Текст книги "Джеймс Миранда Барри"

В старом тире были скрипучие деревянные полы, мощные каменные стены с неряшливой известкой и побелкой и огромные окна в потолке, покрытые паутиной. Заведением управлял кузен Джобсона. Это был крепкий, краснолицый сорокалетний мужчина с почерневшими передними зубами, что он объяснял особенностями воды в своем родном городе Абердине. В дальнем конце галереи находилось нечто, отдаленно напоминающее туалетные комнаты; к ним было подведено некоторое количество труб и стояков, соединенных с железным резервуаром на крыше. Резервуар полностью замерзал каждую зиму на неделю или около того. Однажды трубы внутри здания прорвались и затопили галерею. На стенах до сих пор виднелись следы потопа.

В галерее эхом отдавались разные звуки. Еще двое мужчин боксировали, попыхивая и покрякивая. Поодаль занимались фехтованием. Четверо молодых людей, построившись в линейку – белые призраки с масками на лицах, – строгие, как монахини, двигались вперед, чередуя выпады, выверты и арабески, наступая на воображаемых противников. Учитель фехтования был француз. Его фигуру плотно сжимал корсет, а по обеим сторонам от белых губ спускались весьма элегантные усики. Его лицо было покрыто странной белой пудрой, как у клоуна, что подчеркивало красноту ушей. Он рявкал свои французские команды. Молодые люди прыгали перед ним, держа сверкающие орудия под одинаковым углом.

Барри поднял руки перед собой, принимая оборонительную позицию.

– Ты не должен только отступать, слышишь, – крикнул Джобсон, ударив его по ушам. – Атакуй! Смотри, вот так. Быстрые удары. Левой. Левой. Ты левша?

Он отступал танцуя. Барри очень ловко и быстро уклонялся. Он прыгал взад и вперед, крошечный уродец на пружинках. Его быстрое дыхание белело в пыльном воздухе. Но он ни разу не приблизился достаточно, чтобы как следует врезать Джобсону в подбородок или в ребра. Они сели на скамейку передохнуть; пар валил от них как от лошадей.

– В чем дело, Барри? – недоумевающе спросил Джобсон. – Обычно тебе не занимать злости.

Барри взглянул на свои причудливо увеличенные, перевязанные кулаки и ничего не сказал. С тех пор как начались регулярные обходы в клинике, Джеймс Миранда Барри испытывал нарастающее беспокойство. Похитители трупов – их редко удавалось увидеть, но тем больше пищи они давали воображению – исправно поставляли медицинской школе кадавров: белых, пустых, откровенно ужасных. Он равнодушно взирал на их жалкую сморщенную наготу. Их прошлая жизнь и утраченная история, их смерть от ножа или голода его не заботили. Но когда Барри столкнулся с фактом физической беспомощности живой женщины в неподвластный ее воле момент скотского рождения человеческого уродца, он испытал настоящий ужас. Для него, совсем еще ребенка, мужество стало ежедневной необходимостью. Всю жизнь он, словно из закрытого сосуда, наблюдал взрослый мир ощущений, страстей и желаний, никого не осуждая, отгороженный своей непорочностью. Теперь же он был отрезан от всего этого навсегда тем самым обстоятельством, которое давало ему возможность двигаться, действовать, пользоваться привилегией, которая не принадлежала ему по праву рождения. Он наблюдал женщин, необъятных, точно свиноматки, рожденных, чтобы самим рожать, снова и снова, год за годом, пока они не изнемогали или не умирали. Они тужились и кричали, отвратительные в своем уродстве, делая то, чему их не требовалось учить. Как поденщики, они швыряли плоды своих трудов, красные и орущие – или бледные, синие и холодные, – в пасть ожидающему миру. В государственной больнице многие умирали. Барри однажды закрыл глаза бедной женщины, чье тело, никем не запрошенное, было приговорено к общей могиле.

Поначалу он их ненавидел. Его отталкивал их запах и сальные, свалявшиеся волосы. Он удивлялся нежности и искреннему горю доктора Файфа, когда кто-нибудь из его пациентов, мать или младенец, ускользали от него в мир иной. Барри видел, как доктор, встав на колени, зарыв лицо в окровавленные простыни, молится и плачет как ребенок. Неужели этот же самый человек взрезал холодный живот трупа на секционном столе, грозно спрашивая у побелевшего Джобсона, что обнаружится в его собственном животе, если сделать надрез? Барри боялся живых, а не мертвых.

