Текст книги "Война хаоса"

Виола полезла в новую сумку, с которой приехала, и вытащила какие-то две плоские металлические штуковины. Маленькие такие, как камешки, которыми пекут блинчики на воде, округлые, сверкающие – и ложатся в ладонь, как будто для нее и сделаны.

– Коммы. Ну, коммуникаторы. Мы с тобой сможем говорить друг с другом, где бы мы ни были.

Один она протянула мне.

…Я на мгновение почувствовал ее пальцы, и меня всего опять захлестнуло облегчением. Облегчением от того, што я ее вижу, што она здесь, вот прямо тут, передо мной, и ее тишина все так же тянет меня за сердце; што она до сих пор как-то так… слегка смешно на меня смотрит.

На Шум мой на самом деле смотрит, куда же еще.

Я есмь круг и круг есть я. Он положил это мне в голову, такое легкое, исчезающее. Сказал: это такая «текника», и я ее могу сам тренировать, штобы быть таким же тихим, как он и его капитаны.

И на какую-то минуту, на какую-то минуту я думал, что я…

– Комм один, – сказала она в свой комм, и металлическая поверхность моего вдруг превратилась в экран с ладошку размером, а на нем – улыбающаяся Виолина физиономия.

Как будто я держал в руке ее саму.

Она усмехнулась и показала мне свой комм: там была уже моя физиономия, вся такая озадаченная.

– Сигнал идет через зонд, – она показала назад, в сторону города, где вдалеке над дорогой парила точка света. – Симона держит его подальше отсюда, чтобы никто не сбил.

– Умный ход, – заметил мэр, стоявший поодаль. – Можно мне посмотреть?

– Нет, – отрезала Виола, даже не глядя на него. – А если ты сделаешь вот так… – она нажала на угол устройства, – сможешь поговорить и с кораблем. Симона?

– Я тут, – сказала женщина, возникая на экране у меня в руке, прямо рядом с Виолой. – Вы там все в порядке? Мне тут на минуту…

– Со мной все хорошо, – перебила Виола. – Я с Тоддом. Это, кстати, он.

– О, Тодд. Рада познакомиться, – сказала женщина.

– Гм, – сказал я. – Привет?

– Я вернусь, как только смогу, – заверила ее Виола.

– Я буду присматривать за тобой. Тодд?

– А? – я так до сих пор и таращился на ее маленькое личико на экране.

– Позаботься там о Виоле, слышишь?

– Не извольте волноваться, – ответил я.

Виола снова что-то нажала на своем комме, и все лица исчезли. Она испустила долгий вздох и устало мне улыбнулась.

– Вот стоило тебя на пять минут оставить, и ты уже ускакал на войну?

Она это типа как в шутку сказала, но вот што интересно…

Интересно, уж не оттого ли, што я видел все эти смерти, Виола теперь выглядит как-то по-другому? Как бы более настоящая, более здесь… словно это самая потрясающая, невозможная вещь на свете, што мы с ней все еще живы, и в груди у меня так смешно и тесно, и я думаю Вот и она, здесь, со мной, моя Виола, приехала за мной, она здесь…

И я думаю, как же мне хочется взять ее за руку и никогда больше не отпускать, и чувствовать ее тепло, гладкость кожи, сжимать ее крепко-крепко и…

– У тебя такой забавный Шум, – она снова странно на меня посмотрела. – Весь размытый какой-то. Я чувствую, что там есть чувства… – она отвела взгляд, а мне почему-то краска в лицо бросилась ни с того ни с сего, – но ничего толком не прочесть.

Я уже собирался сказать ей про мэра, как я вроде бы на минутку отключился, а когда открыл глаза, мой Шум уже был светлее, тише…

Уже прямо рот открыл сказать…

– Это как с твоей лошадью, да? – она наклонилась поближе и понизила голос (видела, што Ангаррад стоит вся тихая – Желудь из нее даже обычного лошадиного «здрасьте» не вытянул, как в табуне положено). – Это из-за того, что ты видел?

