Текст книги "Избранные работы"

Но это положение, и мною самим всего лишь недавно высказанное с такой определенностью и до сих пор еще не развитое даже с удовлетворявшей бы меня полнотой, и кроме того, никем другим в подобном же смысле до сих пор, насколько мне известно, не защищаемое, еще должно завоевать себе признание; его ни в коем случае нельзя считать достаточно обоснованным, теми немногими, остающимися в пределах самого общего, указаниями, которыми нам здесь пришлось ограничиться. А потому нам следует теперь в соответствии с нашим первоначальным планом представить и все возможные понимания психологии, в исчерпывающем подразделении и принять во внимание все вытекающие отсюда возможности так, как если бы нам до сих пор еще ничего не было известно об отношениях между психологией и философией. При этом принцип подразделения, само собой разумеется, не должен значительно отличаться от того, по которому мы подразделили всевозможные понимания философии, так как в противном случае мы не легко сумели бы сделать необходимые нам ясные сравнения.

Но наше подразделение понятий философии, как мы видели, основывалось на той первой предпосылке, что философия, во всяком случае, направлена на последнее единство познания. Психология же как будто обращена как раз к оборотной стороне единства – к «многообразному». Как же могут в таком случае особенности, имевшие значение для философии, подходить в то же время и для психологии? На это можно ответить: именно потому, быть может, что психология диаметрально противоположна философии, она и может в последнем счете быть подчинена тем же основаниям подразделения, что и философия. Как единство, которого добивается философия, хотя и противоположно многообразию, но в то же время этой своей противоположностью навсегда к нему прикреплено, так, быть может, и многообразие, представляющее собой центр психологических проблем, и есть как раз многообразие того единства, которое служит предметом исканий всякой теории, а потому в конце концов и являющейся теорией теории философии. Если с этим согласиться, то можно сказать, что всем различным значениям, в которых может пониматься единство познания, с очевидной необходимостью должно было бы соответствовать столько же значений долженствующего быть сведенным к единству многообразия: должно, следовательно, существовать многообразие эмпирического, трансцендентного и трансцендентального единства закона и, наконец, многообразность того последнего конкретного единства, которое стремится, насколько это методически вообще доступно, воплотить в понятие именно самое последнее основоотношение между самим единым и самим многообразным.

Таким образом, можно было бы, так сказать, одним шагом добиться весьма радикального решения нашего вопроса. Но, конечно, тем самым уже в самой предпосылке был бы, в сущности, дан весь результат. Зато меньше всего можно рассчитывать как раз на общее признание самой предпосылки, то есть именно того положения, что психология в общем имеет дело с многообразием в последнем счете или, как мы сказали, диаметрально противоположным всякому единству понимания, всякому понятию, в особенности всякому понятию закона, а потому и всякой науке, а вследствие этого, вполне естественно, – и отыскиваемому философией единству познания. Такое как будто почти безбрежное представление о смысле и о задаче психологии большинству будет казаться просто неприемлемым. Ведь для всех, так сказать, работающих в области психологии, как бы различно ни толковалось ее понятие в остальном, она всегда имеет как раз обратное значение: ее понимают как особую, опытную науку, в такой же мере занимающуюся объективированием, а следовательно, и конструированием, как и всякая другая наука, – объективированием если не в виде законов, то по крайней мере в виде фактов, в виде доступных описанию в общей, форме образований жизни и сознания. Или, поскольку еще существуют сомнения насчет ее опытного характера, вопрос идет – как об единственно еще остающейся возможности – о трансцендентном построении, то есть о том, не возможно ли обосновать психологию вообще или по крайней мере в последних о ней соображениях – в метафизическом., онтологическом смысле. Совершенно не существует, насколько мне известно, попыток понимать саму психологию как трансцендентальное построение, и вполне понятно, ибо трансцендентальный метод с самого его открытия всегда как раз противополагал себя методу психологическому или же, поскольку трансцендентальному методу все же пытались придавать психологическую окраску, как раз затушевывалось все своеобразие его трансцендентального характера и на его место водворялась все равно эмпирическая или трансцендентная психология. На трансцендентальные вопросы в таких случаях давались психологические ответы или же, бессознательно отдаваясь трансцендентальной философии, считали, что занимаются психологией. Во всяком случае, более справедливо обратное требование трансцендентального обоснования возможности психологии вообще. Но в этом случае психология в такой же малой степени превращается в трансцендентальную философию, как и все прочие подвластные царству эмпирии науки, которые не приобретают же трансцендентального характера благодаря трансцендентальному своему обоснованию.

