Текст книги "Ключевая улика"

Патрисия Корнуэлл
Ключевая улика

Благодарю Центр здоровья ВМС и морской пехоты,

а также доктора Марселле Фьерро,

доктора Джейми Даунс и других специалистов,

оказавших помощь в моих исследованиях,

включая Стивена Брагу, щедро поделившегося

своим опытом в области уголовного права.

Как всегда, я благодарна доктору Стейси Грубер

за невероятные технические навыки и опыт,

а также за ее терпение и поддержку.

Эта книга посвящена тебе, Стейси

И услышал я из храма громкий голос,

говорящий семи Ангелам: идите и вылейте

семь чаш гнева Божия на землю.

Откровение 16:1

1

Железные перила со следами ржавчины цвета давно высохшей крови пересекают потрескавшуюся мощеную дорогу, что ведет в глубь Низины. Переезжая железнодорожные пути, я думаю о том, что женская тюрьма штата Джорджия расположена с неудачной стороны от них и, может быть, мне следует расценить это как еще одно предупреждение и повернуть назад. Сегодня 30 июня, четверг. На часах около четырех. Можно успеть на последний рейс до Бостона.

Но я знаю, что не вернусь.

Этот участок прибрежной Джорджии – местность довольная мрачная: угрюмые леса с гирляндами бородатого мха, котловины, прорезанные извилистыми протоками, равнины, заросшие травой. Над солоноватой водой неторопливо, едва не касаясь ее ногами, пролетают белые и голубые цапли. И снова лес, лес по обе стороны от узкой асфальтированной дороги. Вьющиеся кудзу душат невысокие кусты и накрывают лесную крону темными чешуйчатыми листьями, поднимающиеся из болот могучие кипарисы с толстыми шишковатыми стволами напоминают неких доисторических существ, бредущих по застывшей воде. Ни аллигаторов, ни змей я пока не заметила, но знаю: они где-то здесь и наблюдают за моей белой машиной, ревущей, фыркающей и постреливающей.

Как я оказалась в таком драндулете, шатающемся по дороге будто пьяный, пропахшем фастфудом, сигаретами и тухлой рыбой, сама не знаю. Брайс, мой администратор, получил совсем другие указания: заказать надежный и безопасный седан средних размеров, желательно «вольво» или «камри», с боковыми и фронтальными подушками безопасности и джи-пи-эс. Когда на выходе из аэропорта меня встретил молодой человек на белом грузовом фургоне без кондиционера и даже без карты, я сказала, что, очевидно, произошла какая-то ошибка. Он показал договор, в котором значились имя и фамилия: Кейт Скарпетта. Я ответила, что, во-первых, меня зовут не Кейт, а Кей, и, во-вторых, мне наплевать, чье имя там значится. Я не заказывала грузовой фургон. «Лоукантри консьерж коннекшн» приносит свои извинения, ответил молодой человек, загорелый, в майке, камуфляжных шортах и рыболовных шузах. Он представления не имеет, что и как случилось. Должно быть, какой-то сбой в компьютере. Он с удовольствием предоставит в мое распоряжение что-то другое, но только попозже, может быть, к вечеру или завтра.

Пока что все идет не по плану, и в ушах у меня звучат слова моего мужа, Бентона, предупреждавшего, что так оно и будет. Я будто вижу, как он стоит у нас в кухне, облокотившись на травертиновую стойку, высокий, стройный, с густыми седыми волосами, красивым, точеным лицом, и смотрит на меня серьезно и угрюмо. Мы снова спорим из-за моей поездки сюда. Наконец-то перестала болеть голова. Не знаю почему, мне еще хочется верить, что все наши разногласия можно было бы решить за стаканчиком вина. Или двумя. Светлое, прозрачное «пино-гриджио», легкое, с яблочной ноткой – своих денег оно точно стоит.