Он больше не чувствовал себя удобно в своем чахлом теле. Этот неуют сквозил во всех его жестах, в походке, в привычке озираться по сторонам, словно опасаясь нападения наемного убийцы. Он избегал объятий Мэри-Энн. Он не любил, когда его трогают. Каждую неделю он писал длинные и напыщенные письма генералу Франциско де Миранде, обращаясь к нему официально, как будто они не знакомы, и описывая свои дела с ученической аккуратностью. Это были донесения с фронта, от положения дел на котором зависела стратегия в целом. От Луизы он держался подальше и называл ее «мисс Эрскин» или «компаньонка моей матери». Других родственников не упоминал. Студенты иногда над ним смеялись, потом умоляли помочь с конспектами или чертежами. Он защищался фасадом безупречных и безличных манер. Он никогда не пил на людях. Он никому не доверялся.

У Джеймса Миранды Барри были холодные руки и холодные глаза. Только Джобсон осмеливался взять его за руку или стукнуть по спине.

Барри успел понять, что телесная близость, связанная с боксом, для него неприемлема. Он грустно поглядел на Джобсона после долгой паузы:

– Боюсь, у меня с этим ничего не получится. Лучше научи меня стрелять.

* * *

Они вернулись в квартиру Джобсона. Барри чувствовал себя неважно, его слегка потряхивало от остывающего на спине пота.

– Давай по капельке. – Джобсон возился с лампой. У него в комнатах всегда было жарко, огромный камин отбрасывал теплые красные отсветы. Квартирная хозяйка его опекала. Неохотно, словно не желая расставаться с защитным покровом, Барри бросил свое пальто на стул.

– Мне немного. Подожди, я сам налью горячей воды.

Они примостились на ковре, прислонившись спинами к стульям, почти касаясь пальцами огня, на котором поджаривались булочки на длинных вилках. Оба мальчика были сосредоточены, как средневековые черти в сцене Страшного суда на церковной фреске.

– Переписал свои конспекты? Возьми побольше виски. Так ты и вкуса не почувствуешь.

Джобсон расслабился. Он откинулся назад, приоткрыл рот. Барри заметил легкий пушок на его верхней губе.

– Слушай, Барри, когда мы в больнице, ты чувствуешь – ну, ты понимаешь – ты чувствуешь страх или возбуждение?

Джобсон хотел поговорить о сексе.

– Нет, – сказал Барри. – Меня часто немного тошнит.

– Да, ты хладнокровный как рыба, вот что, – сказал Джобсон спустя минуту-другую.

– Да?

– Ага. Никаких нервов. И никаких чувств.

Барри внезапно очень обеспокоился. Он выпрямился и с убийственной чопорностью произнес:

– Есть вещи, Джобсон, которые мы никогда не должны обсуждать.

«О боже, – подумал тот. – Вот я его и обидел». Потом посмотрел на бледное лицо, рыжие веснушки и кудри и увидел помертвевшего от серьезности ребенка. Его охватила жалость. И он пошел на еще больший риск. Взяв Барри за еще не согревшиеся руки, он заговорил с жуткой, нелепой искренностью:

– Я многим тебе обязан, Барри. Мы ведь всегда будем друзьями, правда? Что бы ни случилось?

Барри вытащил руки из клешней Джобсона со всей скоростью, которую позволяло приличие, и сказал – откуда-то из недосягаемых далей:

– Очень надеюсь, Джобсон. Бесспорно, я буду этому рад.

Той ночью Барри снилось, что он лежит в постели и доктор Файф склоняется над ним. Парик доброго доктора скособочился, и пудра ливнем падала вниз. Ну, Барри, угрожающе сказал доктор Файф, хватаясь за простыни, посмотрим, что ты мне преподнесешь.

Барри с криком проснулся.

