Текст книги "Королевы бандитов"

– Это зависит от цены товара, мэм. Какой холодильник вас заинтересовал?

– Вот этот, – Гита похлопала по стальной дверце ближайшего к ней.

Консультант попытался любезно улыбнуться, но, видимо, он работал в секторе продаж не так давно, потому что было заметно, что ему с трудом удалось сдержать смех.

– У вашей жены хороший вкус, сэр…

– О, он мне не…

– Видите ли, это новая модель «Самсунг», пятьдесят пять тысяч рупий…

Гита отдернула руку от дверцы так, будто холодильник внезапно превратился в мужчину.

– …так что да, доставка, конечно же, будет бесплатной. Но… – Консультант развел руками, тотчас спохватился, что это невежливо, и спрятал их за спину.

– Ага, – сказала Гита.

– Но! – повторил молодой человек с другой интонацией. – У нас есть отечественные модели, которые стоят, разумеется… э-э… не так дорого.

– Разумеется, – кивнул Карем.

– Например, этот? – спросила Гита, указав на дверцу с ужасными пурпурными цветами.

Карем рассмеялся и наклонился к консультанту:

– Все еще считаете, что у нее хороший вкус?

Внезапно все в Кареме стало вызывать у Гиты раздражение – его непринужденность, доверительные интонации, попытки острить. Она почувствовала себя старой, плохо одетой, некрасивой. Разумеется, желать такую женщину, по мнению Карема, настолько абсурдно, что можно паясничать, не боясь быть неправильно понятым ею. И сам факт, что для него это было веселое развлечение – флиртовать с ней, разыгрывать роль счастливого супруга, который, однако, не питает иллюзий по поводу семейной жизни и беззлобно порицает недостатки своей половины, – казался оскорбительным. И пусть это был розыгрыш, она не чувствовала себя соучастницей. Разыгрывали именно ее, а вовсе не этого парнишку, неопытного продавца-консультанта, в чьем кармане обе шариковые ручки уже начинали протекать прямо в шов. Там, на шве, появились два синих пятнышка – пока маленьких, но грозивших расползтись.

– Ну откуда у меня хороший вкус? – хмыкнула Гита. – Вы только посмотрите, кого я себе в мужья выбрала.

К пущему изумлению Карема, она еще и улыбнулась, обнажив зубы. Он нахмурился. Видеть, как улетучивается его самоуверенность, было все равно что есть кулфи[56]56
   Кулфи – индийское мороженое.


[Закрыть] одно за другим – восхитительно до тех пор, пока челюсти не сведет от холода и сахара. Консультант тем временем переводил взгляд с одного на другую, не зная, чью сторону принять. В конце концов он решил разрядить обстановку своей болтовней:

– А может, вам больше подойдет мини-холодильник? Если вам не нужно хранить большие запасы продуктов, это будет удобнее. В семье есть дети, сэр?

В фантазиях Гиты холодильник был статен и высок, выше ее головы, как тот, со стальной дверцей. Другой, с пурпурными цветами, был пониже и страшненький, но он хотя бы походил на холодильник, в отличие от уродливой коробки, к которой сейчас направлялся продавец. Ему пришлось наклониться, чтобы открыть дверцу. В общем, этот агрегат выглядел как позорный компромисс, а не победа.

– Это тоже «Самсунг», но стоит всего девять тысяч пятьсот рупий, сэр. А вот этот и вовсе семь тысяч рупий, отечественная модель, сэр.

Карем размеренно и спокойно произнес:

– Во избежание недоразумений. Эта женщина не моя жена, мы просто друзья. Она самостоятельно выберет холодильник, тот, что ей понравится, и купит его на деньги, которые сама заработала.

Продавец покивал с вежливым интересом, которым постарался замаскировать предельную неловкость, и поспешил удалиться, притворившись, что отвечает на воображаемый телефонный звонок. Гите немедленно захотелось сделать то же самое, но она просто вышла из магазина, а Карем последовал за ней.

Гита сразу почувствовала, как от жары, поджидавшей их на улице, разгладилась противная гусиная кожа на руках.

– Прости, – сказал Карем и, передав ей пса, снова засунул руки в карманы слаксов. – Было забавно, что парень принял нас за женатую пару, и я немного увлекся. Не надо было вводить его в заблуждение, что я могу позволить себе купить холодильник.