Врывающийся через открытые окна воздух, плотный и жаркий, приносит едкий, кисловатый запах преющих растений, солончаковых болот и ила. Фургон спотыкается, дергается, но ползет по залитой солнцем излучине, где пируют на каком-то трупе грифы-индейки. Огромные безобразные птицы с рваными крыльями и лысыми головами взлетают медленно и тяжело. Я объезжаю шкуру енота, вдыхая острую, гнилостную вонь, которая слишком хорошо мне знакома. Человек или животное – значения не имеет. Смерть я узнаю издалека, а если бы вышла из машины и присмотрелась к останкам повнимательнее, то, не исключено, смогла бы сказать, от чего он умер и когда, и даже определить, что и как его убило.

Обычно люди называют меня судмедэкспертом, некоторые думают, что я – коронер, а кое-кто даже путает меня с полицейским врачом. Если уж быть точным, я – врач-патолог со специализацией в судебной медицине и трехмерной радиологии; другими словами, прежде чем браться за скальпель, я сканирую тело изнутри. У меня есть степень по юриспруденции и звание полковника запаса Военно-воздушных сил. Именно Министерство обороны и назначило меня в прошлом году главой Кембриджского центра судебной экспертизы, созданного при Массачусетском технологическом институте и Гарварде и финансируемого военными совместно с властями штата.

Я – эксперт по определению механизма убийства, будь то болезнь, яд, медицинская ошибка, воля Божия, огнестрельное оружие или СВУ – самодельное взрывное устройство. Каждый мой шаг должен быть юридически обоснован. Мне положено оказывать помощь правительству Соединенных Штатов – в меру необходимости и в соответствии с полученными указаниями. Все это означает, что я не вправе жить так, как живет большинство людей. От меня требуется одно: строгая объективность и профессиональная беспристрастность. От меня не ждут собственного мнения или эмоциональной реакции, с какими бы ужасами и жестокостями я ни сталкивалась. Даже если зло коснулось меня лично, как произошло четыре месяца назад, когда на мою жизнь покушались, мне все равно положено оставаться бесстрастной, как камень или железный столб, уверенной в принимаемых решениях, спокойной и хладнокровной.

– Только не говори, что у тебя посттравматическое стрессовое расстройство, ладно? – сказал начальник Службы медэкспертизы Вооруженных сил генерал Джон Бриггс после того, как 10 февраля прошлого года меня едва не убили в собственном гараже. – Всякое бывает. На свете полным-полно чокнутых.

– Да, Джон, конечно. Всякое бывает. Так было, и так будет, – ответила я, как будто ничего особенного и не случилось, как будто я ничего и не заметила, хотя на душе у меня было отнюдь не спокойно. Теперь я намерена детально разобраться, что же пошло не так в жизни Джека Филдинга, и хочу, чтобы Дона Кинкейд получила за все сполна. Пожизненный срок без права досрочного или условно-досрочного освобождения.

Бросаю взгляд на часы. Руку с руля не убираю – чертов фургон трясется как проклятый. Может, развернуться и назад? До последнего рейса на Бостон около двух часов. Успеть можно, думаю я, хотя прекрасно понимаю, что уже не вернусь. Что бы там ни было, я пойду до конца, как будто передала управление автопилоту, отчаянному и, возможно, даже мстительному. Меня переполняет злость. Как выразился мой муж, судебный психолог ФБР:

– Тебя обманывают, Кей. Возможно, даже подставляют. Но больше всего меня беспокоит, что ты сама лезешь на рожон. То, что ты воспринимаешь как желание сыграть на упреждение и помочь, на самом деле есть твоя потребность облегчить чувство вины.

Я в это время готовила ужин в кухне нашего дома в историческом здании, построенном одним известным трансценденталистом.

– Джек погиб не из-за меня.

– Ты всегда чувствовала себя виноватой в отношении его. Ты вообще винишь себя за многое, к чему не имеешь никакого отношения.

– Понятно. Когда я думаю, что могу что-то изменить, мне нужно воспринимать такой порыв с недоверием. – Я разрезала хирургическими ножницами вареные королевские креветки. – Когда я принимаю решение, что могу добыть, пусть даже с некоторым риском, полезную информацию и помочь таким образом правосудию, на самом деле это происходит потому, что я чувствую себя виноватой.

