Текст книги "Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит"

Гоголь (поднимаясь): Это издевательство сплошное! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Опять об Пушкина!

Пушкин (поднимаясь): Вот чорт! Истинно что чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) – Об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Об Пушкина!

Пушкин (поднимаясь): Вот чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает за кулисы) – Об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Уходит за кулисы).

За сценой слышен голос Гоголя: „Об Пушкина!“»

Когда я впервые прочитал эту сценку лет тридцать назад, я сразу подумал о Толстом и Достоевском, потому что всем изучавшим русский язык (так было и со мной, когда я начал учить русский тридцать лет назад) обычно задают одни и те же вопросы. Сначала спрашивают: «Ты что, правда изучаешь русский? А зачем тебе русский язык?» После чего следует вопрос: «А кто тебе больше нравится, Толстой или Достоевский?»

Так происходило всегда: стоило сказать, что ты читаешь роман Толстого, как человек смотрел на тебя, поправлял очки, если носил их, и спрашивал: «А что, тебе не нравится Достоевский?» Если ты говорил, что читаешь Достоевского, на тебя так же смотрели, поправляли очки (если их носили) и спрашивали: «А что, тебе не нравится Толстой?»

Так уж повелось: как только речь заходит о Достоевском, сразу вспоминают Толстого – они как Лорел и Харди[31]31
  Стен Лорел и Оливер Харди (англ. Stan Laurel & Oliver Hardy) – британо-американские комики и киноактеры, одна из самых популярных комедийных пар в истории кино. С 1927 по 1955 год сняли около двухсот фильмов и скетчей.


[Закрыть], как Эббот и Костелло[32]32
  Бад Эббот и Лу Костелло (англ. Bad Abbott & Lou Costello) – американский комедийный дуэт; их авторская юмористическая программа «Эббот и Костелло» – одна из самых популярных и долговечных телепрограмм в США.


[Закрыть], как Рик и Джан[33]33
  Риккардо Миниджо и Джан Фабио Боско (ит. Riccardo Minigio & Gian Fabio Bosco) – знаменитый итальянский комедийный дуэт, работавший в театре, на телевидении и в кино.


[Закрыть] или как мама и папа, о которых допытываются у детей: «Кого ты больше любишь, маму или папу?» Они неразлучны – так было и в начале двадцатого века, и в середине девятнадцатого, и во времена Достоевского, и во времена Хармса; так же было и когда я изучал русский язык тридцать лет назад. И это касается не только Толстого и Достоевского, но и Пушкина и Гоголя.

В последнее время, мне кажется, мода на Пушкина и Гоголя, а заодно и на Толстого с Достоевским, пошла на убыль, сейчас в моде, скорее, Светлана Алексиевич и Василий Гроссман, которых считают важнейшими (и обязательными к прочтению) авторами, помогающими понять, что происходит с миром сегодня, а может, я чего-то не знаю, тогда прошу прощения и открываю скобку, чтобы вкратце пояснить, к какому выводу приводит нас этот абзац: тот факт, что Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский несколько утратили свою актуальность в современной повестке дня, по крайней мере у нас в Италии, имеет, на мой взгляд, свои плюсы; это пришло мне в голову, когда один мой русский приятель, знавший, что я люблю Велимира Хлебникова, Даниила Хармса, Сергея Довлатова и Венедикта Ерофеева, сказал однажды, что мне нравятся маргиналы, и, подумав, я понял, что он прав: мне нравятся маргиналы, но это неспроста, у меня есть на то свои причины.

Когда я учился в университете лет тридцать назад, многие студенты, учившиеся одновременно со мной, считали, что Вальтер Беньямин – важнейшая фигура для понимания нашей эпохи, что без его трудов сегодня никак. Моя первая инстинктивная реакция была: «Важнейшая фигура, говорите? Значит, я не буду его читать. Обойдусь без Беньямина, а там будет видно, как это на мне отразится, – рассуждал я. – Официально объявляю, что моя голова дебеньяминизирована, и мы еще посмотрим, кто от этого выиграет, – я или вы с вашими важнейшими трудами».