Гита знала, что в жизни каждого человека бывает момент, когда ему случается вляпаться по уши в собственное свинство. После всего, что в этот день случилось – во многом по ее собственной вине, теперь она отказывала Карему в праве на жалкую фантазию. Иногда она и правда бывала редкостной стервой, но обычно это оставалось без последствий, поскольку рядом не имелось никого, кто мог бы от ее стервозности пострадать. А вот если худшая версия Гиты брала верх на людях, вред она могла учинить невосполнимый.

– Нет-нет, это ты меня прости, – торопливо сказала она с таким нехарактерным для себя пылом, что Карем, кажется, поверил в ее искренность. – Я не думала, что холодильники такие дорогие, – солгала она, – и сорвала на тебе злость от разочарования.

Он примирительно улыбнулся, и она улыбнулась в ответ.

– Что ж, копить придется чуть дольше, но в конце концов ты все-таки его купишь.

Между ними все снова наладилось, они продолжили путь. Гита потеряла счет времени, но Карем спохватился, что пора возвращаться – грузовик скоро должен был их подобрать.

Когда они уже стояли у обочины шоссе, на Гиту вдруг обрушилось осознание беспросветности своей обыденной жизни. Сегодняшний день – поездка с Каремом, спасенный пес, прогулка по магазинам – разительно отличался от привычной рутины и всего того, что ждало ее в деревне (а помимо прочего, ей предстояло вернуться к решению проблемы Самира). Как сказал Карем, «было забавно, и я немного увлекся». Гите нравилось, что в Кохре ее никто не знает, но городская жизнь казалась ей чуждой, и она всегда испытывала легкую тревогу вдали от дома. А сегодня все было по-другому. Как прогулять школу: о последствиях не думаешь, пока не настанет время возвращаться домой, чтобы столкнуться там с суровой реальностью.

Наверное, Карем чувствовал то же самое, потому что, уже сидя в грузовике, он вздохнул:

– Хороший был день.

Гита, примостившись напротив, взглянула на него. Солнце уже садилось, раскрашивая небо в конфетно-розовый цвет.

– Хороший? Несмотря на Бада-Бхая и мое сумасбродство?

Он пожал плечами:

– Не знаю… мне кажется, что все к лучшему и как-то да наладится. Не спрашивай, как и почему, просто у меня есть такое чувство, и оно мне нравится. Долго это чувство не продержится, но пока оно есть.

– Почему долго не продержится?

– Все чувства скоротечны.

– Это печально.

Он удивленно улыбнулся:

– Печально? А меня, наоборот, это всегда обнадеживало. Когда знаешь, что все временно, ставки сами собой понижаются, и можно дойти до самого предела, потому что все точно закончится.

– Значит, любовь тоже временна? А как же твои дети?

– Любовь – навсегда. Потому что это не чувство.

Гита была с ним не согласна, но вместо того чтобы возразить, спросила:

– А что же тогда?

– Обязательство.

– То есть обязанность? Долг, что ли?

– Ну, в хорошем смысле. Я имею в виду, что это сознательный выбор, который ты обязан заново делать каждый день.

Гита подумала о том, что рассказывали в радиопередаче о косатках. И вспомнила о Лакхе, женщине-рабари, которая остается в ужасном доме Бада-Бхая ради своего незаконнорожденного сына.

– Ну, не знаю. Вряд ли ты выбирал, любить тебе или не любить своих детей. У тебя просто… не было выбора. За тебя все решила биология, или природа, или как там это назвать.

– Да, конечно, отцовская любовь – это первобытный инстинкт, но любовь, которая заставляет идти на жертвы и ставить их счастье и потребности выше моих, требует от меня ежедневно делать выбор. – Карем прикрыл глаза – Гита уже заметила, что он всегда так щурится, когда размышляет; с закрытыми глазами ему легче было подбирать слова. – Я сам делаю выбор, и мне важно это осознавать, потому что иначе будут одни обиды и сожаления.

– Тебе одиноко? – Этим дурацким вопросом Гита выдала собственные переживания, но Карем, все еще сидевший с закрытыми глазами, ответил:

– Иногда очень.

– Наверное, тебе тяжелее, чем другим. Помочь некому.

– О, дети сами научились заботиться друг о друге. Старший для них как второй отец. Он даже за мной присматривает, напоминает поесть.

– Как мило.

– Нет, – покачал головой Карем. – Это не детство.

Гита опять почувствовала себя неловко – она разучилась утешать людей, у нее этот навык давно атрофировался, как атрофируются мышцы без упражнений. Когда-то у нее это получалось с Салони. «Это потому, что ты меня любишь. Ты смотришь на меня по-другому, не так, как все. И еще потому, что ты дура».