И этого хватило штобы вся битва сразу вывалилась обратно в авангард моих мыслей ринулась как потоп со всем своим ужасом и какой бы там затуманенный ни был мой Шум она наверняка все поняла потому что схватила меня за руку и это была сама забота сама тишина и покой и мне вдруг захотелось свернуться там у нее в ладони навсегда и лежать до конца моих дней и плакать плакать плакать и глаза у меня сделались мокрые а она только выдохнула Тодд и вся доброта на свете была там так што мне даже глаза пришлось отвести и как-то так вышло што мы оба уже стояли и смотрели на мэра по ту сторону костра который внимательно за нами оттуда наблюдал…

Она вздохнула.

– Зачем же ты отпустил его, Тодд? – прошептала она.

– Выбора не было, – так же шепотом ответил я. – Спаклы наступали, а армия пошла бы в бой только с ним.

– Но спаклам-то нужен в первую очередь он, разве нет? Они же напали только из-за геноцида?

– В этом-то я как раз и не уверен, – пробормотал я и только сейчас по-настоящему впустил в свои мысли 1017, которого упорно оттудова гнал… и то, как сломал ему руку от ярости… и как вытащил его из кучи мертвых тел… и што бы я на самом деле ни сделал, хоть хорошее, хоть дурное, он теперь все равно хотел, штобы я умер…

Я посмотрел на нее.

– Што же нам теперь делать, Виола?

– Останавливать войну, вот что. Мистрис Койл говорила, у них уже было перемирие – надо попытаться заключить новое. Может быть, Брэдли и Симона смогут поговорить со спаклами. Объяснить им, что мы не все такие…

– Но што, если они снова нападут еще до этого? – мы снова посмотрели на мэра, который нам приветливо кивнул. – Он понадобится нам, штобы не дать спаклам нас всех поубивать тем временем.

– И он снова выйдет сухим из воды со всеми своими преступлениями, – Виола нахмурилась. – Потому что он нам нужен.

– У него армия, – напомнил я. – Они слушаются его. Не меня.

– А он слушается тебя?

Я вздохнул.

– Таков был план. Пока што он держит слово.

– Пока что, – тихо повторила она, потом вдруг зевнула и потерла глаза. – Я вообще не помню, когда в последний раз спала.

Я опустил глаза на свою руку – которая больше не держала её – и вспомнил, што она сказала Симоне.

– Так ты возвращаешься к ним?

– Придется, – кивнула она. – Надо найти мистрис Койл, пока она еще каких-нибудь пакостей не натворила.

Я снова вздохнул.

– Ладно. Но помни, что я сказал: я тебя не покину. Никогда. Даже у себя в голове.

И тогда она опять взяла меня за руку и ничего не сказала но ей и не надо, потомуш я знал… да, я знал ее а она меня и мы еще немного посидели вместе но куда деваться ей все же пора было уходить…

Виола неуклюже поднялась на ноги. Желудь еще разок боднул Ангаррад головой и подошел подхватить Виолу.

– Я буду тебе рассказывать, как у меня дела, – она помахала коммом. – И где я – тоже. Я вернусь, как только смогу.

– Виола? – подал голос мэр, подходя к нам от костра (она как раз уже успела вскарабкаться в седло).

– Что? – она закатила глаза.

– Я подумал, – сказал он непринужденно, будто заскочил одолжить яйцо-другое, – не будешь ли ты так любезна передать людям с твоего корабля, что я готов встретиться с ними в любой момент, когда им будет удобно.

– Да, это я им точно передам, – огрызнулась она. – А в ответ скажу вот что, – и ткнула пальцем в зонд, висящий вдалеке, в ночном небе. – Мы за тобой наблюдаем. Только тронь Тодда пальцем и будь уверен: орудия с корабля разнесут тебя на миллионы кусочков – просто потому, что я попросила. Ясно?

Клянусь, улыбка мэра сделалась только шире.

Виола подарила мне последний долгий взгляд и ускакала. Назад, через город – искать, где скрывалась сейчас мистрис Койл.

– Что за девушка, – рядом со мной возник мэр.

– Даже не смей говорить о ней, – отрезал я. – Никогда.

Это он пропустил мимо ушей.

– Уже почти светает. Отдохни хоть немного. Это был большой день.

– И я не хочу, чтобы он повторился.

– Боюсь, с этим мы сделать ничего не можем.

– Еще как можем, – теперь, когда Виола сказала, что из всего этого может найтись выход, мне стало гораздо лучше. – Мы снова заключим мир со спаклами. Тебе нужно просто сдерживать их, пока это не произойдет.

