Текст книги "Избранные стихотворения"

Стихотворения

По ту сторону

 
Из зеркал я тебя – на свободу: в страну-без-зеркал.
Вот сюда. Это здесь: ветка дерева:
Рукою её оплети.[1]
 
 
Больше нету фигур. Больше нету теней.
Обойдемся без образов мы.
Только ветер да ветер да ветер в твоих волосах.
Только эти шаги в твоем сердце, только шаги.
 
 
Что здесь было когда-то, уже отпустило нас.
Никого уже нету, кто бы песней как прежде молил.
Никого уже нету, кто б во тьме как прежде блуждал,
Да и меня уже нету подавно в твоих зеркалах.
 
 
Только шаги в твоем сердце шаги только шаги.
Только кинжалы кинжалы кинжалы в оке твоем.
 

Без даты <возможно 1944>

Из книги «Мак и память»
(1952)

 
Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью
мы пьем его пьем
мы копаем могилу в сквозняках здесь лежащим не тесно
человек здесь в доме живет играет со змеями пишет
чуть стемнеет он пишет в Германию
                              златы волосы твои Маргарита
он пишет он шагает пред домом а звезды сверкают
подзывает свистом собак гонит вон
посвистом своих евреев ройте себе в земле могилу
он приказывает нам а теперь играйте музыку для танцев
 
 
Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя утром и в полдень мы пьем тебя и вечерами
мы пьем тебя и пьем
человек живет в доме играет со змеями пишет
чуть стемнеет он пишет в Германию
                              златы волосы твои Маргарита
зольны волосы Суламифи мы могилу копаем
в сквозняках здесь лежащим не тесно
 
 
Он орёт глубже вгрызайтесь в сферу земную
эй вы пойте играйте
хватается за меч на поясе им машет глаза у него голубые
глубже вонзайте лопаты
                эй вы играйте бесконечную музыку для танцев
 
 
Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем тебя и вечерами
мы пьем тебя пьем
человек живет в доме златы твои волосы Маргарита
зольны волосы Суламифи со змеями он играет
 
 
Он орёт музычку послаще для смерти
                                  смерть магистр германский
он орёт таинственней смычками касайтесь скрипок
                    тогда вы подниметесь дымкою в воздух
и станут для вас могилами тучи там лежащим не тесно
 
 
Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень смерть ведь магистр германский
мы пьем тебя вечерами пьем утрами мы пьем и пьем
смерть это наставник германский
                                     глаза у неё, у него голубые
он разит тебя пулей свинцовой он метко стреляет
человек живущий в доме златы твои волосы Маргарита
он спускает на нас собак-волкодавов
                               он дарит нам воздушную могилу
он со змеями играет и мечтает
                         смерть ведь это магистр германский
 
 
златы твои волосы Маргарита
Суламифи волосы зольны
 

Май 1945, Бухарест

 
Осина, в сумерках листва твоя кажется белой.
А волосы мамы моей никогда уж седыми не станут.
 
 
Одуванчик, как зелена Украина!
Моя белокурая мама домой не вернется.
 
 
Тучи кучевые, что всё кружите да кружите над колодцем?
Кроткая моя мама за всех успела поплакать.
 
 
Звездочка, что округла, ты закручиваешь золотые шлейфы.
А в сердце моей мамы – свинцовая рана.
 
 
Дверь из мореного дуба, кто же с петель тебя сбросил?
Не придет домой, не вернется моя нежная мама.[3]
 

1945

 
Душа матери твоей парит впереди.
Душа матери твоей помогает, риф за рифом,
                                        идти сквозь Ночь.
Душа матери твоей отгоняет от тебя акул.
 
 
Сама речь твоя – питомец матери твоей.
 
 
Питомцы матери твоей делят с тобою, камень за камнем, ночлег.
Питомцы матери твоей склоняются ниц за крохами света.
 