Если верить Карему, они с Салони тоже выбирали друг друга. Каждый день выбирали друг друга любить. Пока не перестали. (Странно было, что вот уже несколько дней мысли ее постоянно возвращаются к Салони, как прирученный голубь на голубятню.)

А вот выбрала ли она любить Рамеша? Гита подумала, что да. А если бы он остался с ней, продолжала бы она обновлять этот выбор каждый день? Простила бы унижения и побои, соблюдала бы обязательство жертвовать собой ради его нужд, удовлетворять его потребности в еде, сексе, самоутверждении?

Оно того не стоило.

Дорога была утомительная. Гита и Карем спрыгнули на землю из кузова грузовика, когда карамельный закат превратился в пепельно-серый, и распрощались.

Карем напоследок напомнил:

– Придумай ему хорошее имя.

– Имя? – Гита взглянула на пса, свернувшегося клубком у нее на руках. Она так привыкла к его весу и теплу, что и забыла о своей ноше. – Я, если честно, вообще не любительница животных.

– Ничего страшного. Животные умеют любить за двоих.

Гита еще не придумала, как объяснить Фарах, что она не купила крысиный яд, – была уверена, что у нее хватит на это времени. Но когда она подошла к своему дому, Фарах сидела на крыльце, обхватив себя руками и упершись подбородком в колени. При виде Гиты она медленно выпрямилась, словно развернулось ленивое облачко. Последние, самые упрямые отсветы закатного солнца еще разливались в сумерках, и когда Гита разглядела свежие синяки на лице Фарах, распухшую губу и царапину на скуле, стало ясно, что нынешний «школьный прогул» возымел более серьезные последствия, чем можно было ожидать.

8

– Ты где была?!

Гита поставила пса на пол рядом со своей кроватью и повернулась к вошедшей вслед за ней в дом Фарах. Свет голой лампочки, болтавшейся под потолком, был беспощаден к ним обеим: Фарах побита, Гита растрепана, лицо лоснится от пота. Больше всего на свете ей сейчас хотелось принять душ, да и собаку поскорее искупать не помешало бы.

Фарах притащила еще одну тыкву – пришлось взять.

– Что у тебя с лицом? – спросила Гита.

– Где ты была?! Это что у тебя в волосах? Солома?

– Это сделал Самир? – Вопрос был глупый, но Гите требовалось время на размышления, и она указала на свежие синяки Фарах.

– Ты где пропадала весь день? – не унималась та. – И зачем здесь эта шавка?

– Я ездила в Кохру.

– Ох… – Фарах вздохнула с облегчением. – Ну да, точно. Прости. Так значит, ты добыла отраву?

– Частично.

– То есть?

– Я добыла дару, вон она, на кухонном столе, забирай. Но крысиный яд купить не удалось.

– Гитабен! Это же самый важный ингредиент!

Фарах так яростно взвыла, что пес поднял голову и неодобрительно зарычал, обнажив клыки и прижав лисьи уши. Черный нос усиленно принюхивался, раздувая ноздри. Фарах, услышав рычание, вздрогнула, и Гита заметила, как напряглось ее тело – похоже, она в присутствии собак чувствовала себя так же неуютно, как Салони в детстве. Пес тем временем вскочил на все четыре лапы, что Гита сочла признаком улучшения его самочувствия, но в следующий момент бедолага, вместо того чтобы наброситься на Фарах, рванул куда-то вбок, врезался пятачком в ножку кровати и, завалившись на бок, принялся яростно обнюхивать пол. Грязный хвост-веревка вяло болтался из стороны в сторону.

Фарах недоуменно нахмурилась:

– Что это с ним?

– Он слепой.

– А. Так почему ты не купила яд?

– Потому что этот болван Карем не отходил от меня ни на шаг, а я не могла купить крысиный яд у него на глазах.

– Карембхай? Почему он был с тобой?

– Он ехал в город с приятелем и предложил меня подвезти.

– И что, ты не могла отделаться от него всего на пару минут, чтобы купить что нужно?

Гите сделалось совсем неловко. Она заняла оборонительную позицию, потому что считала себя виноватой – пока они с Каремом разгуливали по Кохре, как парочка беззаботных тинейджеров, Самир тут колотил Фарах. «А потом он придет за мной и за моими деньгами», – напомнила себе Гита.

– Ты что, думаешь, я бы от него не отделалась, будь у меня возможность? Думаешь, я была в восторге от того, что он шлялся за мной весь день как привязанный? Нет, мне это не понравилось, совсем не понравилось. Меня это… бесило.