– Что, правда? – ему эта мысль, кажется, понравилась.

– Да, – уже жестче ответил я.

– Увы, это так не работает, Тодд. Они совершенно не заинтересованы в переговорах, пока думают, что находятся в позиции силы. С какой стати им заключать мир, если они уверены, что могут в любой момент нас уничтожить?

– Но…

– Не волнуйся, Тодд. Я знаю эту войну. Я знаю, как выиграть эту войну. Сначала ты показываешь врагу, что можешь его победить, а потом заключаешь любой мир, какой только пожелаешь.

Я даже начал ему што-то в ответ говорить, но на самом деле был слишком усталый, штобы спорить. Я вообще-то тоже не помнил, когда спал последний раз.

– А знаешь что, Тодд? – сказал мэр. – Держу пари, твой Шум уже стал немного тише.

и…

Я ЕСМЬ КРУГ И КРУГ ЕСТЬ Я.

Он снова послал мне это прямо в голову, и та же легкость, то же плывущее ощущение…

Ощущение, от которого Шум стихает…

О котором я не сказал Виоле ни слова…

(потомуш от него вопли войны стихают тоже, и я больше не вижу, как умирают люди, и…)

(и там ведь есть что-то еще, да?)

(тихое такое жужжание позади всего этого света)

– Не лезь ко мне в голову, – сказал я. – Я тебе говорил, если попытаешься снова меня контролировать…

– Я вовсе не у тебя в голове, Тодд, – возразил он. – В том-то и красота. Это все ты. Тренируйся, Тодд. Это дар.

– Не нужны мне от тебя никакие дары.

– Уверен, в том-то и дело, – все еще улыбаясь, заявил он.

– Мистер президент! – встрял, внезапно появляясь, мистер Тейт.

– Ах да. Капитан, – отозвался мэр. – Прибыли первые доклады шпионов?

– Пока нет, сэр. Ожидаем сразу после рассвета.

– И они сообщат нам, что наблюдают ограниченные передвижения к северу, над рекой, которая слишком широка, чтобы спаклы могли переправиться, и к югу, вдоль гряды холмов, которые слишком далеко, чтобы их можно было эффективно использовать, – мэр поднял глаза на холм. – А значит, нападать они будут вон оттуда, в этом нет сомнений.

– Но я к вам не за этим, сэр, – мистер Тейт протянул ему какую-то кипу сложенной ткани. – Оказалось непросто найти ее в развалинах собора. Но она оказалась совершенно нетронутой.

– Превосходно, капитан, – мэр принял ношу; в голосе его звучало неподдельное удовольствие. – Просто превосходно.

– Что это такое? – полюбопытствовал я.

Мэр развернул ткань и поднял повыше: это оказался нарядный с виду мундир и брюки к нему.

– Моя генеральская форма.

И на глазах у мистера Тейта, у меня и у всех солдат с ближайших бивуаков он стащил свой обычный мундир, заляпанный кровью и пылью, и натянул этот, идеально подогнанный, темно-синий, с золотой полосой вдоль каждого рукава. Разгладил его ладонями по всей длине и глянул на меня все с той же прыгающей в глазах довольной искоркой.

– Ну что ж, да начнется битва за мир.

[ВИОЛА]

Мы с Желудем возвращались по дороге… в город… через площадь… Небо на востоке тихо розовело под натиском надвигающейся зари.

Пока могла, я оглядывалась на Тодда… Но вскоре он пропал из виду. Я ужасно за него беспокоилась, за его Шум… Даже когда я отъезжала, в нем все еще была эта странная размытость, эта муть: деталей не разглядишь, но чувства все равно бушуют…

(даже те… ну, те самые, которые было видно всего-то с минуту, пока он не растерялся, не смутился – физические чувства, без слов, сосредоточенные на ощущении моей кожи, на том, как ему хотелось не прерывать контакт, от которых мне самой захотелось…)

…и я снова задумалась, не тот ли это самый шок, что и у Ангаррад? Увиденное в битве оказалось настолько плохим, что он захотел перестать его видеть, совсем, даже у себя в Шуме… – от одной этой мысли у меня просто сердце разрывалось.

Еще одна причина немедленно прекратить войну.