И так было не только с Беньямином – та же история происходила и с другими: например с тем изобретателем герменевтики, которому, как все говорили, принадлежат фундаментальные труды в области толкования понятий, – без их прочтения, мол, невозможно интерпретировать даже понятие «унитаз». Как его там?.. Гадамер?

Я не прочитал за всю жизнь ни одной строчки Гадамера, даже случайно. И не только Гадамера, но и еще одного философа, которого принято называть крупнейшим философом двадцатого века, этого немца, как его?.. Хайдеггера.

Не могу похвастаться знакомством с Хайдеггером – я не знаю названия ни одной его книги.

Я понимаю, что со стороны все вышесказанное характеризует меня как человека несколько невежественного, спорить не буду. Но моя непреклонность и, так сказать, аскеза иногда дорого мне обходились: например, в угоду им я пожертвовал Фрейдом. Однажды я прочитал его «Психопатологию обыденной жизни», которая мне очень понравилась, причем настолько, что я записался на курс психологии, посвященный исключительно Фрейду, и вот на первом же занятии профессор, которая тоже была мне очень симпатична (она носила немного старомодную юбку чуть выше колен), назвала Фрейда гением и сообщила, что его фундаментальные труды пролили свет на темные пятна человеческого разума и что без них наше представление о мире было бы искаженным и неполным; при этих словах, как сейчас помню, я подумал: «Да чтоб вас, его я тоже читать не буду!»

Повторюсь, я понимаю, что со стороны могу показаться человеком невежественным, в чем-то предвзятым, но, если разобраться, у меня на то есть причины.

Мне действительно нравятся маргиналы, как подметил мой приятель, а что касается авторов, которых вдруг объявляют сверхважными фигурами, цитатами из произведений которых пестрят книги и газеты и пересыпаны разговоры, модных авторов, на которых все, так сказать, подсаживаются (пока они в моде, на них подсаживаются все), если вам захочется узнать их поближе, то окажется, что это подавленные, измученные, издерганные люди, уязвимые и нездоровые, сидящие на таблетках, страдающие от лихорадки, анемии и одышки, переедающие, мало двигающиеся; всегда находится масса желающих носить их на руках, поэтому они становятся ленивыми, быстро устают, с трудом поднимаются по лестнице, говорят неохотно, от них можно услышать две-три мысли, которые они бесконечно повторяют, как попугаи; они кажутся слабоумными, но, скорее всего, так только кажется, возможно, сейчас просто тяжелый период, нужно набраться терпения, подождать лет тридцать, а потом, если копнуть поглубже, возможно, и удастся понять, что они хотели сказать, когда опьянение ими уже останется в прошлом, минует даже фаза похмелья; и вот тогда, протрезвев, можно услышать их прямую речь, без всякой герменевтики; на этом предлагаю закрыть скобку и завершить абзац, который и так слишком затянулся.

О Пушкине и Гоголе, отцах современной русской литературы («Все мы вышли из гоголевской шинели», – говорил Достоевский), до какого-то момента рассуждать было очень трудно, а вот сегодня трудно говорить об Алексиевич и Гроссмане, а значит, можно снова вернуться к Пушкину и Гоголю; поскольку разговор о Пушкине у нас уже был, поговорим о Гоголе.

5.12. Николай Гоголь

Когда читаешь Гоголя (который родился в 1809 году, через десять лет после Пушкина), на память приходят слова Евгения Замятина, сказанные в двадцатом веке: «Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».

Частный пристав из рассказа «Нос», как пишет Гоголь, «всему предпочитал государственную ассигнацию. „Это вещь, – обыкновенно говорил он, – уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет не много, в кармане всегда поместится, уронишь – не расшибется“».

Когда Акакий Акакиевич, главный герой повести «Шинель», проходит через кухню к портному, который вскоре возьмется шить ему эту самую шинель, мы видим такую картину: «Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу, напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самих тараканов».

А когда Акакий входит в комнату к портному, тот работает, сидя по-турецки. «Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп».

А чего стоит незабвенная круглая табакерка портного «с портретом какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки».