– Ты считаешь своей обязанностью что-то исправлять, помогать кому-то. Или предотвращать. Так было всегда. Начиная с той поры, когда ты, еще ребенком, взяла на себя заботу о больном отце.

– Ну, теперь-то я точно ничего не могу предотвратить. – Я выбрасываю мусор в корзину и бросаю щепотку соли в кастрюлю из нержавейки, закипающую на стеклокерамической варочной панели индукционной плиты, стоящей в центре нашей кухни. – Джек стал жертвой растлительницы еще мальчишкой, и с этим я ничего не могла поделать. Как не могла помешать ему сломать собственную жизнь. И вот теперь он убит, и я снова ничего не смогла сделать. – Я схватила нож. – И уж если начистоту, я и собственную смерть едва предотвратила. – Лук, чеснок… Тонкое стальное лезвие сердито постукивало по антибактериальной пропиленовой доске. – Если я еще здесь, то лишь по счастливой случайности.

– Тебе лучше бы держаться подальше от Саванны, – произнес Бентон.

– Да нет, ехать надо, – ответила я и попросила открыть бутылку и налить по бокалу вина.

Выпили, но к единому мнению так и не пришли. Ковырялись в моей стряпне, моей mangia bene[1]1
  Прекрасной еде (итал.). (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)


[Закрыть], моей vivi felice cucina[2]2
  Живой прекрасной кухне (итал.).


[Закрыть], оба сердитые и недовольные. И все из-за нее.

Кэтлин Лоулер не живет – существует. Сейчас она отбывает двадцатилетний срок, назначенный за причинение смерти по неосторожности в состоянии опьянения. В тюрьме она провела больше времени, чем на свободе, а впервые попала за решетку в семидесятые, когда ее признали виновной в сексуальном растлении несовершеннолетнего подростка, выросшего и ставшего потом моим заместителем, Джека Филдинга. Теперь он мертв, убит выстрелом в голову плодом их любви, как называют в средствах массовой информации Дону Кинкейд, отданную при рождении в приемную семью, поскольку ее мать попала в тюрьму за то, что сделала, дабы зачать ребенка. История эта долгая. В последнее время я ловлю себя на том, что часто произношу эти слова. Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что все вокруг взаимосвязано. Трагическая история Кэтлин Лоулер – прекрасный пример того, что имеют в виду ученые, когда говорят, что взмах крыльев бабочки может стать причиной урагана на другом краю света.

Пробираясь на своем тарахтящем, трясущемся фургоне по лесистому, болотистому краю, вероятно мало изменившемуся со времен динозавров, я думаю о том, какая бабочка, какое дуновение тревожного ветерка вызвало к жизни саму Кэтлин Лоулер и учиненные ею беды. Я представляю ее в камере шесть на восемь футов с блестящим стальным унитазом, серой металлической койкой и узким, закрытым железной сеткой окном, выходящим в тюремный двор с клочками травы, бетонными столами, скамейками и биотуалетами. Я знаю, сколько ей положено смен одежды, «одежды не свободного мира», как писала она в электронных письмах, на которые я не ответила, а тюремной, штанов и рубашек – по паре. Все книги в тюремной библиотеке прочитаны и перечитаны. Себя она считает талантливым автором и несколько месяцев назад прислала стихотворение, которое написала в память о Джеке.

СУДЬБА

 
Он воздухом вернулся, я – землей,
И друг друга нашли мы не сразу.
(Никакой ненормальности,
Просто дело в формальности,
Что ни мне, ни ему
Была ни к чему.)
Руки, пальцы огня,
Холодящая сталь,
Печь распахнута,
Включен газ
И оставлен —
Мотеля манящим окном.
 

Я прочитала стихотворение несколько раз, внимательно изучая каждое слово, выискивая скрытое послание, встревоженная зловещим упоминанием газовой духовки – не указывает ли оно на суицидальные наклонности Кэтлин? Может быть, мысль о собственной смерти манит ее, как гостеприимный мотель? Я поделилась своей озабоченностью с Бентоном, и он ответил, что стихотворение говорит лишь о ее социопатии и расстройстве личности. Она считает, что не сделала ничего плохого. Переспала с двенадцатилетним мальчишкой на ранчо для трудных подростков, где работала терапевтом, и вообразила, что это и есть чистый идеал любви. Судьба. Их судьба. В таком вот искаженном свете ей все это видится, объяснил Бентон.