Я поплотнее запахнула бушлат, который мне выдала Симона. Стоял жуткий холод, я вся дрожала, но вместе с тем почему-то истекала потом – из краткого курса целительницы явствовало, что у меня поднимается температура. Подтянула рукав, заглянула под повязку: кожа вокруг браслета была воспаленная и красная.

А теперь от него к запястью еще и тянулись красные протуберанцы.

Которые означали инфекцию. Очень скверную инфекцию.

Которую даже пластырь победить не смог.

Я опустила рукав и попыталась не думать о том, что увидела. И о том, что не сказала Тодду, как ужасно это было, – тоже. Не думать.

Потому что мне все равно надо найти мистрис Койл.

– Так, – сказала я Желудю. – Она все время толковала про океан. Интересно, он правда так далеко, как она…

Я подскочила: это у меня в кармане пискнул и заворочался комм.

– Тодд? – я мгновенно выхватила аппарат из кармана, но это оказалась Симона.

– Возвращайся сюда немедленно, – сказала она.

– Почему? – встревожилась я. – Что случилось?

– Я нашла твой Ответ.

Прежде

[Возвращение]

Солнце уже почти собралось вставать, когда я дошел до провиантских костров и взял себе еды. Земля смотрела, как я беру миску и накладываю в нее жаркого. Их голоса открыты – вряд ли их можно закрыть и все еще оставаться частью Земли, – и я слышу, как они обсуждают меня, мысли распространяются от одного к другому, образуя одно мнение, потом другое, противоположное, потом опять возвращаются к первому – мне едва удавалось за ними поспевать.

А потом они приходят к решению. Одна из них подымается на ноги и протягивает мне большую костяную ложку, чтобы мне не пришлось просто хлебать жаркое из миски, через край, и за нею я слышу голоса Земли, их общий голос, который протягивает ее мне вместе с дружбой.

Я протягиваю руку, беру…

Говорю спасибо на языке Бремени…

И вот оно опять, легкое общее неудобство от языка, на котором я говорю, неприязнь к чему-то, столь чуждому, столь… индивидуальному, говорящему – слишком внятно – о чем-то постыдном. Его быстро замяли, заспорили в вихре голосов, но на мгновение – да, оно там было.

Я не взял ложку.

В спину мне несутся извиняющиеся голоса, но я ухожу и не оборачиваюсь. Иду по тропинке, которую нашел, – вверх, на каменистый холм у обочины дороги.

Земля в основном расположилась лагерем вдоль дороги, в плоской части долины, но на склоне тоже стоят наши – из тех краев, где Земля селится в горах, кому привычнее и знакомей на крутизне. А внизу – те, кто пришел из низин, от рек и спит теперь в наскоро вытесанных лодках.

Но какая разница – Земля же все равно одна, едина в себе, разве нет? В Земле нет иных, нет других – никаких они или те.

Есть только одна Земля.

А я – тот, кто стоит снаружи.

Дальше холм становится так крут, что приходится лезть. Вон там, чуть подальше, утес – можно сесть на него и сидеть, глядя на Землю внизу… как она сама может посмотреть через кромку холма и увидать внизу, под собою, Расчистку.

Место, где я могу остаться один.

Я не должен быть один.

Мой один особенный должен быть здесь, рядом со мной – есть со мной, борясь со сном, пока заря медленно высвечивает небо… Ждать следующей фазы войны.

Но моего одного особенного здесь нет.

Потому что моего одного особенного убила Расчистка, когда Бремя выгоняли из садов и подвалов, из запертых комнат, с половины слуг. Нас с одним особенным держали в садовом сарае, и когда в ночи к нам выбили дверь, один особенный вступил в бой. За меня вступил. За то, чтобы не дать им меня увести.

И оказался сражен. Зарублен тяжелым клинком.

А меня поволокли прочь. Я истошно щелкал – идиотские, негодные звуки, все, что нам осталось после того, как Расчистка заставила всех принять это их «лекарство». Звуки, совершенно не способные выразить, каково это – когда тебя отрывают от твоего одного особенного и кидают в толпу Бремени, согнанных со всех сторон… которым приходится повалить тебя наземь и придавить, чтобы не пустить назад, в этот сарай, где…

Чтобы тебя самого там не зарубили.