* * *

Джобсон начал учить Барри стрельбе. Уверенная рука и бесстрастный взгляд выдавали в нем прирожденного стрелка. В течение месяца он научился легко справляться с винтовкой и сделал невероятные успехи в обращении с дуэльными пистолетами.

* * *

Даже в этих северных краях боярышник уже весь был окутан свадебными цветами, когда Мэри-Энн и Луиза уезжали из Эдинбурга восьмичасовым дилижансом. Было условлено, что Барри поживет у д-ра Андерсона до конца короткого летнего семестра, а потом проведет долгие каникулы в поместье лорда Бьюкана. Они стояли, все трое, и в последний раз окидывали взором свое цветистое жилище. Саквояжи, книги и шляпные коробки уже унесли. Опустевшие комнаты готовились третировать новых постояльцев.

– Ну, – сказала Луиза, надевая перчатки, – слава богу, что все закончилось и мы сбежали от этих обоев живыми.

Мэри-Энн пичкала Барри советами и наставлениями по рациону. Он терпеливо слушал.

– …И будь осторожнее с д-ром Андерсоном. Он очень любезен, но, насколько я знаю, Дэвид Эрскин ему ничего не сказал. Так что лучше держись в стороне. Следи за тем, что делаешь. И пожалуйста, осторожнее в этом ужасном тире. Знаешь, Луиза, если этот ребенок сам не убьется, так убьет кого-нибудь.

Женщины вскарабкались в дилижанс; их лица менялись в мерцающем солнечном свете. Они рассмотрели остальных пассажиров, которые громко, вульгарно и самозабвенно прощались с провожающими. Двор был покрыт пленкой жидкой грязи, поэтому Барри одиноко стоял поодаль на брусчатке, среди мешков с зерном и сломанного сельскохозяйственного инвентаря. Мэри-Энн обернулась, чтобы помахать ему.

– Луиза, – прошипела она, – я в ужасе. У него начнется, когда я уеду, и я не смогу показать ему, как обращаться со всеми этими тряпками. Ему придется их стирать или жечь самому. Ему одиннадцать. А у него еще не началось…

– Ты наверняка объяснила все, что нужно.

Они замолкли – в дилижанс забрался пожилой мужчина и приподнял шляпу в знак приветствия.

– Не волнуйся, дорогая моя. – Луиза засунула одеяло под ноги. – Я не сомневаюсь, что с ним все будет в порядке.

– Ты проверила наш саквояж? Его погрузили? – Мэри-Энн раздвинула занавески и поглядела на нелепые шляпу и пиджак Барри. Его ботинки были запачканы грязью, штаны топорщились и мешковато висели на тонких ногах. Он всегда выглядел странно, какие бы наряды она ни выдумывала. Она почувствовала, что по щекам текут слезы, и начала безудержно подвывать. – Ах, Луиза, не надо было этого делать. Он теперь один. Он всегда будет один. Это я сделала. А теперь и я его бросаю, покидаю свое единственное дитя…

– Ерунда, – в панике рявкнула Луиза. Мэри-Энн никогда не плакала. – Соберись. Некоторые прекрасно справляются в одиночку.

– Возьмите мой платок, мадам. – Пожилой джентльмен протянул гигантский квадрат зеленого шелка. Барри успел прислониться к мешку с зерном и притопывал ногой. Он был зачарован пронзительной драмой расставания. Он посмотрел наверх, увидел, что мать плачет, и покраснел до ушей. Когда дилижанс выкатился со двора, треща и подпрыгивая, он от стыда и смущения не мог даже помахать вслед. Мэри-Энн потеряла своего ребенка в тот момент, когда потонула в чувственном фонтане из шелка и слез. Желтеющее, как страницы старинной книги, и непроницаемое лицо Луизы было последним, что он увидел. Но у него сложилось отчетливое впечатление, что она во второй раз удержала его взгляд и подмигнула, как всезнающий соучастник.

И вот Джеймс Миранда Барри, одиннадцати лет и двух месяцев от роду, впервые в жизни оказался один, без прямого попечения взрослых. Он посмотрел вверх, на город, темнеющий на скучившихся холмах, и принюхался к студеному весеннему воздуху в тесном дворе, от которого веяло конским навозом и патокой. Теперь он свободен. Расстегнув пальто и сделав глубокий вдох, он отправился в сторону больницы. Ни в лице, ни в походке мальчика нельзя было найти даже малейшего признака неуверенности в себе.