– Окей, окей.

– Нет, правда, – закивала Гита. Она понимала, что лучше уже замолчать, так будет правдоподобнее, но слова сами лились потоком. – Дико бесило, честное слово.

– Гитабен, – закатила глаза Фарах, – ты не должна мне ничего доказывать, окей? Я, может, и безграмотная, но не тупая. Я вижу, что не может быть никакого чаккара[57]57
   Букв.: головокружение (хинди). Имеется в виду любовная связь.


[Закрыть] между тобой и… – она захихикала, а Гита почувствовала себя не менее оскорбленной, чем сегодня днем в магазине бытовых приборов, – и Карембхаем.

– Почему это не может быть?

– Потому что он далеко не святой. Этот красавчик тот еще женегодник.

– Кто-кто? Женоугодник?

– Сама знаешь кто. – Фарах неопределенно взмахнула рукой. – По женской, короче, части не дурак. Ну да, с такой-то знатной гривой. Полна голова волос, Самиру это прям покоя не дает, он так умилительно завидует, а я такая: «Да чего ты ждал-то? Твой папаша был лысый, как мраморная глыба!» Ну, то есть вслух-то я ему этого, конечно, не говорю, кхе-кхе, сама понимаешь… Короче, Карембхай ездит в город, чтобы… разобраться со своими потребностями. Но ты не такая, Гитабен, совсем не такая, ты у нас по деловой части, в грязь по макушку не полезешь. Честная ты, типа. Сидхи-садхи[58]58
   Простая, бесхитростная (хинди).


[Закрыть]. – К пущему неудовольствию Гиты, Фарах еще и вздохнула искренне: – Если что, это был комплимент.

– Ладно, проехали, – отрезала Гита, обращаясь скорее к самой себе, чем к ней.

Услышать о любовных похождениях Карема было неприятно, но только потому, разумеется, что Гите не нравилось чувствовать себя круглой дурой, а не по какой-либо другой причине. Она запретила себе думать о том, сочтут ли ее деревенские сплетники подходящей жертвой для Карема, потому что это не имело никакого значения. Да, абсолютно никакого. «Тешить свое эго, – сказала она себе, – так же бессмысленно, как носить воду в море».

– Дальше откладывать нельзя. Надо самим сделать яд, – произнесла она вслух.

– Как?

– Дай мне минутку. – Гита уселась на матрас, задумчиво пощипывая мочку уха. Вторую руку она свесила с кровати, и в нее сразу ткнулся мокрый нос пса, а мокрый язык облизал ей пальцы.

Фарах тем временем мерила шагами комнату. Каждый раз, когда она проходила близко к кровати, пес скалился, морща нос, и глухо рычал.

– А нельзя его на улицу выставить? – скривилась Фарах.

– Он слепой.

– Что же, он теперь с тобой жить будет?

– Я этого не говорила. Но сегодня ночью он точно будет спать здесь.

– По-моему, я ему не нравлюсь.

– Просто он меня защищает. Может, если ты приласкаешь его, он подобреет.

У Фарах на лице отразилось отвращение:

– А это не опасно? Вдруг у него блохи? Или бешенство… – Она внимательно уставилась на пса. – Эй, а ведь это идея! Он может покусать Самира, и тогда, типа…

– Хватит! – Гита вскочила и направилась к двери. – Пошли.

– Погоди, а он нам не понадобится? – спросила Фарах, указав на пса.

– У него нет бешенства, Фарах. И потом, посмотри на него – он свой собственный хвост найти не может, не то что кого-нибудь покусать. Ты идешь или нет?

– А куда?

– В школу.

– Чего? Зачем? Слушай, по-моему, не время учить меня читать.

Гита промолчала, и Фарах, смирившись, молча последовала за ней.

Они так и шли молча – Фарах сопела, стараясь не отставать, Гита освещала путь фонарем. Через несколько минут женщины остановились у некогда белых ворот в ограде вокруг школы. Краска на прутьях местами облупилась, а на некоторых и вовсе осы́палась, обнажив черное железо, так что ворота были похожи на зебру. За оградой стояло длинное одноэтажное здание неопределенного цвета с коричневыми дверями, обрамленными узкими белыми косяками. Вывеска на фасаде гласила: «ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНАЯ ШКОЛА». Под этими словами в скобках было добавлено буквами помельче: «АНГЛОЯЗЫЧНАЯ», но Гита помнила, что все занятия здесь шли на языке гуджарати, даже уроки английского.