Я ненавидел за это Бремя. Ненавидел, что не дали мне умереть тогда же, на том самом месте, раз уж одного горя не хватило, чтобы положить конец моей жизни. Ненавидел за то, как они…

За то, как мы смирились со своей долей, как пошли туда, куда нам сказали, ели, что нам сказали, спали, где велели. За все это время мы однажды – только однажды! – дали сдачи. Ножу и тому, второму, что был с ним, громкому – он был больше, но казался моложе. Мы взбунтовались, когда этот, второй, застегнул ошейник на шее у одного из нас – из чистой жестокой забавы.

В тот момент, в тишине, Бремя вдруг снова друг друга поняло. На один миг мы снова стали едины, связаны…

Больше не одиноки.

И дали сдачи.

И некоторые из нас умерли.

И больше мы не сопротивлялись.

Ни когда группа Расчистки вернулась с ружьями и саблями. Ни когда нас построили и начали убивать. Стрелять нас, рубить нас, издавая этот их высокий цокот, который называется смех. Убивая молодых и старых, матерей и детей, отцов, сыновей. Если мы пытались дать отпор, нас убивали. Если не пытались – тоже убивали. Если мы бежали – нас убивали. И если не бежали – тоже.

Одного за другим одного за другим одного за другим…

И никакой возможности разделить этот ужас друг с другом. Никакой возможности скоординировать свои действия и защититься. Никакого утешения в смертный час.

Мы умирали одни. Каждый из нас – один.

Все – кроме одного.

Кроме 1017.

Прежде чем начать резню, они просмотрели наши браслеты и нашли меня. Они вытащили меня к стене и заставили смотреть. Слушать… как затихает щелканье Бремени, как трава промокает от крови… пока я не остался единственным выжившим Бременем в целом свете.

И тогда меня оглушили дубинкой по голове, и я очнулся в куче тел – со знакомыми лицами, руками, что несли мне утешение, устами, что делились едой, глазами, что пытались поделиться страхом…

Я очнулся, один среди мертвых… и они давили на меня, давили, душили…

А дальше там оказался Нож.

Он сейчас здесь…

Тащит меня наружу из кучи тел Бремени…

И мы вместе катимся наземь, а я – прочь от него…

Мы таращимся друг на друга, от дыхания в холоде виснут облачка…

Его голос распахнут настежь – ужасом, болью от того, что он видит…

Ужасом, болью, которые он чувствует всегда…

Ужасом, болью, которые грозят вот-вот захлестнуть его, в любой момент…

Но так и не захлестывают.

– Ты жив, – говорит он, и в нем такое облегчение, такое счастье, оттого что он видит меня посреди всей этой смерти, где я отныне один один один навек, он так счастлив, что я клянусь себе его убить…

И тогда он спрашивает меня о своем одном особенном…

Спрашивает, не видал ли я здесь, среди резни моего народа, одного из его народа…

И моя клятва делается нерушима.

Я показываю, что убью его…

Во всей слабости моего возвращающегося голоса я показываю, что я его убью…

И да, я убью…

Сейчас, я сделаю это прямо сейчас…

Ты в безопасности, говорит мне голос.

Я уже на ногах, в панике размахиваю кулаками.

Небо с легкостью ловит их в свои огромные руки. Вывалившись из кошмара этой грезы, я чуть не падаю вниз со своего утеса. Ему снова приходится меня ловить. Рука хватает меня ровно за браслет, и я кричу, пока он ставит меня на ноги; его голос окружает боль в моем, обволакивает ее, гасит, держит в объятиях, пока огонь в руке не унимается.

Все еще так больно? – мягко спрашивает Небо на языке Бремени.

Я тяжело дышу, у меня шок от возвращения в реальность, от того, что рядом обнаруживается Небо, от боли.

Да, все, что я могу сейчас ему показать.

Прости, что я так и не смог ее исцелить, показывает он. Земля удвоит свои усилия.

Усилия Земли лучше направить в другое русло, показываю я. Это отрава Расчистки, предназначенная для животных. Исцелить это могут только они, да и то не наверняка.

Земля многому учится у Расчистки, показывает Небо. Мы слышим их голос, даже когда они не слышат нашего. И учимся. В его голосе появляется неподдельное чувство. Мы спасем Возвращение.

Мне не нужно спасение, показываю я.

Ты не ХОЧЕШЬ спасения, это совсем другое. И к тому же это займет Землю.