* * *

Привычка Барри молчать за едой была поистине ужасающей. Миссис Андерсон увлекалась светскими разговорами на интеллектуальные темы и составлением оригинальных цветочных композиций. Муж сообщил ей, что их юный постоялец – настоящий гений, и сам лорд Бьюкан оказывает ему особое покровительство. Миссис Андерсон не могла найти в себе силы поверить в гений Барри. Пока что она убедилась, что он не умеет разговаривать. Ее ни в малейшей степени не интересовала паховая грыжа – предмет его диссертации, к тому же написанной на латыни. Он уже начал над ней работать и, если настаивали, мог объяснить все в мельчайших подробностях. Миссис Андерсон очень интересовалась домашними делами лорда Бьюкана и тем, как он управляет хозяйством.

– Это должно быть очаровательно – я имею в виду их деревенское поместье, в Лондоне-то мы часто их навещали. Роскошное, наверное? Расскажите, мистер Барри…

Барри сообщил, что в больших сенях всегда пахло скотным двором и что куры иногда несли яйца в платяном шкафу. Гусям, а также цесаркам позволялось расхаживать по главной дорожке. Он вспомнил, что леди Элизабет любила всякие горшочки и часто проводила время, стоя на коленях среди гераней. Лорд Бьюкан знал всех и не заботился о том, кто сидит за его столом, лишь бы это были люди деятельные и интересные. Он часто играл на бильярде с местным доктором. Барри не мог ничего рассказать про сплетни в гостиной, потому что в основном проводил время среди слуг. Д-р Андерсон посмеялся над сокрушенным видом жены и решил, что под панцирем абсолютной серьезности скрывается хитрый чертенок. Дочери Андерсона, подстрекаемые отцом, попросили Барри описать свою диссертацию – De Merocele[10]10
  Паховая грыжа (лат.).


[Закрыть], – пока сам доктор не стал сомневаться в уместности такого поворота беседы. Андерсон рассматривал Барри как курьез, живое доказательство тому – если доказательства были нужны, – что старый аристократ-радикал Дэвид Стюарт Эрскин способен на самые причудливые поступки. Когда дамы удалились, д-р Андерсон оказался лицом к лицу с белолицым ребенком, который не пил и не курил.

– Барри, – сказал он, решив взять дело в свои руки. – Я полагаю, что сейчас до некоторой степени заменяю тебе родителей.

– Да, сэр.

– Так что ты поймешь меня правильно, если я дам тебе небольшой совет?

– Да, сэр.

– Тебе не повредит выпить немножко портвейна и выкурить малюсенькую сигару.

– Как вам угодно, сэр.

– Это не мне угодно, юноша. Так положено.

– Да, сэр.

Барри выпил неразбавленный портвейн так, словно в бокале был яд, и залихватски задохнулся сигарным дымом.

– Держи ее ровно, юноша, – посоветовал д-р Андерсон. – В этом весь фокус.

Они выдержали испытание, мучительное для обоих, в тишине, лишь иногда прерываемой безапелляционными замечаниями доктора. Он уверил Барри, что на следующий вечер они непременно попробуют снова. Через двадцать минут они присоединились к дамам. Мисс Изабель Андерсон немного поиграла на спинете, и Барри переворачивал ей ноты, вытянувшись как жердь. Но разговаривать он не умел катастрофически. Вежливый вопрос о его медицинских штудиях, заданный незадачливым гостем, выливался в изложение нового курса по военной хирургии с такими подробностями касательно гангрены и ампутации, которые общество ни при каких обстоятельствах не могло бы счесть уместными.

* * *

Барри вернулся в загородный дом в конце мая, примерно через месяц после отъезда матери. Дилижанс шатко ехал к югу, и времена года как будто менялись на глазах. Каштаны в перелесках становились темнее. Поле, простирающееся от ворот, желтело первоцветом. У самой реки росла высокая, по пояс, трава.