Две недели назад она внезапно перестала писать мне письма. Потом позвонил мой адвокат. Кэтлин Лоулер хотела бы встретиться со мной и поговорить о Джеке Филдинге, моем протеже и ученике в начале моей карьеры, а потом ставшем моим помощником, коим он и оставался на протяжении двадцати с перерывами лет. Я согласилась встретиться с ней в женской тюрьме штата Джорджия, но только в неофициальном статусе. Я не буду доктором Кей Скарпетта. Не буду директором Кембриджского центра судебной экспертизы. Не буду медэкспертом Вооруженных сил или вообще каким бы то ни было экспертом. Я буду Кей, и общее у Кей и Кэтлин только одно – Джек. Ни у кого из нас не будет никаких привилегий. При нашем разговоре не будут присутствовать ни адвокаты, ни охранники, ни другой тюремный персонал.

Стало чуть светлее. Густой сосновый лес поредел и раскрылся – предупредительный знак перед расчищенной от деревьев площадкой, похоже, промышленной зоной, извещает о том, что дорога, на которой я нахожусь, заканчивается, далее проезд воспрещен. Посторонним предлагается развернуться и катить назад. Я проезжаю мимо свалки с разбитыми, покореженными автомобилями, грузовыми и легковушками, потом мимо питомника с оранжереями, клумб, бамбуковых деревьев и пальм. Прямо по курсу – широкая лужайка с буквами ЖТШД, созданными яркими клумбами петуний и ноготков. Впечатление такое, будто это городской парк или поле для гольфа. Административное здание из красного кирпича с белыми колоннами выделяется на фоне синих, с металлическими крышами строений, окруженных высоким забором. Двойные ряды колючей проволоки сияют под солнцем, как лезвия скальпелей.

Женская тюрьма штата Джорджия – образец для нескольких других учреждений подобного рода, о чем я узнала, проведя предварительно тщательное исследование. Ее считают примером современного, гуманного реабилитационного заведения для преступивших закон женщин, многие из которых за время заключения постигают профессии сантехника, электрика, косметолога, токаря по дереву, механика, кровельщика, повара, ландшафтного дизайнера. Заключенные поддерживают в порядке здания и территорию, работают на кухне, в библиотеке и салоне красоты, помогают в поликлинике, издают собственный журнал и даже могут получить среднее образование. Все они зарабатывают на свое содержание и располагают немалыми возможностями. Все, за исключением тех, что содержатся в корпусе строгого режима, корпусе «Браво», куда и определили Кэтлин Лоулер две недели назад, примерно тогда же, когда я перестала получать ее электронные письма.

Я паркуюсь на гостевой стоянке, проверяю сообщения на айфоне – ничего срочного, – надеясь на весточку от Бентона. Есть. «Там, где ты, чертовски жарко, ожидается шторм. Будь осторожна и держи меня в курсе. Люблю» – вот так пишет мой практичный муж, никогда не забывающий сообщить прогноз погоды и другую полезную информацию. Я отвечаю, что тоже люблю его, что со мной все в порядке, и обещаю позвонить через несколько часов. Отправляя сообщение, наблюдаю за административным зданием, из которого в сопровождении сотрудника тюрьмы выходят несколько мужчин в костюмах и галстуках. Гости похожи на адвокатов, возможно, чиновников пенитенциарной системы. Я жду, задаваясь вопросом, кто они такие и что привело их сюда. Наконец все уезжают в автомобиле без опознавательных знаков. Убираю телефон в сумочку, которую прячу под сиденье. С собой у меня будут только водительские права, чистый конверт и ключи от фургона.