Боль в руке отпускает, я тру ладонями лицо, пытаясь поскорее проснуться.

Я не собирался спать, показываю я. Я вообще не хочу спать, пока Расчистка не уберется отсюда навсегда.

И что, тогда в твои сны вернется мир? – озадаченно показывает Небо.

Ты не понимаешь, показываю я. Не можешь понять.

И снова его тепло окружает мой голос.

Возвращение не прав. Небо в силах разделить прошлое в голосе Возвращения, такова природа голоса Земли: все переживают опыт как один, ничто не забывается, а все вещи…

Это не то же самое, что быть там самому, перебиваю я, понимая, что груб. Воспоминание не равно событию.

Он умолкает, но тепло остается со мной.

Возможно, и нет, показывает он наконец.

Чего вы хотите? – показываю я, немного слишком громко, пристыженный его добротой.

Он кладет руку мне на плечо, и мы вместе смотрим, как внизу, вдоль дороги, расстилается Земля: справа – до самого края холма, нависающего над Расчисткой, а слева – докуда только хватает глаз, за излучину реки и еще того дальше, я знаю.

Земля отдыхает, показывает Небо. Земля ждет. Ждет Возвращения.

Я не показываю ничего.

Ты – от Земли, показывает он. Ты – один из нас, сколь бы отдельным себя сейчас ни ощущал. Но это не все, чего ждет сегодня Земля.

Я смотрю на него.

Что-то изменилось? Мы будем атаковать?

Еще не сейчас, показывает он. Но есть много способов воевать.

Он открыл свой голос и показал мне, что сейчас видят глаза других по всей Земле…

В свете нового солнца, текущем в самые глубокие долины…

И я вижу тоже.

Я вижу грядущее.

И ощущаю свою собственную маленькую искорку тепла.

[ВИОЛА]

– Можешь представить место безопаснее, моя девочка? – сказала мистрис Койл.

После звонка Симоны мы с Желудем со всех ног припустили обратно на холм.

Где успел расположиться лагерем Ответ.

Холодное солнце вставало над поляной, битком набитой телегами, людьми и первыми кострами. Уже и полевую кухню успели поставить, где теперь мистрис Надари и мистрис Лоусон деловито распределяли припасы и выдавали пайки – с синими «О» на груди. А у кое-кого еще и на лицах – вон их несколько виднеется в толпе. Магнус и другие, из знакомых, ставили палатки. Я помахала Уилфу, который занимался скотиной. С ним была Джейн, которая так жизнерадостно замахала в ответ, что я испугалась, она себе руку вывихнет.

– Может, твои друзья и не хотят лезть в нашу войну, – заявила мистрис Койл с припаркованной прямо у трапа корабля телеги (там она устроила себе постель и там же сидела теперь, поедая завтрак). – Но если мэр или спаклы вздумают напасть, они наверняка захотят как-то себя защитить.

– Наглости тебе не занимать, – сердито бросила я, не слезая с Желудя.

– Не занимать, – согласилась она, отправляя в рот еще ложку каши, – потому что наглость, она же выдержка, – это то, что поможет сохранить жизнь моим людям.

– Ага. Пока ты не решишь снова кем-то пожертвовать.

– Думаешь, ты меня знаешь, – она прожгла меня взглядом. – Думаешь, я злая, жестокая и вообще тиран. Да, мне приходилось принимать трудные решения, но у них всегда была только одна цель, Виола. Избавиться от этого человека и вернуть Убежище, каким мы знали его когда-то. Вовсе не резня ради резни. И не бессмысленное жертвоприношение хороших людей. Как ни удивительно, это всегда была та же цель, что и у тебя, моя девочка. Мир.

– Вот только средства у тебя чересчур военные.

– У меня взрослые средства, – покачала головой она. – А взрослые средства не милы и не добры. Зато они помогают добиться цели, – она кивнула кому-то у меня за спиной. – Доброе утро.

– Доброе утро.

По трапу спустилась Симона.

– Как он? – спросила я.

– Разговаривает с конвоем. Пытается выяснить, есть ли от этого какое-то лекарство, – она скрестила руки на груди. – Пока безрезультатно.

– У меня лекарство было, но все вышло, – сообщила мистрис Койл. – Но есть природные средства, они помогают смягчить острое состояние.