1945

 
Тихо! я шип в твое сердце вонзаю,
а роза сама, а сама роза,
что в зеркале рядом с тенью стоит,
наливается кровью!
Она наливалась кровью, когда мы с тобою еще
сливали в одно да и нет;[4]
когда упивались мы этим,
тогда вдруг стакан зазвенел, упав со стола:
то звонила нам Ночь, что пила этот мрак много долее нас.
 
 
Мы пили жадными ртами:
на вкус словно желчь,
но пенно словно вино —
за лучом твоих глаз я следил,
а язык лишь о сладостном сам лепетал…
(Он лепечет все так же, лепечет).
 
 
Тише! Глубже и глубже вонзается в сердце тот шип:
о, он в сговоре с розой.
 

1951

 
Не у моих губ рот свой ищи,
не у ворот – пришельца
и не в Оке – слезу.
 
 
Выше всех семи ночей – странствие Алого к Алому,
глубже семи сердец стук руки во врата,
позже семи роз – журчащий родник.[5]
 

1950

 
Кто из груди своей сердце в Ночь переселит,
тот тронет Розу.
Бытие – то лепесток ее и ее шип.
И положит она ему свет на ладонь.
И наполнит ароматом стаканы.
И зашелестит тенями любви.
 
 
Кто из груди своей сердце в Ночь переселит,
кто сумеет так высо́ко его забросить:
тот не промахнется во встрече,
разобьет камнем камень,
позвонит ему кровь из брегета,
песочные часы в его руках сломает Время,
и он играть прекрасными Мячами сможет,[6]
и весть поведает о нас с тобою.
 

1949

 
Из сердец и мозга
растут колоски Ночи,
а слово, пропетое ко́сами,
клонит их в жизнь.
 
 
Безмолвные, как они,
мы колышемся миру навстречу:
наши взгляды,
в дарах утешенья обменных,
продвигаются ощупью,
зовы шлют неуверенно-смутные.
 
 
Опустошенно
молкнет око твое в оке моем,
странствуя,
я поднимаю сердце твое к губам,
ты поднимаешь сердце мое к своим:
то, что пьем мы с тобою сейчас,
утоляет жажду песочных часов,
то, что есть мы сейчас,
проливается в хронос песка.
 
 
Мы по вкусу ему?
Но ни звуку, ни свету
не скользнуть между нами и Временем сем,
чтоб об этом сказать.
 
 
О колоски мы, колоски!
Колоски Ночи.
 

1951

 
Волосатые пальцы монахов книгу раскрыли: сентябрь.
Ясон швыряет снега на едва проступившую озимь.
Руки лесов подарили тебе ожерелье: мертва ты,
                                 но по веревке ступаешь.
Участь волос твоих – сумеречная эта голубизна,
                                         а я о любви говорю.
Морские раковины говорю перистые облака
                                       лодка под дождем
                     словно древесная почка весною.
Конь молодой мчится по пальцам моим,
                                        листающим книгу —
то в черноту распахнулись ворота, и я пою:
как же жили и были мы здесь?
 

1946

 
Зря ты рисуешь сердца́ у окна:
герцог тишины
бьет в барабан для солдат, что во дворе за́мка.
Знамя лист на дереве крепит —
               синевой окропляет его, если на улице осень;
колоски меланхолии раздает он служивым
                             и цветочкам Времени;
с птицами в волосах устремляется к водам,
                             чтобы мечи утопить.
 
 
Зря ты рисуешь сердца у окна: Бог – средь толпы,
он закутан в тот плащ, что однажды на лестнице ночью
                                      с плеча соскользнул,[7]
за́мок в огне пламенел, когда ты сказала как все:
                                                   милый мой…
О плаще он не знает и не взывает к звезде,
                                 он просто вослед за листом,
                            что кружится нас впереди.
«О колосок, – чудится ему голос, – о Времени цветочек».
 

1945

 
Белоснежнейший голубь вспорхнул:
                            разрешенье тебя мне любить![8]
В осторожном окне осторожна безмолвная дверь.
Кротость дерева в комнату тихо вошла.
Так близка ты мне, словно и нет тебя здесь.
 