Жену цирюльника в «Носе» Гоголь описывает как «довольно почтенную даму»; в этой характеристике внимательный читатель узнает предтечу диалога в романе «Мертвые души» между «просто приятной дамой» и «дамой приятной во всех отношениях».

Гоголь не упоминает социального положения этих дам, чтобы обойтись без ярлыков; по той же причине он не называет должность «одного значительного лица», которое появляется ближе к концу «Шинели», когда главный герой Акакий Акакиевич, бедный переписчик в чине титулярного советника, несколько месяцев копит деньги, чтобы сшить новую шинель, которую у него тут же украдут. Пытаясь добиться справедливости, Акакий Акакиевич следует чьему-то совету и обращается к значительному лицу, которое в каком-то смысле и есть главная жертва всей этой истории.

«Нужно знать, – пишет Гоголь, – что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. <…> Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: „Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?“ Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно сбил его с толку. Получивши генеральский чин, он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть. Если ему случалось быть с ровными себе, он был еще человек как следует, человек очень порядочный, во многих отношениях даже не глупый человек; но, как только случалось ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из рук вон: молчал, и положение его возбуждало жалость, тем более что он сам даже чувствовал, что мог бы провести время несравненно лучше. В глазах его иногда видно было сильное желание присоединиться к какому-нибудь интересному разговору и кружку, но останавливала его мысль: не будет ли это уж очень много с его стороны, не будет ли фамильярно, и не уронит ли он чрез то своего значения? И вследствие таких рассуждений он оставался вечно в одном и том же молчаливом состоянии, произнося только изредка какие-то односложные звуки, и приобрел таким образом титул скучнейшего человека».

Этот господин, хороший супруг, женатый на «женщине свежей и даже ничуть не дурной», с тех пор как стал значительным лицом, решил, что ему нужна приятельница «для дружеских отношений». С этой целью он нашел девицу, которая была ничуть не лучше и не моложе его супруги, но стала его близкой «приятельницей», как ему и хотелось.

Когда речь заходит о реализме, о чем знают все изучавшие историю русской литературы, первым русским автором-реалистом обычно называют Николая Гоголя.

Нам, живущим в двадцать первом веке, это может показаться странным, если вспомнить, например, что в той же «Шинели» есть такие строки: «В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели».

Или в «Носе» появляется нос, облаченный в мундир статского советника, и майор, потерявший этот самый нос, входит следом за ним в Казанский собор (тот самый, куда однажды в женском платье явился Петрашевский) и говорит: «Ведь вы мой собственный нос!» В ответ, как пишет Гоголь, «нос посмотрел на майора, и брови его несколько нахмурились».

Нос с бровями – не просто реалистичная деталь, а более чем реалистичная.

Не говоря уже о таких деталях, как «цвет лица что называется геморроидальный», в котором «виноват петербургский климат» («Шинель»). Или о Луне, которая «обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается» («Записки сумасшедшего»). Или о том, что «люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря» (те же «Записки сумасшедшего»).

Когда читаешь Гоголя, ловишь себя на том (по крайней мере, так происходит со мной), что одна строка у него заставляет плакать, а следующая – смеяться. Объясняется это, вероятно, тем, что, как отметил Владимир Набоков в эссе «Николай Гоголь» (которое выходило в Италии в издательстве «Адельфи» под редакцией Чинции де Лотто и Сюзанны Дзинато), проза Гоголя «создает ощущение чего-то смехотворного и в то же время нездешнего, постоянно таящегося где-то рядом, и тут уместно вспомнить, что разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной».

5.13. Величайший русский писатель из всех живущих

После смерти Пушкина в январе 1837 года величайшим русским писателем из всех живших тогда литераторов стал двадцатисемилетний Николай Гоголь. Звучит странно, учитывая, что Гоголь был не то чтобы сумасшедшим, но у него, как сказали бы в Парме, были не все дома.

За десять лет до этого, в 1827 году, восемнадцатилетний Гоголь планировал переезжать в Петербург.