– Держись от него подальше – предупредила я.

– Я целитель, Виола, – напомнила она, – нравится тебе это или нет. Я и тебя была бы не прочь исцелить – это ведь лихорадка, как я погляжу.

Симона встревоженно поглядела на меня.

– Она вообще-то права, Виола. Ты плоховато выглядишь.

– Эта женщина меня больше пальцем не тронет, – отрезала я. – Никогда.

Мистрис Койл тяжело вздохнула.

– Даже в порядке возмещения убытков, моя девочка? Как первый знак примирения между нами?

Я испытующе посмотрела на нее… Ведь и правда, превосходная целительница… как она сражалась за жизнь Коринн… как смогла одной силой воли превратить горстку целительниц и дезертиров в армию, способную, как она и сказала, свергнуть мэра, не подоспей вдруг спаклы…

Но и о бомбах я тоже не забыла, вот в чем закавыка.

Особенно о той, последней.

– Ты пыталась убить меня.

– Я пыталась убить его, – вздохнула она. – Разница есть.

– Для новеньких местечко будет? – сказал позади новый голос.

Мужчина, с ног до головы в пыли, униформа драная и хитрые глаза. Их-то я и узнала.

– Айвен?

– Продрал я глаза в соборе, а у вас тут война в полный рост.

За ним другие уже тянулись к полевой кухне – те, кто пытался помочь нам с Тоддом свергнуть мэра… кого оглушила Шумовая атака мэра… Айвен тогда упал последним.

Не могу сказать, что я сильно ему обрадовалась.

– Тодд говорил, ты всегда на той стороне, где сила.

– Потому-то я до сих пор и жив, – он мне чуть ли не подмигнул.

– Добро пожаловать, – решительно вмешалась мистрис Койл, будто это она тут командовала.

Айвен благодарно кивнул и пошел питаться.

Я посмотрела на нее: она улыбалась. Улыбалась тому, что я сказала – про силу.

Потому что на сей раз он пришел к ней.

[ТОДД]

– Очень умно, – похвалил мэр. – Именно это я бы и сделал на ее месте. Попытался перетянуть наших новых поселенцев на свою сторону.

Виола первым делом позвонила мне и рассказала, што у них на холме объявился Ответ. Я попытался скрыть это от мэра, держа Шум легким, светлым – и все это без малейших усилий.

Ясное дело, он меня все равно услышал.

– Нет никаких сторон, – отрезал я. – Больше не может быть сторон. Сейчас все мы – против спаклов.

На это он сказал только «м-м-м-м».

– Мистер президент? – это мистер О’Хеа явился с очередным докладом.

Мэр жадно уткнулся в него голодными глазами.

Потомуш до сих пор ничего не произошло. Он, наверное, ждал, што новая битва начнется прямо с рассветом, но холодное солнце уже успело вскарабкаться на небосклон, а ничего так и не случилось. Вот и полдень подоспел – и опять ничего. Будто и не было вчера никакой резни.

(только вот она была)

(а у меня в голове… у меня в голове она шла до сих пор…)

(Я есмь круг и круг есть я, подумал я так легко, как только мог)

– Не слишком информативно, – сказал мэр мистеру О’Хеа.

– Есть сообщения о возможных маневрах к югу…

Мэр сунул ему обратно бумаги, прервав на полуслове.

– Ты отдаешь себе отчет, Тодд, что, если они начнут наступление всеми силами сразу, мы ничего не сможем поделать? У наших орудий рано или поздно кончатся боеприпасы, люди все будут убиты, но и тогда неприятеля будет более чем достаточно, чтобы стереть наши остатки с лица земли, – он задумчиво клацнул зубами. – Так чего же они не наступают?

Он повернулся к мистеру О’Хеа.

– Велите людям подойти ближе.

Тот удивленно воззрился на него.

– Но, сэр…

– Нам нужна информация.

Мистер О’Хеа секунду смотрел на него.

– Есть, сэр, – сказал он и зашагал прочь, но было видно, что приказу этому он не слишком рад.

– Возможно, спаклы думают не как ты, – сказал я. – Может быть, их цель – не просто война.

– Ты уж прости меня, Тодд, – расхохотался он, – но ты не знаешь нашего врага.