На щеке Барри отпечаталась лиловая отметина – там, где он соприкасался с вытертым кожаным сиденьем и подскакивал во сне в такт движениям дилижанса. Пейзаж поднимался, падал и колыхался, а дилижанс со скрипом двигался вперед, как корабль, пойманный бурей, и ребенок, придавленный усталостью, видел сквозь сон толстые изгороди, ежевику под грудой белых цветов, огромные деревья со свечками юных побегов, то белых, то розоватых, в чередовании неуверенного солнца и мелькающих теней. Тень росла и крепла, когда они прибыли к трактиру «Зеленый человек», притаившемуся в заскорузлой грязи на северной окраине деревни. Саквояж Барри был снят, и он торжественно сел на него возле заднего крыльца трактира в ожидании двуколки, в которой должен был проехать последние пять миль до дома.

Он помнил кое-какие лица из тех, что видел здесь больше года назад. Но его никто не узнавал.

– Хотите войти внутрь, сэр? – предложил конюх постоялого двора, впечатленный гербом лорда Бьюкана на саквояже. Барри вошел в полутьму маленькой обеденной комнаты паба, прилег на подушки и мгновенно уснул.

Спустя время кто-то потряс его за плечо.

– Простите, сэр, – сказала ему в ухо служанка, – там снаружи барышня. Говорит, что она ваша приятельница.

Барри сел, потирая глаза. Но никто не ждал его ответа. Она уже была рядом, и ее черные кудри подпрыгивали от радости. Ее поцелуй был силен, как пощечина, ее сережка холодно прижалась к его щеке. Алиса Джонс.

– Я не могла ждать. Я пробежала весь путь от самой заставы. Босиком. Порезала палец на левой ноге. Но я должна была встретить тебя первой.

Ее грязная левая нога опустилась на сиденье рядом с ним. Она и впрямь была в крови.

– Ты можешь остановить кровотечение? – строго спросила она.

– Ты, верно, нашла это выражение в какой-нибудь книге, – смущенно улыбнулся Барри, доставая носовой платок.

– Которые ты присылал? Я их все прочитала. Священник разрешает мне теперь ходить к нему в библиотеку. Но можно брать только одну книгу за раз.

Барри попросил чистой воды и вымыл ее грязную ногу. Теперь ее палец выглядел как завернутый подарок. Алиса в восхищении глазела на него.

– Это просто невероятно, – хихикнула она. – Ты – само совершенство. Никто в жизни не догадается.

Она наклонилась и снова поцеловала его.

– Мы будем гулять, как кавалер и дама. Ты меньше меня, но я могу притвориться, что ты Наполеон.

Барри слегка покраснел. Она сразу это заметила.

– Я всегда про себя называю тебя Джеймс. Джеймс, мой дорогой друг. И всегда так было. Мне нет дела до твоего роста. Я всегда буду тебя любить. Ты по мне скучал? Ты рад меня видеть?

– Да. Очень, – сказал Барри, оцепенелый от смущения. Она взяла его руки в свои, настаивая на возобновлении их сообщничества.

– Это правда, что ты резал трупы? Как выглядят мужские палочки, когда они умирают? Просто сморщиваются? Старый мистер Эллис умер. Я хотела посмотреть, когда мама меня взяла с собой, потому что они мыли тело, а он обкакался, когда умер, прямо в этот момент, так что простыни надо было сжечь. Мама об этом позаботилась. Но я не посмела. Ой, ты мне должен все-все рассказать!

– Неужели не посмела? – весело удивился Барри.

– Двуколка будет здесь вот-вот. Пойдем подождем во дворе. – И она рывком поставила его на ноги.

В вечереющем свете он скосил глаза и, преодолевая робость, внимательно на нее посмотрел. Высокая, как заросли дикой крапивы, обгоревшая на солнце, черноволосая, талия и бедра стройные и гибкие, золотая серьга блестит на черном фоне волос. На ней была старая выцветшая голубая юбка, мешковатая белая рубаха, очень большая, с изящными оборками и порванным рукавом. Она на четыре года старше его, значит, ей пятнадцать.

Барри удивился тому, какая она сильная. Она схватила саквояж за другой конец и бросила его назад в двуколку без всякого видимого усилия.

– Мы начали косить сено, – улыбнулась она. – Ты же пойдешь с нами завтра?