Фарах потерла ладони:

– Дай-ка я! Сейчас открою! – Она поставила одну ногу на нижнюю перекладину ворот, подтянулась на руках и, кряхтя, перекинула вторую ногу на другую сторону.

Пока Фарах сражалась с подолом нижней юбки, чтобы спрыгнуть во двор, Гита толкнула незапертые ворота.

– Ой, – сказала Фарах, описывая дугу вместе с открывавшейся створкой и все еще пытаясь поддернуть запутавшееся у нее между коленками сари.

В школьном коридоре они зашагали вдоль вереницы классных комнат. На стенах здесь висели доски объявлений с длинными списками оценок учеников.

Фонарь в руке Гиты исправно разливал лужицы света; как луна в ясную погоду, он был ослепительно ярок в центре и окружен тусклой мертвенно-бледной короной. Желтоватый свет напомнил Гите, что она так и не сходила в туалет по-маленькому, но возможно, в этой ассоциации был виноват пропитавший коридор запах мочи.

Переходя от одной закрытой двери к другой, Фарах спросила:

– А что мы ищем?

– Заткнись, – цыкнула на нее Гита.

Фарах заозиралась и понизила голос:

– Ну да, потому что нам не надо, чтобы нас застукали.

– Нет, потому что ты меня достала.

– О. Прости. – В желтоватом сиянии фонаря синяки вокруг заплывших глаз Фарах казались фиолетово-черными. Она была похожа на маленькую панду.

Наконец они нашли незапертый класс. Открыв дверь, Гита вошла и осветила фонарем небольшое помещение. Ржавые подтеки в углах, казавшиеся безобидными при дневном свете, сейчас выглядели устрашающе. Ветхая крыша не спасала от дождей. Гита поманила Фарах за собой, и они приблизились к подносу с антимоскитной спиралью[59]59
   Антимоскитная спираль – репеллент от комаров. Изготавливается в форме спирали из высушенного порошка растения, содержащего инсектецидные вещества; при поджигании тлеет несколько часов, выделяя отпугивающий насекомых дым.


[Закрыть] – она полностью догорела, на подносе остался только серый комок с дорожками пепла вокруг.

– И что дальше? – поинтересовалась Фарах.

– Нам нужна новая спираль, – сказала Гита.

– Зачем? – уставилась на нее Фарах. – По-моему, ты переутомилась. Пошли отсюда.

– Если ее съесть, можно отравиться.

– Оке-ей… – Фарах задумалась. – Окей! – И захлопала в ладоши.

В ее улыбке не было ничего угрожающего, только радость, но побитое лицо в желтушном свете смотрелось страшновато – Фарах была похожа на человека-оборотня, который медленно превращается в жуткого монстра. Свежие синяки отвлекли Гиту от старых, подживших, зато теперь она ясно видела, что вчерашний подбитый глаз окружен бледным ореолом цвета разбавленной куркумы, словно на стекле застыли грязные разводы.

– Гениальная идея! – Фарах перестала хлопать в ладоши и уперла кулаки в бока. – Вот, значит, как ты избавилась от Рамешбхая!

– Я уже сказала, что это не твоего ума дело.

– Я спрашиваю, поскольку мне надо точно знать, что это сработает. Мы не можем потерять еще один день.

– Я в курсе, что поставлено на карту, Фарах. Мои чертовы деньги. И если тебе так уж не терпится, может, просто зашьешь Самиру рот идеальным швом, как на твоих расчудесных платьях? Тогда он не сможет пить и перестанет обкрадывать твою нищую семью.

Фарах ничуть не обиделась, лишь пожала плечами:

– Нам это не сильно поможет, Гитабен.

Гита вздохнула:

– Я знаю. – Закрыв глаза, чтобы успокоиться, она сказала: – Просто помоги мне найти невскрытую антимоскитную спираль.

Под окнами стояло несколько шкафчиков. Женщины принялись выдвигать ящики – в большинстве лежали линейки, карандаши, тетрадки с тонкими обложками. Фарах, усевшись на пол, пыталась открыть очередной ящик – она дергала изо всех сил, оскалив зубы, и было видно, как под кожей на руках напрягаются жалкие бицепсы. Ящик не поддавался, и Гита протянула ей деревянную линейку:

– Вот, подцепи.

Но Фарах замотала головой:

– Лучше ты.

– Почему?

– У меня уже руки болят. – Она принялась массировать ладони большими пальцами. – Руки – мой хлеб!