 
Ты берешь из руки моей крупный цветок:
он не бел и не ал, то не синий цветок,
                             но ты всё ж принимаешь его.
Где он не был еще, там он будет всегда.
Разве были когда мы? но теперь мы при нём.
 

1950

 
По ночам, когда колеблется маятник любви
меж Всегда и Никогда,
речь твоя ударяется о сердечные луны,
а око, грозово-голубое,
приносит на землю небо.
 
 
Из далекой, из сновиденно-подсурмленной рощи
с ветром приходит к нам Выдыхаемое,
а Упущенное меж тем блуждает,
                             огромное как тени будущего.
 
 
Всё, что погружается здесь и что поднимается,
ответствует в глубинах души Погребенному:
 потаённому как взгляд, которым мы обмениваемся,
целуемому Временем в уста его.
 

1949

 
В крепость, в застенок я бросил тебя
                      и к тиса стволам – с речью,
и вырвалось пламя, снявшее мерку с платья твоего, с твоего
                    подвенечного платья:
как светла эта ночь!
Как светла эта ночь, измыслившая наши сердца,
как светла!
 
 
В море далеком светит она,
будит луны в Зунде, на пенные столы поднимая,
от времени отмывая их для меня до полной их чистоты:
возродись же, мертвое серебро, стань миской и чашкой,
словно ракушкой!
 
 
Время колышет наш стол вверх-вниз,
ветер полнит бокалы, море пищу приносит:
блуждающий глаз, грозовое ухо,
рыбу, змею —
 
 
колышется стол наш из ночи в ночь,
и плывут надо мною флаги племен,
и люди возле меня на лодках с гробами к берегу правят,
а надо мною небесно-звёздно словно до́ма, на родине,
на Ивана Купала!
И я смотрю на тебя,
огненно-солнечную:
помни о времени, когда вместе с нами ночь
                              поднималась на гору,
 
 
помни то время,
когда я был тем, кто я есть:
магистром валов крепостных и темниц,
дуновением тисовой рощи, гулякой морским,
словом, в котором ты сейчас догораешь.[9]
 

1951

 
Сердце-странник, это для тебя поле строит свой град,
в окружении свеч и песочных часов,
и ты взбираешься вслед за тополями
вон к тем озерам вверху:
там, в мире ночном, флейта есть,
вырезает себе из древес она друга: молчанье озерное
и выставляет на созерцание водам.
А по берегам, вслушиваясь,
странствует в маски укрытое размышленье,
ибо ничто
не является в собственном явном обличье,
и слово, что светится над тобой,
живет верой вот в этого жука на папоротниковом листе.
 

1951

 
С рук моих кушает осень свой лист – мы с ней друзья.
Время лущим, а потом его учим ходить:
и возвращается время в свою скорлупу.
 
 
В зеркале – день воскресенья,
спится во сне,
глаголет истину рот.
 
 
Взгляд опускается мой к лону любимой:
мы созерцаем друг друга,
разговор наш туманен,
словно память и мак – так мы любим друг друга,
спим как в моллюсках вино,
как море в лунно-кровавом луче.
 
 
Обнявшись, стоим мы в окне, с улицы смотрят на нас:
пора наступила, чтоб помнить!
Пора наступила, чтоб камень решился зацвесть,
чтоб восторженно сердце стучало.
Пора, чтобы время свершилось.
 
 
Пора.[11]
 

1948

 
Вспомни же вместе со мною: небо Парижа,
                   громада осенневневременья…
Как покупали сердца мы у юной цветочницы:
голубыми были они, а потом распускались цветами в воде.
И начинал дождь моросить в нашей комнатке,
потом приходил наш сосед, Monsieur Le Songe,[12]
                                     человечек поджарый,
и мы с ним в карты играли, и я зрачки проиграл;
ты одолжила мне волосы свои, и я проиграл их тоже,
и печаль опустилась на нас.
И он скрылся за дверью, а следом и дождик ушел.
Да, мы были мертвы, но дышали, дышали еще.
 

1946

 
Нет, не сиреневы волосы твои, а лицо —
                          из зеркальности стекла.
От ока к оку туча плывет, словно Содом в Вавилон:
словно листву рвет она башню собора в клочья,
                     буйствует в серном кустарнике.
 