«Под влиянием романтиков, – пишет Анджело Мария Рипеллино, – он сочинил посредственную поэмку „Ганс Кюхельгартен“. Участь ее была незавидной. Это история о поэте-мечтателе Гансе, который, бросив дом и любимую девушку Луизу, отправляется странствовать в поисках идеалов, а, разочаровавшись, возвращается в родной город, к своей возлюбленной. В 1829 году Гоголь под псевдонимом В. Алов издал поэму за свой счет. Поначалу она не вызвала никакой реакции, но вскоре появился разгромный отзыв в журнале „Московский телеграф“. После чего Гоголь на пару со слугой бросились по книжным магазинам, выкупили все доступные экземпляры „Ганца“ и сожгли их».

Похожая сцена происходит в 1852 году, когда за несколько дней до смерти Гоголь, тоже заручившись помощью слуги, сжигает вторую часть «Мертвых душ», которую после выхода в 1842 году первого тома ждала вся Россия.

«Таким образом, – продолжает Рипеллино, – в конце творческого пути Гоголь пришел к тому же, с чего начинал, – к аутодафе, и в обоих случаях помогал ему в этом послушный, но бестолковый слуга. После провала „Ганца“ он поспешно отправился в морское путешествие в Любек, Травемюнде и Гамбург (так происходило в его жизни всегда: после каждого потрясения он спешил покинуть город, в котором до этого жил)».

5.14. Скобка

Возвращаясь к основной теме этой книги, хочу отметить в скобках, что завтра у меня пройдет первое занятие со студентами-первокурсниками. Я веду специализированный курс переводчиков-редакторов с русского языка в Миланском университете лингвистики и коммуникаций. И первое, что я попрошу их перевести, – одно предложение Достоевского.

Затем два предложения Гоголя.

После чего, если будет время, одно предложение Пастернака.

Четыре предложения за два часа.

Если успеем.

Достоевского – успеем.

Он первый.

Закрываю скобку.

5.15. 1842 год

1842 год в жизни Гоголя выдался насыщенным.

Писатель выпускает, объединив под одной обложкой, «Петербургские повести», четыре из которых уже издавались в других сборниках или журналах, впервые выходит повесть «Шинель», отправляется в печать первый том одного из его шедевров – романа «Мертвые души».

Главный герой «Мертвых душ», Павел Иванович Чичиков, приезжает в некий губернский город N на «довольно красивой рессорной бричке, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки», – пишет Гоголь.

Автор сразу же представляет нам Чичикова: «Не красавец, но и не дурной наружности», не слишком толстый и не слишком худой, не старый, но и не молодой. В общем, никакой. В нем нет ничего особенного, кроме разве что причины, которая привела его сюда и о которой читатель узнает в свое время.

Первое, что делает Чичиков, – знакомится с высокопоставленными городскими чиновниками, осыпает их лестью и комплиментами, а через них втирается в доверие к самым состоятельным помещикам, которые, владея землей, имеют в собственности крепостных крестьян, или душ, как было сказано выше.

Вступая в приятельские отношения с помещиками, Чичиков объезжает их по очереди, нанося визиты, которые хоть и сильно отличаются друг от друга, но преследуют одну и ту же цель.

Заводя беседу, в какой-то момент Чичиков предлагает очередному хозяину имения обговорить одно деликатное дело. Хозяин отвечает согласием, и тогда Чичиков приступает к разговору, протекающему каждый раз примерно одинаково.

Он спрашивает, умирали ли крестьяне после последней ревизии (переписи населения).

Помещики, все как один, отвечают, что умирали, причем немало, и жалуются на жизнь. Дело в том, что в те времена в России перепись населения проводилась каждые десять[34]34
  У автора неточность. Согласно инструкции о составлении ревизских сказок, принятой в 1740-е годы, перепись населения планировалось проводить каждые пятнадцать лет. В реальности же полные переписи проводились нерегулярно (с периодичностью до двадцати – двадцати пяти лет).


[Закрыть] лет, и владельцам крестьян приходилось платить налоги и за живых, и за умерших – до новой переписи.

После чего Чичиков делает странное предложение: просит продать ему умерших крестьян. Продать на бумаге, как если бы они были живы, а он, Чичиков, сам будет платить налоги за этих бесполезных крестьян до следующей ревизии. Хозяева с радостью продают Чичикову мертвые души, один даже дарит их и берет на себя издержки по заключению сделки.