И всю дорогу до дому, под аккомпанемент последнего крещендо птичьего пения, она говорила и говорила, крепко сжав его руки в своих ладонях. В лучах угасавшего солнца Дэвид Эрскин ждал их перед домом, неприбранный, в старом жилете и рубахе, с обнаженной седой головой.

– Ну, Барри, – сказал он, не отводя от него глаз.

Барри протянул ему руку:

– Добрый вечер, сэр. Я надеюсь, что вы и леди Элизабет прекрасно себя чувствуете.

Старик закатился смехом. Пока он стоял, покачиваясь на пятках, Алиса сбежала.

– Ну и ну, Барри. – Он сжал крошечную белую руку в своей. – Иди сюда, юноша. Прекрасно, прекрасно. Так я и поверил, что вы будете заниматься чтением – эта юная судомойка слишком хороша, себе на беду. Заходи, заходи. Элизабет!

Он зычно позвал жену, вступая в темные гостеприимные сени.

– Наш молодой человек наконец прибыл домой.

* * *

Присутствие молодого воспитанника Дэвида Эрскина в доме восприняли как нечто само собой разумеющееся. Но без комментариев не обошлось. Одна из гипотез заключалась в том, что он подменыш – что-то в нем есть не от мира сего, уж никак не обычный ребенок. Кухарка пустила слух, что Барри – гермафродит. Алиса яростно протестовала.

– Ну-ну, – обиженно сказала кухарка. – Раз ты так хорошо разбираешься, скажи, кто он?

– Он – истинный джентльмен, – высокомерно сказала Алиса.

Кухарка плеснула в нее водой из кувшина, и Алиса оставила судомойню на милость врага. Но Алиса была права. Барри занял подобающее место среди джентльменов. Пил он умеренно, но умел не пьянеть. Курил трубку. Ходил на охоту, и его успехи в стрельбе поразили и Дэвида Эрскина, и лесничего. Он всегда сопровождал к столу какую-нибудь даму и сидел подле нее в угрюмом, унизительном молчании. Независимо от ее обаяния, реплики Барри были неизменно мрачны и односложны. Каким бы совершенным джентльменом он ни был, он не мог научиться забавно болтать о всякой ерунде.

– Занятия медициной, – однажды заявила Элизабет, когда Барри, зарывшись в библиотеке, находился вне пределов слышимости, – превратили его в немца. Спроси его про подагру или про водянку, и он ответит как по учебнику.

– Он просто старомодный и серьезный. – Миссис Эммер-сли защищала мальчика, который несколько часов просидел рядом с ней, уставившись в одну точку.

– По-моему, он просто прелесть. Всегда застегнут на все пуговицы. У него такие чопорные и вежливые манеры.

Это мнение исходило от жены викария, которая была втайне убеждена, что если только Барри не сделан из воска, то он – незаконный сын Дэвида Эрскина. Это мнение она охотно сообщала всякому любопытствующему.

Барри запирался в библиотеке и истово трудился над диссертацией. Он соблюдал распорядок дня с неумолимой целеустремленностью. С окружающими обходился неизменно вежливо и холодно. Его единственным другом была Алиса Джонс.

Их дружба зрела, как тыквы в огороде. Алиса болтала, придумывала, мечтала. А Барри прижимал к груди ее мир, как потерпевший крушение мореплаватель спасательный круг. Он чувствовал, что заперт в сундуке. Она же заставляла его понять, что в некотором смысле его выпустили на свободу.

«Во-первых, ты можешь путешествовать. Генерал Миранда сейчас в Венецуэле, да? Я отыскала ее на миссионерской карте у священника. В их вертограде Божьем не хватает работников – всех прибрали к рукам католики. Как же ты не понимаешь, ты сможешь поехать навестить его! Это так просто. На корабле, корабельным врачом, может быть? И никто ни о чем не спросит… Мне-то сильно повезет, если я когда-нибудь попаду в Лондон…»

«У твоего генерала богатые друзья. Поэтому и тебе будет легко…»

«Ну, кем родиться – с этим мы мало что можем поделать. А уж потом надо постараться…»