– Возможно, ты тоже. Не так хорошо, как ты думаешь, во всяком случае.

Он перестал ржать.

– Я уже их бил, Тодд. И побью снова, даже если с тех пор они стали и умнее, и лучше, – он стряхнул какую-то пылинку со своих генеральских брюк. – Они нападут, помяни мое слово, и когда они это сделают – я их побью.

– И тогда мы заключим мир, – твердо закончил я.

– Да, Тодд, – согласился он. – Как скажешь.

– Сэр? – на сей раз это был мистер Тейт.

– Ну, в чем дело? – развернулся мэр.

Но мистер Тейт не смотрел на нас. Он смотрел нам за спины, за армию… где мужской РЕВ уже тоже менялся при виде…

Мы с мэром повернулись посмотреть.

И на какую-то секунду, клянусь, я глазам своим не поверил.

[ВИОЛА]

– Я правда думаю, что мистрис Койл стоит на это взглянуть, Виола, – встревоженно сказала мистрис Лоусон, перебинтовывая мне руку.

– Вы и сами прекрасно справляетесь, – возразила я.

Дело было в импровизированном доме… комнате исцеления на борту нашего разведчика. Пока утро раскачивалось, мне и вправду становилось все хуже. И наконец я отправилась искать мистрис Лоусон, а та чуть в обморок не упала, когда увидела мою руку. На бегу испросив разрешения у Симоны, она потащила меня на корабль и кинулась жадно читать инструкции ко всем новым приборам, которые они привезли.

– Это самые сильные антибиотики, какие мне удалось найти, – сказала она, заканчивая повязку.

Вместе с лекарством под кожу поползла прохлада. Красные щупальца уже тянулись в обе стороны от браслета.

– Теперь нам остается только ждать.

– Спасибо, – пробормотала я, но она меня вряд ли услышала, так как снова бросилась прочесывать местный медицинский арсенал.

Лоусон всегда была самой доброй из мистрис. Маленькая, кругленькая, в Убежище она отвечала за педиатрию. И больше всего на свете хотела одного: чтобы люди рядом с ней перестали страдать.

Я оставила ее заниматься своим делом и потопала по трапу обратно на поляну, где лагерь Ответ уже выглядел так, будто стоял тут всю жизнь. Сверху над ним нависала ястребиная тень корабля. Ряды и ряды аккуратных палаток, костров, провиантских складов, точек сбора. И утра, можно сказать, не прошло, а лагерь уже ничем не уступал тому, который я увидела первым, в копях. Кто-то радостно со мной здоровался, когда я шла между палатками, но другие делали вид, будто не замечают. Не понимали, стало быть, какую роль я во всем этом играю.

Этого я вообще-то и сама не понимала.

К мистрис Лоусон я пошла только потому, что собиралась тут же ехать обратно, к Тодду… хотя устала уже настолько, что, чего доброго, могла заснуть прямо в седле. За утро я успела уже дважды с ним переговорить. Голос через комм получается жестяной и далекий-далекий, а Шум – сильно приглушенный, задавленный в маленьких коммовских динамиках Шумом всей окружающей его армии.

Но хотя бы лицо его увидеть – и то хорошо.

– Это, стало быть, все твои друзья? – осведомился Брэдли, оказываясь вдруг позади меня.

– Привет! – я прямо бросилась ему на шею. – Как ты себя чувствуешь?

Громко, сказал его Шум, а Брэдли даже чуть улыбнулся – он и правда был сегодня поспокойнее, не настолько в панике.

– Ты привыкнешь, – пообещала я. – Слово даю.

– Хочу я того или нет, ага.

Он отвел мне прядку с глаз. ТАКАЯ ВЗРОСЛАЯ, сказал Шум. И ТАКАЯ БЛЕДНАЯ. И показал мне меня – из прошлого года, на классе по математике. Такую маленькую, такую чистую, что я невольно расхохоталась.

– Симона разговаривает с конвоем, – сообщил он. – Они согласны, что нужен мирный подход. Мы попробуем встретиться с этими спаклами и предложить гуманитарную помощь местному населению. Последнее, что нам нужно, – это оказаться втянутыми в войну, которая к нам не имеет никакого отношения, – он крепко сжал мне плечо. – Ты была совершенно права, Виола, пытаясь не дать нам вмешаться.