Но зачем это Чичикову? А затем, что в то время можно было, перевезя своих крестьян на незаселенные территории, получить эти земли в собственность, да еще и взять выгодную ссуду у государства. И Чичиков, обзаведясь нужным количеством душ, собирался переехать в один из необжитых степных районов.

А пока он занимался оформлением купчих, по губернскому городу N поползли слухи о многочисленных сделках новоприбывшего Чичикова, и по этой причине его тут же записали в «миллионщики», а само звучание этого слова, «миллионщик», как-то необыкновенно действовало на горожан.

«До сих пор, – пишет Гоголь, – все дамы как-то мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения; но, с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества. Впрочем, дамы были вовсе не интересанки; виною всему слово „миллионщик“, – не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, – словом, на всех действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик. Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами; однако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков, как следует быть мужчине, что, будь он немного толще или полнее, уж это было бы нехорошо. При этом было сказано как-то даже несколько обидно насчет тоненького мужчины: что он больше ничего, как что-то вроде зубочистки, а не человека», – заключает Гоголь.

Я же хочу сейчас сделать отступление (небольшое, на одну подглавку) о том, что случилось с Анной Карениной. Если вы не хотите знать, что с ней случилось, смело пропускайте.

5.16. Что случилось с Анной Карениной

На курсах писательского мастерства, которые я веду уже пятнадцать лет, на одном из занятий я объяснял, в чем, по мнению русского литературоведа Бориса Эйхенбаума, заключается разница между романом и новеллой. Эйхенбаум считает, что главное отличие – структурное: в новелле самое важное происходит в финале, она «накопляет весь свой вес к концу», или, иначе говоря, финал словно становится целью всего сюжета. Тогда как в романе важнее не столько финал, сколько создание нескольких центров, уравновешивание разных линий; конец романа – «пункт ослабления, а не усиления», – пишет Эйхенбаум, иллюстрируя свою мысль на примере романа «Анна Каренина»: «Толстой не мог кончить „Анну Каренину“ смертью Анны – ему пришлось написать еще целую часть, как это ни трудно было сделать при значительной централизации романа вокруг судьбы Анны. Иначе роман имел бы вид растянутой новеллы». И когда я изложил все это слушателям своего курса писательского мастерства, из аудитории донеслось: «Нееет! Зачем вы рассказали, чем все кончилось? Я хотел сам прочитать!»

Этот случай кое-чему меня научил.

Чем заканчиваются «Мертвые души», я рассказывать не буду, но хочу отметить один момент: этот господин, не слишком старый, но и не молодой, не слишком толстый, но и не худой, не богатый, но и не так чтобы уж бедный, этот авантюрист, который приезжает в губернский город N и, делая вид, что скупает души, стремится получить выгодную ссуду от государства, этот жулик, изображающий миллионера, мошенник и прохиндей, – самый положительный персонаж романа; все остальные – чиновники, помещики, разные «порядочные» люди – все они, увы, еще хуже, чем он.

5.17. Чего мы ждем?

Когда в 1842 году вышли «Мертвые души», демократические критики, в первую очередь Белинский, откликнулись на роман так (если обобщить их мысль): «Смотрите, Гоголь показывает нам, что в России нет ни одного положительного героя, открывает нам глаза на нашу действительность: мы невежественны и лживы, мы отсталая страна, которой срочно нужны реформы. Так чего мы ждем?»

5.18. Пушкин о «Мертвых душах»

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь вспоминает, как читал Пушкину, когда тот был еще жив, первые главы «Мертвых душ» в их первоначальном виде (Гоголь часто читал друзьям вещи, над которыми работал, прежде чем публиковать их: он хотел знать, как их воспримут).

Гоголь думал, что Пушкин, как это часто бывало, рассмеется, однако поэт, наоборот, «начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: „Боже, как грустна наша Россия!“».

5.19. Гоголь о «Мертвых душах»

В первом томе «Мертвых душ», как отмечал Белинский, действительно нет положительных героев – точно так же, как нет их в «Аду» у Данте.

