля 1848 года III отделение канцелярии его величества обратило внимание на то, что у Петрашевского каждую „пятницу собираются лицеисты, правоведы, студенты университета“». Сверху поступило распоряжение «узнать, какого он поведения и образа мыслей».

5.9. Образ мыслей

Один из самых влиятельных участников кружка Петрашевского, Николай Спешнев, пользовавшийся большим уважением Бакунина и, возможно, послуживший прототипом главного героя одного из (необыкновенных) романов зрелого Достоевского «Бесы» (о нем мы еще поговорим), считал, что его главная задача – широко использовать устное слово «для распространения социализма, атеизма, терроризма, всего-всего доброго на свете».

Его «терроризм», в моем понимании, полная противоположность «свободомыслию» – они лежат по разные стороны баррикад. Поневоле задумаешься, услышав от человека, ставящего перед собой вполне разумные цели, включая отмену рабства, понимающего ценность свободы и демократии, что терроризм входит в понятие «всего-всего доброго на свете».

Так чего на самом деле хотели революционеры 1840-х годов?

При обыске у Достоевского весной 1848 года была обнаружена одна из запрещенных книг авторства Пьера-Жозефа Прудона.

В 1840 году в своем, пожалуй, самом известном труде «Что такое собственность, или Исследование о принципе права и власти» («Qu’est– ce que la propriété, ou Recherches sur le principe du droit et du gouvernement») Прудон, помимо того что дает восхитительную по краткости формулировку «Собственность есть кража!», много рассуждает о том, каково это, когда вами управляют, и придает своей мысли такую запоминающуюся форму, что я не могу не привести ее ниже, упомянув предварительно один маленький факт: когда я был помоложе (в период от тридцати трех до сорока одного года) этот текст звучал в качестве финального номера на концертах группы, в которой я играл на трубе.

«Когда вами управляют, это значит, что вы находитесь под надзором, подвергаетесь проверкам, слежке, контролю, оценке, регулированию и цензуре, ограничиваетесь законами, признаете господство особей, не имеющих ни ученых званий, ни познаний, ни добродетелей. Когда вами управляют, это значит, что каждое ваше действие, каждый шаг, каждая сделка приковывают внимание, фиксируются, оцениваются, облагаются налогом, отмечаются штемпелем, маркируются, квотируются, патентуются, лицензируются, авторизуются, уничижаются, критикуются, корректируются, исправляются, переделываются. Это значит, что под предлогом общественной пользы и коллективных интересов вы будете подвергаться муштре, давлению и эксплуатации, облагаться данью, становиться чьей-то собственностью, будете обмануты и проданы, а при малейшем сопротивлении, при первом же слове несогласия, испытаете на себе репрессии, штрафы, порицания, преследования, обкрадывание, насилие, обстрелы, расстрелы, судебные тяжбы, осуждение и ссылку; станете жертвой, будете проданы и преданы, и, чтобы мало не показалось, столкнетесь с глумлением и издевательством, оскорблениями и позором. Таковы наши правительства, такова их справедливость и их мораль»[30]30
  У автора неточность. Это цитата не из книги Прудона «Что такое собственность, или Исследование о принципе права и власти», а из его программной работы «Общая идея революции XIX века» (Idée générale de la révolution au XIXe siècle), созданной в 1851 году.


[Закрыть].

5.10. Собрание

15 апреля 1849 года кружок Петрашевского собирается у него дома в составе примерно двадцати человек.

Достоевский читает письмо, которое сегодня хорошо известно, но которого тогда почти никто не знал, – оно было запрещено.

Это письмо Белинского Гоголю, написанное им в ответ на письмо Гоголя, возмущенного рецензией на «Выбранные места из переписки с друзьями».

Датированное июлем 1847 года, письмо не было опубликовано. В начале апреля 1849-го на руках у Достоевского оказывается переданный из Москвы список (рукописная копия) этого документа.

Белинский к этому времени уже умер (7 июня 1848 года), а Гоголь был жив, и вся Россия ждала от него книги, которая все расставит по своим местам, – второго тома поэмы в прозе «Мертвые души», первый том которой, изданный в 1842 году, изменил представление русских о самих себе.

Чтение письма произвело большое впечатление на единомышленников Петрашевского.

Один из них отмечал: «Письмо произвело общий восторг… Все общество было как бы наэлектризовано».

Это цитата из донесения агента III отделения итальянца Антонелли, внедрившегося в кружок Петрашевского.

Воспоминания Майкова о том, как горячо Достоевский мечтал о перевороте в России, появились намного позже (они датируются 1873 годом; Достоевский, прочитав тогда рассказ друга, подтвердил, что «все именно так и было», хотя, по словам писателя, Майков «о многом умолчал»), а в тот вечер, 15 апреля 1849 года, в доме Петрашевского Майков никому об этом не говорил, так что именно чтение письма Белинского Гоголю и послужило причиной того, что суд вынес Достоевскому смертный приговор.

Но почему это было настолько опасно – публично читать письмо Белинского?

5.11. Два важнейших автора

У русского писателя двадцатого века Даниила Хармса есть два небольших текста (Хармс почти всегда писал небольшие вещи), посвященных Пушкину и Гоголю.

Первый текст («О Пушкине») звучит так:

«Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нем не знает. Пушкин – великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александры I, и II, и III – просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.

А потому, вместо того чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе.

Хотя Гоголь так велик, что о нем и написать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.

Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».

Я перевел эту миниатюру на итальянский для антологии под названием «Катастрофы» («Disastri»). Второй текст в переводе Розанны Джаквинты вошел в антологию «Случаи» («Casi»); это нечто вроде театральной сценки, в оригинале выглядящей так (орфография и пунктуация авторские):

«Гоголь (падает из-за кулис на сцену и смирно лежит).

Пушкин (выходит, спотыкается об Гоголя и падает): Вот чорт! Никак об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость какая! Отдохнуть не дадут. (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Никак об Пушкина спотыкнулся!

Пушкин (поднимаясь): Ни минуты покоя! (Идет, спотыкается об Гоголя и падет) – Вот чорт! Никак опять об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Вечно во всем помеха! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Вот мерзопакость! Опять об Пушкина!

Пушкин (поднимаясь): Хулиганство! Сплошное хулиганство! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) – Вот чорт! Опять об Гоголя!