Летнее солнце давит, как тяжелая, горячая рука, на юго-западе собираются облака, в воздухе висит запах лаванды и клетры. Я иду по бетонной дорожке между цветущими кустами и аккуратными клумбами, и невидимые глаза следят за всем двором из-за зарешеченных окон. Что еще делать заключенным, как не смотреть на мир, от которого они теперь отгорожены надежными засовами? Надо признать, информацию они собирают даже тщательнее, чем ЦРУ. Некое коллективное сознание берет на заметку мой белый фургон с номерами Южной Каролины и то, как я одета, – на мне не деловой костюм и не полевая форма, но брюки цвета хаки, белая с голубым полосатая хлопчатобумажная рубашка, лоферы в «шашечку» и в тон им ремень. Никаких украшений, если не считать часов в титановом корпусе и обручального кольца. Определить мой социальный статус, финансовое положение, кто я такая и чем занимаюсь, будет не так-то легко. Единственное, что не вписывается в придуманный мною сегодняшний образ, это белый фургон.

Я планировала выглядеть обычной, ничем не примечательной и немолодой уже блондинкой, которая не занимается в жизни ничем особенным или интересным. Вот только этот чертов фургон! Обшарпанное, дребезжащее чудовище с почти черными тонированными стеклами. Рядом с ним я чувствую себя то ли служащей строительной компании, то ли сотрудницей службы доставки. А может, я приехала в тюрьму за кем-то из заключенных, живым или мертвым. С большинством из наблюдающих за мной женщин я никогда не встречусь, хотя имена некоторых знаю. О них писали в газетах и сообщали в новостях, их отвратительные деяния обсуждались на профессиональных совещаниях, бывать на которых доводилось и мне. Я сопротивляюсь соблазну поднять глаза и оглядеться – не хочу, чтобы они знали, что я чувствую их внимание. Интересно, какое же из окон ее?

А каково должно быть Кэтлин Лоулер? Подозреваю, что ни о чем другом она в последнее время и не думала. Для таких, как она, я – последняя нить, связывающая их с теми, кого они потеряли или убили. Я – суррогат их мертвецов.

2

Тара Гримм – начальница тюрьмы, ее офис находится в конце длинного, выкрашенного в синий цвет коридора и обставлен и украшен ее подопечными.

Письменный стол, стулья и кофейный столик, сделанные из дуба и покрытые лаком медового цвета, с виду прочны и даже несут в себе некоторый шарм; мне практически всегда нравится то, что сделано вручную, пусть даже это выглядит и грубовато. Вьющиеся стебли с пятнистыми сердцевидными листьями теснятся в кашпо на окнах, тянутся из них до самого верха самодельных книжных стеллажей, расползаются по сторонам и спускаются густой, спутанной массой из подвесных корзин. На мой комплимент по поводу очевидного садоводческого таланта Тара Гримм отвечает размеренным мелодичным голосом, что за всей зеленью в кабинете ухаживают заключенные. Названия вьюнков, как она их именует, моя собеседница не знает, но, скорее всего, это филодендроны.

– Потос золотистый. – Я дотрагиваюсь до желто-зеленого, с прожилками листика. – Больше известен как чертов плющ.

– Разрастается все больше, а обрезать я не разрешаю, – откликается она от стеллажа, расположенного сзади письменного стола, где ставит на полку том под названием «Экономика рецидивизма». – Началось с одного маленького побега в стакане с водой. Теперь я использую растения как наглядный пример и важный жизненный урок для всех этих женщин, предпочитавших игнорировать его присутствие на той дорожке, что привела их к большим неприятностям. Будь осторожен с тем, что пускает корни! – Тара ставит на полку еще одну книгу, «Искусство манипуляции». – Даже не знаю. – Она окидывает взглядом зеленые заросли, гирляндами свисающие по всей комнате. – Пожалуй, здесь этого уже немного чересчур.