 
Потом росчерком молнийным очерчивается твой рот —
                                  ущелье с останками скрипки.
Заснеженными зубами кто-то водит смычок:
                    о, тростник звучал много прекрасней!
 
 
Любимая, ты – тот тростник, мы же все – дождь;
бесподобно вино – тело твое,
                               мы бражничаем уже вдесятером;
лодка в полях – сердце твое, и вот мы плывем в ней в ночи;
кувшином лазурным скачешь над нами, чтоб мы заснули…
 
 
Под сводом небесным выстраивается сотня, и, бражничая,
                       к могиле несем мы тебя.
И на каменных плитах мира поет уже
                                    звонкий талер мечты.
 

1946

 
Его высокие тополя – люди этой земли!
До самой смерти отражают их черные озера
                              ландшафтного счастья!
Я увидел тебя, сестра, стоящей в этом сиянье.
 

1951

 
Рот в потаенном зеркале,
колени пред колоннами высокомерия,
рука с прутом решетки:
 
 
коснитесь Тьмы,
назовите мое имя,
подведите меня к ней.
 

1950

Клаусу Демусу[13]

 
За длинными хроноса столами
бражничают Божьи бокалы.
Пьют они очи пусто смотрящих и очи слепцов,
сердца влиятельных теней
и запавшие ве́чера щеки.
Среди всех гуляк нет им равных:
вбирают в свой рот пустоту словно она полнота,
и пеною не закипают, как то бывает у нас.
 

1949

 
Сочти миндальные орешки,
посчитай те, что горчили, храня тебя, будоража,
и меня к ним причисли:
 
 
я взгляд твой искал, едва открывала глаза ты,
когда ты была еще невидима для всех,
я ткал потаённые нити,
роса по которым, истеченье мыслей твоих,
натекала в кувшины,
где хранит их заклятье, ничье не нашедшее сердце.
 
 
Лишь там ты впервые вошла в своё истины имя всецело,
уверенно приблизилась ты к себе,
разгулялись привольно била на колоколах молчанья твоего,
услышанное ударило тебя,
умершее обняло тебя рукою,
и вы отправились втроем в сумерки вечерних странствий.
 
 
Сделай меня горьким.
Причисли к миндальным твоим орешкам.[14]
 

1952

 
Патинно-зелен забвения дом.
Перед каждым из сквозящих ворот
голубеет твой обезглавленный шпильман.[15]
Для тебя бьет в барабан он из моха
                        да срамных горчащих волос;
гноящимся пальцем ноги рисует в песке бровь твою.
Длинней, чем была она, чертит её,
                          и алость губам твоим дарит.
Ты урны чувствуешь здесь и сердце своё поедаешь.
 

1947

 
Сияли, пылая, волосы любви закатной моей:
гроб из легчайшего древа я сам ей немедля отправил.
Баюкан волнами он так же,
                 как ложе тех снов наших римских;
парик его сед как и мой, а голос низок и хрипл:
речь подобна моей, когда сердца я впускаю.
Поет о любви он французский шансон,
                                   что пел я осенью как-то,
странствуя в странах ночных, сочиняя письма рассвету.
 
 
Прекрасная лодка – то гроб, из рощи чувств он устроен.
И я вместе с ним – по крови теченью;
                    моложе я был, чем око твоё.
И вот ты юна словно в мартовском снеге та,
                      помнишь, мертвая птица,
что нынче приходит к тебе, чтобы спеть,
                        петь свой французский шансон.
Вам с нею вместе легко: моей весны угасанье вам снится.
А мне? О, мне легче даже чем вам:
пою пред Пришельцами я.
 

1948

Ивану Голль…[16]

 
Смерть – цветок, что цветет единственный раз.
Но цветет он так, как ничто никогда не цветет.
Смерть цветет, пока хочет, но не во времени этот цветок.
 
 
Как огромная бабочка, он сияет на тончайшем стебельке.
Кабы мощным стать стеблем, вот бы радость пронзила ее.
 