Алиса защищала идею равных возможностей. Она радостно поддерживала желание Барри записаться в армию. Она ревновала к Джобсону и требовала в подробностях рассказывать все про жизнь в Эдинбурге. У нее было собственное мнение о докторе Файфе. Она высмеивала их дурацкие эдинбургские обои. Изучала его анатомические рисунки с пугающим рвением. Барри был ее проводником в неизвестных землях. Он добывал информацию, а она, словно заправский резидент, ожидала возвращения своего разведчика. В дневные часы он работал рядом с ней – полол сорняки на грядках с латуком, уничтожал слизней, собирал яйца в сенном сарае, ощипывал уток под покосившимся навесом у колодца. А потом, со взрослыми, молчаливый и напряженный, он представлял, что сидит на прогретой траве в густых зарослях мокрицы, лютиков и болотной календулы, растущих вдоль ручья, и слушает Алису Джонс.

* * *

Лето опять выдалось необычайным. Двери дома оставались постоянно открытыми, и на холодных, отсыревших стенах маслодельни выступала влага. Дом словно выдохнул зимнюю сырость: обои в столовой пошли большими желтыми пятнами и топорщились над плинтусами. За ужином обсуждали детали радикального обновления обстановки; подбирали цвета для интерьеров и посылали за образцами узоров. Взрослые в изнеможении лежали на террасе и слабо улыбались.

Первую партию сена быстро сложили в стога. На «большом поле» высокую сочную траву скашивали и оставляли на несколько дней подсохнуть, так что от нее исходил тяжелый, сладковатый гнилостный запах. Поначалу хотели было косить по одному полю, не полагаясь на милость погоды, но, когда день за днем обильная утренняя роса, испаряясь на жаре, наполняла влагой душный воздух, когда коровы заходили в реку, а на лестницах роились тучи мошкары, приказчик и управляющий фермой прислушались к советам старожилов и к погодным приметам и решили скосить все сено сразу. Дэвид Эрскин на целую неделю запретил Барри проводить утро в библиотеке и приказал работать в поле. Хозяин и все его дееспособные работники и домочадцы с косами в руках продвигались по огромному полю сплоченной шеренгой, словно сыны Израилевы, возвращающиеся в Иерусалим. Алиса направляла каждый шаг мальчика. Когда они делали короткие остановки, чтобы напиться, она обрабатывала ему волдыри на руках, одолжила свою старую шляпу и клялась, что боль у него в спине непременно утихнет. Коса и грабли были явно ему не по росту, и он чувствовал, будто его мышцы тянутся во все стороны.

Цепляясь грязными пальцами ног за длинные стебли, Алиса шла размашистым шагом по направлению к деревьям, оставляя за собой прямую полосу. Ей не составляло никакого труда по виду стерни определить, чья коса коснулась травы в этом месте. Алиса была знатоком. Она родилась в этом поместье. Она выросла на этой земле. Все, что ее окружало, – поле за полем – она считала своим миром. Внизу у ручья они плескались босыми ногами в прохладной, прозрачной воде и пускали цветы по течению, Алиса собирала дикую петрушку и козлятник и сплетала сине-белые венки, которые всегда рассыпались, стоило нацепить такой Барри на голову, словно корону Цезарю-триумфатору. Иногда они засыпали в траве, а просыпались продрогшие во влажной одежде. Именно здесь Барри впервые усомнился в своей новой жизни. Он больше не доверялся матери и не спрашивал ее совета. Его редкие письма мог бы написать чужак. Теперь он доверял одной лишь Алисе Джонс.

– Странное чувство. Я иногда слышу собственный голос. Он что-то произносит где-то очень далеко. Как будто во мне два человека: один снаружи, он спорит, может быть, даже спорит с кем-то другим. Например, с Джобсоном. Мы с ним часто спорим. А второй хоронится где-то внутри, весь сжался, приготовился выскочить наружу.

Алиса не слушала его.

– В общем, очень странно. Как будто я актер.

Эгоизм Алисы мгновенно восторжествовал.

– Вот чем я всегда хотела заниматься! Играть в настоящем театре. Не просто в шарадах. Одеваться как настоящая леди. Быть настоящей леди. Или солдатом. Или сумасшедшей. Расскажи мне еще раз про пьесу в Эдинбурге. Миссис Чизик такая же красивая, как я? Ее предсмертный вздох что, действительно был такой пронзительный?