Ей за сорок, оцениваю я Тару. Высокая, стройная, она смотрится здесь как-то странно неуместно – в открывающем шею черном платье с доходящей до середины икры юбкой, на шее – лариат с золотой монетой, как будто приоделась специально, может быть, из-за уехавших только что мужчин, вероятно, неких важных особ. Темноглазая, с высокими скулами и длинными черными волосами, зачесанными вверх и назад, Тара Гримм выглядит совсем не как начальница тюрьмы. Интересно, сознает ли она сама абсурдность этого образа? А другие? В буддизме Тара – женское существо, достигшее совершенства и освобождения, чего об этой Таре никак нельзя сказать. Ее мир слишком суров.

Сев за стол, она расправляет юбку, а я устраиваюсь на стуле с прямой спинкой напротив.

– Прежде всего, в мои обязанности входит выяснить, что вы намерены предъявить Кэтлин, – так она объясняет причину, по которой меня направили к ней в кабинет. – Полагаю, вы знакомы с обычной практикой.

– Я не часто навещаю кого-либо в тюрьме, – отвечаю я. – Разве что в лазарете или того хуже. Другими словами, когда заключенному требуется судебное медицинское освидетельствование или когда он мертв.

– Если у вас с собой какие-то документы или что-либо, что вы хотите передать ей, мне нужно их просмотреть и дать разрешение, – говорит она, на что я вновь объясняю, что пришла просто как друг. Это верно с юридической точки зрения, но никак не в буквальном.

Я не друг Кэтлин Лоулер и, добывая информацию, буду расчетливой и осторожной, побуждая ее рассказывать о том, что я хотела бы узнать, и не показывая, что у меня есть какой-то личный интерес. Контактировала ли она с Джеком Филдингом все эти годы и что происходило в те короткие эпизоды, когда ей удавалось побыть вне стен тюрьмы? Продолжительные сексуальные отношения растлительницы и ее несовершеннолетней жертвы имели место и в других известных мне случаях, а Кэтлин нередко выходила на свободу за то время, что я знала Джека. Если романтические встречи с женщиной, соблазнившей его, когда он был еще мальчишкой, не прекратились, то было бы интересно узнать, не совпадают ли они с теми периодами, когда Филдинга охватывало внезапное беспокойство и он исчезал, вынуждая меня разыскивать его, а потом снова нанимать на работу.

Мне хотелось бы выяснить, когда Джек узнал, что Дона Кинкейд – его дочь и почему он в последнее время общался с ней в Массачусетсе. Почему он разрешил ей жить в своем доме в Салеме и как давно это случилось? Связано ли это с тем, что он ушел из семьи? Понимал ли Джек, что его психика меняется под действием опасных наркотиков, или это было частью тайного плана Доны? Сознавал ли он, что становится все более неуправляемым, и кто внушил ему мысль заняться противозаконным бизнесом в стенах Кембриджского центра судебной экспертизы, пока меня там не было?

Что может знать или рассказать Кэтлин, предугадать невозможно, но я буду вести беседу в том русле, которое определила сама и по которому уже прошла с моим адвокатом Леонардом Браззо. Я получу то, что мне нужно, и ничего не дам взамен. Нельзя требовать от нее свидетельствовать против собственной дочери, да и в суде такие показания сочли бы не заслуживающими доверия, но я не поделюсь с ней ни малейшей деталью, которая могла бы просочиться к Доне Кинкейд и помочь ее адвокатам.

– Вообще-то, думаю, у вас с собой ничего по этим делам нет, – произносит Тара Гримм, и я чувствую, что она разочарована. – Признаться, у меня много вопросов насчет того, что там случилось, в Массачусетсе. Не отрицаю, я любопытна.

Что ж, ее интерес можно понять, она в нем не одинока. «Убийства в клубе “Менса”», как окрестила пресса жестокие, бесчеловечные деяния людей с ай-кью гения или близко к тому, выглядят чудовищно абсурдными и свидетельствуют о больном воображении. Имея за спиной более чем двадцатилетний опыт знакомства с насильственной смертью, я все еще открываю для себя ее новые лики.

– В мои намерения не входит обсуждать с вашей заключенной какие-либо детали, имеющие отношение к следствию, – говорю я Таре Гримм.