1950

Из книги «От порога к порогу»
(1955)

 
Задолго до сумерек
приходит к тебе тот, на чьи
поклоны темнота поклонами в ответ.
Задолго до света
просыпается он,
но прежде, чем уйти, делает явью
один свой самый яркий сон
мелодией своих шагов:
ты слушаешь, как звон их мерит даль,
туда-то вся душа твоя, туда.
 

1952

 
Я слышал, говорят, что
камень есть в воде и круг,
а над водою слово то,
что вокруг камня чертит круг за кругом.
 
 
Увидел тополь мой я, он к воде спускался,
я наблюдал, как рукавами он за глубину хватался,
я наблюдал, как он корнями небеса молил о Ночи.[17]
 
 
Я не спешил за ним, чтобы догнать его,
я только подобрал с земли те крошки хлеба,[18]
в которых образ ока твоего и благородства,[19]
я ожерелье приговоров с шеи снял твоей тихонько
и окаймил наш стол, где только эти крохи.
 
 
Мой тополь я уже с тех пор не видел больше.
 

1953

 
Положи покойному в гроб те слова,
в которых он нуждался, чтобы жить.
Упокой его голову между них,
пусть почувствует
речи тоски,
их тиски.
 
 
Положи на веки покойному слова,
в которых он отказал тому,
кто на ты с ним был,[21]
те слова,
мимо которых кровь его сердца пронеслась,
когда рука, столь же пустынна как эта сейчас,
рука того, кто на ты с ним был,
в деревья будущего вплелась.
 
 
Положи эти слова на веки его:
быть может, тогда
войдет в его око, что голубизну покуда хранит,
еще и другая, более странная синь,
и тому, кто на ты с ним был,
пригрезится их общий Сый.
 

1952

 
Позволь же оку твоему быть в комнатке свечой,
а взгляду фитилем,
позволь мне быть достаточно слепым,
чтоб вдруг воспламенить его.
 
 
О нет.
Позволь иному быть.
 
 
Ты к дому своему приди,
там запряги ты пегую свою мечту
и волю дай копытам той мечты
беседовать со свежими снегами,
что сдула ты с вершин моей души.
 

1954

 
Открыла ты глаза – увидел я, как ожил мрак во мне.
До дна его дано мне проницать:
но даже там он мой всецело и живой.
 
 
Возможно ли пере-садить его? Да так, чтобы очнулся он?
Чей это свет, что неотступен по моим стопам,
когда здесь есть и перевозчик, и паромщик?[22]
 

1954

 
Где лёд, там есть прохлада для двоих.
Да, для двоих: тебе я дал прийти.
Шло дуновенье от тебя как от огня —
Пришла от розы ты.
 
 
Спросил я: как же звали тебя там?
Сказала ты мне тамошние имена свои:
мерцаньем пепла веяли они —
от розы ты пришла сюда.[23]
 
 
Где лёд – там есть прохлада для двоих:
я дал тебе двойные имена.
Открыла око ты своё мне между них —
сиянье шло из проруби во льду.
 
 
Я закрываю, так сказал я, то что у меня:
возьми же это слово – око моё скажет его оку твоему!
Возьми его и повтори его, назад верни,
мне повторяй назад, не торопи его,
произноси его помедленней, растягивай его,
а своё око продолжай распахнутым держать еще, еще!
 

1954

 
Двери мира обе
распахнуты стоят:
тобой распахнуты они
в сдвоенную эту ночь.
Слушаем мы, как постукивают они,
принося неведомость нам,
а тебе эту зелень земли в твоё Навсегда.[24]
 

Октябрь 1953

 
Свеча возле свечи, мерцанье близ мерцанья,
сияние с сиянием вблизи.
 
 
И Око посреди:
непарно и закрыто,
ресницами укутав Запоздалость,
что наступила, вечером не став.
 
 
А перед ним Чужое, гость его ты здесь:
чертополох или осот внесветный,
им одаряет Тьма своих,
издалека она,
желает оставаться незабвенной.
 