Однако Гоголь уверял, что первый том – это лишь первая часть трилогии, как и дантовский «Ад».

Во втором томе, если в двух словах изложить замысел автора, появлялось несколько положительных героев, как это происходит у Данте в «Чистилище», а третий том, населенный исключительно положительными персонажами, отсылал к дантовскому «Раю».

Вторая часть «Мертвых душ» («чистилище») существовала в двух редакциях. Рукописи Гоголь дважды бросал в огонь. С задачей он не справился.

Он не смог найти героев для «чистилища» или не смог рассказать о них, и, на мой взгляд, это неудивительно.

Объяснить это отчасти можно тем, что у русских нет чистилища. Согласно православным догматам, душа попадает либо в ад, либо в рай – третьего не дано, и мне очень нравится такая концепция, пусть я и не верю ни в ад, ни в рай: если все так и обстоит, если нет чистилища, а есть только ад и рай, то эти два пункта назначения отделяет очень тонкая грань, между ними нет переходного этапа, и можно в одно мгновение оказаться либо по одну сторону, либо по другую.

Однако, если уж разговор зашел о Гоголе, то, на мой взгляд, нам никак не обойтись без Оригена.

5.20. Лесков

Об Оригене я (тоже) знаю очень мало, но несколько лет назад мне довелось редактировать антологию рассказов русского писателя Николая Лескова, современника Достоевского. Я почти ничего не знал о Лескове – знал только, что, помимо всего прочего, он написал серию рассказов, составивших цикл «Праведники», который я очень люблю (три рассказа в моем переводе вышли в небольшой по объему книжке под названием «Три праведника»).

Что мне нравится в праведниках Лескова, так это то, что не такими уж безгрешными они оказываются.

Один из них, по прозвищу Овцебык[35]35
  У автора неточность. «Овцебык» – отдельный рассказ, не включенный Лесковым в цикл «Праведники».


[Закрыть], главный герой одноименного рассказа 1862 года, как мы узнаем с первых же страниц, «новой литературы терпеть не мог и читал только евангелие да древних классиков; о женщинах не мог слышать никакого разговора, почитал их всех поголовно дурами и очень серьезно жалел, что его старуха-мать – женщина, а не какое-нибудь бесполое существо». Прочитав такое описание, поневоле задумаешься: «И этот парень – праведник?»

5.21. Ориген

Известностью за пределами России Лесков обязан прежде всего знаменитому эссе Вальтера Беньямина «Рассказчик» (я прочитал его уже после окончания университета), в котором выдвигается идея, что Лесков был ближе других писателей к жанру народной сказки. «Не многие сказочники, – писал Беньямин, – имеют такое глубокое родство с духом сказки, как Лесков». И этот дух, по мнению Беньямина, тесно связан с догматикой Греческой православной церкви.

«В ее догматике, как известно, особую роль играет отвергнутая Римской церковью идея Оригена об апокатастасисе – принятии в рай каждой души. Лесков находился под большим влиянием Оригена. <…> В духе русских народных верований он понимал воскресение не как просветление, а скорее как избавление от колдовства».

То есть, если я правильно понимаю, в сказочном мире Лескова после смерти все попадают в рай, жизнь людей он понимает как колдовство, а смерть – как желанное избавление от этого колдовства.

И умирающего Гоголя, много страдавшего в жизни, такая возможность, мне кажется, должна была утешить.

5.22. Недостаток смирения и благочестия

Николай Гоголь, родившийся в Украине, долгое время живший в Петербурге и позднее в Риме, умер в Москве 21 февраля 1852 года в возрасте сорока двух лет, переживая глубокий духовный кризис: если в двух словах – он винил себя в недостатке смирения и благочестия.

5 февраля 1852 года Гоголь начинает говеть.

11 февраля[36]36
  На самом деле это было в ночь с 11 на 12 февраля, в 3 часа пополуночи.


[Закрыть] он сжигает (во второй раз) рукописи второй части «Мертвых душ».

На следующее утро он уверяет друзей, что это лукавый довел его и заставил сжечь тетради.