– Уверена, Кэтлин будет расспрашивать вас, поскольку та, о ком мы говорим сейчас, в конце концов, ее дочь. Это ведь Дона Кинкейд убила тех людей, а затем пыталась убить и вас? – Тара не спускает с меня глаз.

– Я не буду обсуждать с Кэтлин детали, имеющие даже малейшее отношение к тем или каким-либо другим случаям, – жестко повторяю я. От меня Тара Гримм не получит никакой информации. – Я здесь не ради этого. Но у меня с собой фотография, которую я хотела бы передать ей.

– Если позволите… – Она протягивает тонкую, изящную руку, и я вижу идеально ухоженные пальцы, ногти со свежим, как будто ей только что сделали маникюр, темно-розовым лаком; вижу множество колец и часы в золотом металлическом корпусе с хрустальным безелем.

Я отдаю ей простой белый конверт, который лежал в заднем кармане, и из него выскальзывает фотография Джека Филдинга, моющего свой вишнево-красный «мустанг» 1967 года. Джек без рубашки, в спортивных шортах, улыбающийся и совершенно неотразимый. Таким запечатлела его камера лет пять назад, где-то между женитьбами и срывами. Я не проводила аутопсию, но за те пять месяцев, что прошли после убийства моего заместителя, тщательно препарировала его жизнь – отчасти для того, чтобы понять, что могла бы сделать для его предотвращения. Не думаю, что это было мне по силам. Мне и раньше не удавалось остановить его на пути самоуничтожения, и теперь, глядя на фотографию со стороны, я чувствую вспышку злости и укол вины, а потом – печаль.

– Что ж, ничего не имею против, – говорит начальница тюрьмы. – Надо отдать должное, с виду парень симпатичный. Из этих, бодибилдеров. Господи, это ж сколько времени отнимает!

Я разглядываю развешанные по стенам сертификаты и благодарности в рамках – не хочу наблюдать, как она изучает фотографию. Мне отчего-то не по себе, но отчего? Может быть, видеть Джека чужими глазами труднее. Лучшему смотрителю. За выдающиеся заслуги. За успехи по службе. За безупречную службу. Надзиратель месяца. В некоторых категориях она выигрывала не единожды, а еще у нее есть степень бакалавра с отличием из Университета Сполдинга, штат Кентукки. Судя по говору, Тара Гримм не из местных, скорее, из Луизианы. Интересуюсь, где она родилась.

– Моя родина – Миссисипи. Отец был начальником тюрьмы штата, и мои ранние годы прошли на участке в двадцать тысяч акров в дельте реки, на плоской, как блин, равнине. Заключенные выращивали там сою и хлопок. Затем его перевели из Луизианы в Анголу, где я тоже жила на ферме, только еще дальше от цивилизации и ближе к заключенным. Странно, да? Но я совершенно ничего не имела против того, чтобы жить по месту работы отца. Удивительно, к чему только не привыкаешь, если считаешь это нормальным. Это по его рекомендации женскую тюрьму штата выстроили здесь, среди лесов и болот, чтобы женщины-заключенные сами о ней заботились и поменьше обременяли налогоплательщиков. Так что, можно сказать, тюрьма у меня в крови.

– Вашему отцу довелось здесь работать?

– Нет. – Она иронически улыбается. – Не могу представить отца надзирающим за двумя тысячами женщин. Он бы, наверное, немного заскучал, хотя тут есть и такие, что похуже многих мужчин. Мне он напоминал Арнольда Палмера[3]3
  П а л м е р А р н о л ь д Даниэль (род. 1929) – американский спортсмен, один из наиболее известных профессиональных гольфистов.


[Закрыть], – лучшего советчика, как спланировать площадку для гольфа, не найти. А еще он был сторонником прогресса. Многие исправительные учреждения обращались к нему за советом. В Анголе, например, есть стадион для родео, собственная газета и радиостанция. Некоторые из заключенных – знаменитые наездники и разбираются в коже, железе, дереве, придумывают дизайн. Им разрешено продавать свои поделки. – Она говорит об этом так, словно не одобряет подобных вещей. – Меня вот что беспокоит во всех этих ваших делах там, на Севере. По-вашему, взяли всех?