– А я, по-твоему, чем деньги зарабатываю? – резко сказала Гита. – Танцами диско?

– Ты бусинки на нитки нанизываешь, с этим любая макака справится. А я – художник, я занимаюсь высоким искусством! – заявила Фарах.

Гита вытаращила на нее глаза:

– Ты портниха!

Фарах сложила руки, как в мусульманской молитве:

– Art[60]60
   Искусство (англ.).


[Закрыть], Гитабен! – воскликнула она по-английски. – Art!

Гита все еще обалдело смотрела на нее:

– Кажется, теперь я начинаю понимать Самира.

– Да, он бьет меня, но руки мои никогда не трогает. Потому что он знает их ценность!

Надо было бы уйти прямо сейчас, швырнув обвинение в неблагодарности в это и без того избитое лицо. Но они уже были повязаны, сплетены, как страницы в книге, которую Фарах по причине безграмотности и прочитать бы не смогла. Поэтому Гита, вместо того чтобы удалиться, процедила самым что ни на есть мерзким тоном, на который только была способна:

– Очень жаль, что мать из тебя вышла не такая хорошая, как an artist[61]61
   Художник, человек искусства (англ.).


[Закрыть]!

У Фарах начали кривиться губы, но Гита не собиралась останавливаться:

– О, ты сама жаловалась, что Самир твоих деток тоже бьет! Наверно, он это делает, чтобы не повредить твои бесценные ручки!

– Я хорошая мать, – тихо проговорила Фарах. – И я сейчас здесь, чтобы защитить своих детей.

Гита с деланым безразличием пожала плечами:

– А мне кажется, хорошая мать не позволила бы насилию в семье зайти так далеко.

– Да что ты вообще знаешь о материнстве? – вспыхнула Фарах. – А?

– Благодаря тебе практически всё. – Гита указала на нее пальцем: – Один беспомощный младенец женского пола. Раз. – И загнула палец. Указала на себя: – Одна замученная женщина, которой постоянно приходится подтирать задницу беспомощному младенцу. Два. – И загнула второй палец.

– Это другое! Ничего ты о детях не знаешь!

– И слава богам. От детей одни неприятности.

Фарах чуть не задохнулась:

– Это не правда! Счастье мате…

– Награда, благословение и все такое, – перебила Гита. – Да-да, я в курсе. А ну отойди-ка. – Она оттеснила Фарах от неподатливого ящика, засунула линейку в щель и нажала изо всех сил, вложив в этот рывок всю свою ярость. Щепки отлетели одновременно от линейки и от деревянного ящика, он выдвинулся из шкафчика. Внутри лежали спички и початая упаковка зеленых спиралей.

Гита вернула сломанную линейку на место в другой ящик, Фарах достала одну антимоскитную спираль. Из школы они выходили в полном молчании, но за воротами Фарах попыталась сделать шаг к примирению.

– Гитабен… – начала она, взявшись за обе мочки, что традиционно означало раскаяние.

– Не надо, – отрезала Гита. – Не хочу ничего слышать. Мы не друзья. И никогда не были друзьями. Я много чего плохого наговорила о Салони – да, она стерва, но не подлая лицемерка. А у тебя всегда мед на языке и нож в кармане.

– Нет! Я…

– Я не буду спорить с тобой о своей работе. Не буду защищаться. Я не ем чужую соль, только свою собственную. И пока ты и твой гребаный муженек не начали меня преследовать, все у меня было нормально. Ты умоляла меня спасти тебя, потому что сама не можешь это сделать. По мне, так ты вообще ни на что не способна.

Фарах начала плакать, но в отличие от ее показных истерик с театральными воплями это были тихие, искренние слезы.

– Пожалуйста, прости меня, – шмыгнула она носом. – Я не хотела тебя обидеть. И я по правде считаю тебя своей подругой, Гитабен. – Тут она набросилась на Гиту с объятиями, и та попятилась от такого бурного проявления чувств.

Объятия были мощные, костлявые руки Фарах оказались неожиданно сильными, Гита вдохнула запах кокосового масла от волос этой женщины и почти на физическом уровне ощутила исходившие от нее страх и сожаление. К объятиям Гита не привыкла, поэтому не ответила ей тем же, но и не оттолкнула – осторожно похлопала ее дважды по спине, прежде чем осторожно отстраниться.

Фарах ущипнула себя за кожу на шее большим и указательным пальцами:

– Клянусь, на этот раз я не облажаюсь. Честное слово, Гитабен! Ты можешь на меня рассчитывать.