– Ну, она выглядела совсем по-другому, у нее были порванные белые одежды и распущенные волосы. И волосы не кудрявые, как у тебя. Рыжие. Темно-рыжие, длинные.

– Глупости, Джеймс. На сцене волосы могут быть любого цвета. Это был парик.

Алиса пожевала длинный свежесорванный стебелек. Барри заметил прилипшую к ее переднему зубу тонкую травинку.

– Но надо родиться в актерской семье. Сцена, как и живопись, – должны быть у человека в крови. Как мне получить нужную кровь, Джеймс?

Она склонилась над ним, заглядывая в его серые глаза:

– Скажи мне, как?

– Алиса, я бы сам хотел это знать. Я сомневаюсь, что можно стать кем-то другим. И сейчас я чувствую, как будто во мне живут два разных человека. Один из них настоящий, а другой придуманный. Но чаще всего мне кажется, что ни одного из них нет на свете.

Барри помахал рукой в воздухе, оставил свои попытки что-либо объяснить и принялся грызть ногти. Алиса не верила в правду тела. С ее точки зрения, правда – это то, на чем тебя не схватят за руку. Она выпрямилась; открывшаяся ей истина придала ей красноречия.

– Нет-нет. Как же ты не понимаешь? Все изменилось. Как тебе объяснить? Смотри, когда мы впервые встретились, я спрашивала, кто ты, потому что не знала точно. Но теперь-то я знаю. Теперь ты настоящий мужчина. Скоро станешь настоящим доктором. Ты можешь стать джентльменом. В прошлом году мы просто дурачились. Не то что теперь. Теперь все по-настоящему. Игры закончились.

Барри смотрел на нее непонимающим взглядом.

– Ты должен начать думать иначе. Вот и все. Что бы тебя ожидало, если бы генерал и миссис Балкли воспитывали тебя девочкой? Никаких настоящих занятий. Немножко французского и игры на пианино. Может быть, еще ботаника и всякие цветочки. Ты бы никогда не смог кромсать трупы, вытаскивать на свет младенцев или лечить страшные болезни. Ты бы ездил в каретах, чтобы не запачкать ножки, ждал бы, пока джентльмены тебя заметят и в конце концов вышел бы замуж за скучного богатого старика…

– Мэри-Энн заставила меня пообещать, что я никогда ни с кем не свяжу себя браком, – возразил Барри.

Это замечание не остановило красочный рассказ Алисы о страшной женской доле.

– Да? Как странно. Но если бы ты был женщиной, ты бы все равно вышел замуж. А потом, выйдя замуж, ты бы никуда уже не мог бы выйти без сопровождения, потому что это неприлично. А сейчас…

Она подняла глаза кверху, к огромному кружевному пологу из зелени, сквозь который струился солнечный свет, мечтая об океанах и континентах, где люди раскрашивают себя черной краской или носят только перья. Или об арктической пустыне, где ледяные торосы, откалываясь от необитаемых равнин, рушатся в мерзлое море. Мир лежал перед ними, открытый, и манил к себе.

– Луиза всюду ходит без сопровождения. Ты не сидишь взаперти. А ты девочка.

Барри посмотрел на ноги Алисы. Они никогда не были чистыми, и от слуг не требовали ни высокой нравственности, ни соблюдения приличий. Они рассматривали друг друга, оценивая разницу в своем положении.

– Это правда. Я теперь смогу получить место получше, раз я умею читать. И ты научишь меня не только подписываться, а по-настоящему писать. Но я не могу отправиться куда захочу. Пока не могу. Или делать все, что мне захочется.

Алиса натянула шляпу Барри на его облупившийся нос и сняла тлю с его воротника.

– Знаешь, попробуй представить себя немножко франкмасоном. Ты член тайного общества. Собираешь сведения. Учишься всему, что может пригодиться. Ты заботишься только о себе…

– Как ты, – ухмыльнулся Барри.

– Все слуги – шпионы, – ответила Алиса. – Это естественно. Надо знать, что и как. Без этого никуда.