С 18 февраля Гоголь перестает вставать с постели и отказывается от еды. 20 февраля, после консилиума, в котором участвовали пять профессоров медицины и врач, решено было лечить его насильно. Гоголя сажают в теплую ванну и поливают голову холодной водой.

Владимир Набоков начинает книгу «Николай Гоголь» с цитаты из гоголевских «Записок сумасшедшего», входивших в «Петербургские повести», видя в этом отрывке прямую параллель с тем, как обращались с умирающим Гоголем:

«Нет, я больше не имею сил терпеть! – писал Гоголь в 1835 году в „Записках сумасшедшего“. – Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»

После обливания головы холодной водой больному ставят пиявки и укладывают в постель.

В результате назначенного профессорами лечения Гоголь впал в беспамятство и вскоре умер.

Это произошло 21 февраля 1852 года в Москве. Ему было сорок два года.

5.23. Выбранные места

«Выбранные места из переписки с друзьями» – последняя книга, изданная при жизни писателя: это собрание писем Гоголя своим друзьям. Из переписки становится понятно, что он придерживался идей, о которых никто даже не подозревал.

В первом письме, например, находим рассуждения Гоголя о роли женщины в обществе, из которых следует, что «большая часть взяток, несправедливостей по службе и тому подобного, в чем обвиняют наших чиновников и нечиновников всех классов, произошла или от расточительности их жен, которые так жадничают блистать в свете большом и малом и требуют на то денег от мужей, или же от пустоты их домашней жизни. <…> Мужья не позволили бы себе и десятой доли произведенных ими беспорядков, если бы их жены хотя сколько-нибудь исполняли свой долг».

Если сравнивать с тем, какая роль отводится женщинам в романах Достоевского, то нельзя не согласиться с Белинским: Достоевский пошел дальше Гоголя.

Мы процитировали первое письмо, но открывается книга не им, а завещанием Гоголя, которое предваряется предисловием.

«Прилагаю самое завещание, – читаем в предисловии, – с тем чтобы в случае моей смерти, если бы она застигла меня на пути моем, возымело оно тотчас свою законную силу, как засвидетельствованное всеми моими читателями. <…>

Сколь бы ни была моя книга незначительна и ничтожна, – пишет Гоголь ниже, – но я позволяю себе издать ее в свет и прошу моих соотечественников прочитать ее несколько раз; в то же время прошу тех из них, которые имеют достаток, купить несколько ее экземпляров и раздать тем, которые сами купить не могут, уведомляя их при этом случае, что все деньги, какие перевысят издержки на предстоящее мне путешествие, будут обращены, с одной стороны, в подкрепление тем, которые, подобно мне, почувствуют потребность внутреннюю отправиться к наступающему Великому Посту во Святую землю и не будут иметь возможности совершить его одними собственными средствами, с другой стороны – в пособие тем, которых я встречу на пути уже туда идущих и которые все помолятся у Гроба Господня за моих читателей, своих благотворителей».

Также Гоголь просит в завещании сделать ему одолжение и не ставить надгробный памятник.

Он просит прощения за опубликованные ранее сочинения: «Одна моя поспешность и торопливость были причиной тому, что сочинения мои предстали в таком несовершенном виде и почти всех привели в заблуждение насчет их настоящего смысла».

Таким образом, во вступлении к «Выбранным местам из переписки с друзьями» Гоголь снова делает то, что проделывал уже неоднократно, например, после выхода комедии «Ревизор», вызвавшей споры в печати: берется объяснять истинный смысл своего произведения.

«Пушкин, – пишет Набоков, – просто оскалил бы свои ослепительные негритянские зубы в добродушной усмешке и воротился к неоконченной рукописи очередного шедевра. Гоголь же поступил так, как и после провала „Кюхельгартена“, – сбежал, вернее, уполз за границу.

Но если б только это! Он позволил себе худшее, что может позволить себе писатель в подобных обстоятельствах: попытался объяснить в печати те места своей пьесы, которые критики либо не заметили, либо превратно истолковали. Гоголь, будучи Гоголем и существуя в зеркальном мире, обладал способностью тщательно планировать свои произведения после того, как он их написал и опубликовал. Этот метод он применил и к „Ревизору“».