 
И вот еще: пропавшее без вести в Онемевшем:
как этот рот,
окаменевший, уязвленный камнем,
взываем морем,
оно годами катит вверх свой лёд.
 

1953

 
Кто нам отсчитывал часы,
тот продолжает счет.
Скажи, что́ он считает?
Ведь неуклонен счет.
 
 
Прохладнее не стало здесь,
не стало и темней
и влаги не прибавилось ничуть.
 
 
Но то, что раньше помогало нам,
когда мы вслушивались в здесь,
то вслушивается сейчас
само в себя, само в себя.
 

1954

 
Какой бы камень ты ни поднял —
ты оголяешь
тех, кому нужны укрытия в камнях:
обнажены, они хоронок новых ищут.
 
 
Какое б дерево ни повалил —
ты мастеришь
постели,
где вновь будут тесниться
души так,
словно эон наш
и не сотрясался.
 
 
Какое б слово ты ни произнес здесь —
то будет только благодарность
порче.
 

1954

 
Сменным ключом
отпираешь ты дом, где
метель заметает Умолкшее.
Откликаясь на кровь твою,
что течет из ушей, иль из глаз, или рта,
ключ от дома мгновенно меняется.
 
 
Изменяется ключ твой, меняется речь,
повалить может снежными хлопьями.
На метель откликаясь, ты пленник её,
речь твоя вся снегами укрылася.
 

1953

 
Возле меня ты живешь, равная:
словно камень,
привалившийся к Ночи щеке.
 
 
О любимая, этот отвал,
мы камнями
безпаузно катимся здесь
от одной борозды до другой.
Раз от разу круглей.
Всё похожее. Отчужденность растим.
 
 
Но есть Око, упоенно оно,
как и мы здесь, в блужданиях,
иногда, изумленное,
созерцает тебя и меня, когда вдруг
мы слиянные.
 

1954

 
Но и ты, даже ты:
окуклилась.
Как всё, ночью убаюканное.
 
 
Эти порхания, крылья вокруг:
я их слышу – я не вижу их!
 
 
И ты,
как всё, днем отринутое:
окуклилась.
 
 
И глаза, что ищут тебя.
И мое око средь них.
 
 
Взгляд:
скорее нить, опутывающая тебя.
 
 
Этот поздний, поздний свет.
Знаю я: это нити блестят.
 

1954

 
Вот оно – времени Око:[25]
 
 
чуть близоруко косит
под семицветною бровью.
Веко промыто огнем,
а слеза – это пар.
 
 
Тайно звезда подлетает к нему,
исчезая в реснице горячей:
в мир приходит тепло,
и тогда в мертвецах
превращаются почки в цветы.
 

1954

 
Сумей же к слову выйти,
словно ты последний
здесь сказитель!
 
 
Так сказывай,
но только без борьбы меж Да и Нет.
Осмысленность впусти:
тень пусть поселится в твоих словах.
 
 
Дай тени волю полную:
она живет меж
дня и ночи,
меж ночи и началом дня.
 
 
Гляди, как оживляет всё здесь
к смертности причастность!
Как оживляет!
Здесь истинная речь —
из явленных теней.
 
 
Но как сжимается то место, где стоишь:
не укрывает уже тень тебя. Куда?
Лишь ощупью подъем.
Становишься ты тоньше, непостижимее, чутче.
Стань нежной нитью,
чтобы по ней звезда смогла сойти:
чтоб здесь, внизу суметь пловчихой стать,
чтобы мерцание свое увидеть
в бродячей речи вольности твоей.
 

1954

 
Неизменно только он, тополь
на опушке мысли.
Неизменно этот палец, вопящий
с края пригорка.
 
 
А поодаль
борозда вечера в замедленной
нерешительности.
А облако:
плывет, тягуче истаивая.
 
 
Неизменно это Око.
Неизменно это Око, веко чьё
приподнимаешь ты в сиянии
его сестрицы опущенной.
Неизменность Ока.
 
 
Неизменное Око, взор его —
единственное, что обнимает нитями
тополь мой.
 

1954