– Будем надеяться.

– По крайней мере, Дона Кинкейд уж точно под замком, и я надеюсь, что там она и останется. Убивать невинных людей без всякой на то причины… Я слышала, у нее на почве стресса проблемы с психикой. Подумать только! Столько всего натворила, столько людей пострадало…

Несколько месяцев назад Дону Кинкейд перевели в психиатрический госпиталь Батлера, где врачам предстоит определить, сможет ли она предстать перед судом. Хитрость. Симуляция. Что ж, пусть попробует. Как говорит мой старший следователь, Пит Марино, попалась сама и попала к чокнутым.

– Трудно даже представить, что она была в своем уме, когда губила невинные жизни, как об этом говорилось на суде, но хуже всего случай с тем бедным маленьким мальчиком. – Тара говорит сейчас о том, что совершенно ее не касается, и мне ничего не остается, как просто ее слушать. – Убить беспомощного ребенка во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей. Тому, кто причиняет зло ребенку или животному, прощения быть не может, – заключила она, словно чинить зло в отношении взрослого – дело вполне допустимое.

– Я не знала, разрешат ли мне передать Кэтлин эту фотографию. Я ничего не подтверждаю и ничего не опровергаю. Просто подумала, что ей, может быть, захочется иметь такую при себе.

– Я, собственно, никакого вреда в этом не вижу. – Но и особенной уверенности в ее голосе я не слышу, а когда она протягивает через стол руку, чтобы вернуть фотографию, я улавливаю в ее глазах сомнение.

Она раздумывает. Почему ты передаешь ей эту его фотографию? В некотором смысле, косвенно, Кэтлин Лоулер и есть та причина, по которой Джек Филдинг сейчас мертв. Нет, не косвенно, думаю я, медленно закипая от злости. У нее был секс с несовершеннолетним, а ребенок, которого они произвели на свет, вырос, чтобы стать Доной Кинкейд, его убийцей. Это уже не косвенная причина, а самая что ни на есть прямая.

– Не знаю, видела ли Кэтлин эту фотографию. Она одна из последних, – объясняю я, возвращая фотографию в конверт. – Я выбрала ее, чтобы напомнить о нем, о том, каким он был в лучшие времена.

Трудно представить, что Кэтлин не разоткровенничается, увидев этот снимок. Еще посмотрим, кто и кем будет манипулировать.

– Не знаю, что вам наговорили насчет того, почему я перевела ее в блок «Браво», – говорит Тара. – Это отделение строгого режима.

– Мне лишь известно, что ее туда перевели, – неопределенно отвечаю я.

– Разве мистер Браззо не объяснил? – В ее тоне слышится раздумье. Она кладет ладони на квадратную столешницу дубового стола.

Леонард Браззо – судебный защитник по уголовным делам, я к нему обратилась для того, чтобы в том случае, когда дело о попытке покушения на мою жизнь дойдет до суда, мне не пришлось доверяться какому-нибудь перегруженному работой или совсем еще зеленому помощнику адвоката. Я не сомневаюсь в том, что команда Доны Кинкейд, люди, которые защищают ее безвозмездно, постарается представить факт нападения на меня в моем собственном гараже как нечто вполне извинительное. Они заявят, что это я сама виновата в том, что на меня напали, причем сзади, из засады и в кромешной темноте. Мне чертовски повезло, что я осталась жива, и если я сижу сейчас в заросшем плющом кабинете Тары Гримм, то прежде всего потому, что это дело беспокоит меня гораздо сильнее, чем я готова признать, поскольку у меня вовсе нет уверенности в своей безопасности.

– Насколько я понимаю, ее перевели в отделение строгого режима ради ее же собственной безопасности, – отвечаю я, представляя камуфляжный бронежилет повышенного уровня надежности с кевларовыми керамическими пластинами. Я помню жесткую на ощупь текстуру нейлона, особенный запах, какой бывает у новых вещей, тяжесть на плече, когда я стала надевать его там, в моем темном, выстуженном гараже.