Если мы, таким образом, ограничим наше рассмотрение исключительно пределами того, что фактически существует в качестве психологии, то вопрос сможет пойти лишь о двух возможностях: об эмпирическом или же о трансцендентном построении. При этом наиболее распространенное воззрение в обоих случаях в одинаковой мере будет заключаться в том, что не wy; доступное опыту должно представлять собой объект (все равно, опытного или трансцендентного) построения, а лишь одна его определенная, область, именно та, которая называется областью «психического». Однако наряду с этим, и притом также в обоих случаях, наблюдается еще склонность дать только что отмежеванной области психического все же возможность снова распространиться на всю доступную опыту сферу: то есть наблюдается тенденция к психическому монизму. Сообразно нашему намерению нам предстоит принять во внимание все эти возможные воззрения.

Поскольку сохраняется обособленность психической области, психология или совершенно исключается в качестве чисто опытного построения из пределов философии и находится к ней не в более близких отношениях, чем любая из прочих отграниченных опытных наук; или же в качестве трансцендентного построения относится, правда, к сфере философии, но образует в ее пределах особую отмежеванную область; в этом случае она не совпадает с философией в ее целом, а лишь координирована той части трансцендентно построяющей философии, которая направлена на всю остальную область непсихического; то есть в первом случае психология представляет собой специальную эмпирическую науку, во втором – специальную философию. Тем не менее в виду того, что философия по самому своему понятию должна составлять неделимое единство, психология во втором случае, надо полагать, только на низшей ступени рассмотрения остается оторванной от остальной философии, между тем как на последней ступени она снова должна с нею слиться. Во всяком случае, с такой более высокой точки зрения, психолог как таковой делается философом и только философ может быть психологом. Напротив того, по отношению к психологии как специальной эмпирической науке необходимо существует полнейшее разделение, психолог как таковой не может являться философом, философ как таковой не может быть психологом, и исключительно благодаря персональной унии они могут слиться воедино так же, как, например, возможно, чтобы философ был также и поэтом или поэт – философом. Навряд ли можно в этом случае даже сказать, что философу больше дела до психологии или психологу до философии, чем, например, философу – до поэзии или поэту до философии. Несомненно, что философия может предъявлять к поэзии серьезные запросы, как и поэзия к философии; да и вообще не легко было бы назвать какое бы то ни было серьезное направление человеческого творчества, которое не задавало бы философии и которой философия сама не задавала бы своих собственных задач. Несомненно также, что не в менее тесных и интимных отношениях, чем к понятой чисто эмпирически психологии, философия находится и к математике, и к теоретической физике, и к биологии, и к социальным наукам, к педагогике, к учениям об искусстве и о религии и, наконец, к истории. Поручить философу университетское преподавание психологии или психологу – философии имело бы не больше оснований, нежели поручить философу преподавать также математику, или биологию, или политическую экономию, или правоведение, или педагогику, или теорию искусства, или теологию, или историю, или, что было бы еще последовательнее, все это вместе; с точно таким же основанием можно было бы представителю любого из этих предметов поручить философию или каждому из них какую-либо часть ее.

Весьма удивительно и объяснимо лишь особым состоянием нашего времени, вернее, особенными его нуждами, что для многих все это еще находится под знаком вопроса. Так, например, одна совсем недавно вышедшая во всех прочих отношениях превосходная работа[38]38
  Barth Р. Akademische Rundschau (Leipzig), I, H. 9 (Iuni 1913).


[Закрыть], особенно симпатичная в своем стремлении трактовать наш вопрос с целью способствовать взаимному пониманию, все же вызывает одно крайнее недоумение: как это автор мог не доглядеть, что вся его аргументация, стремящаяся показать, что психология стоит к философии в специфическом, интимном, всепроникающем отношении, с соответственным, в существе дела коренящимся, легким изменением, большей своей частью могла бы быть свободно перенесена на любую другую опытную науку, например, хотя бы на историю. Философия, можно сказать, и звука не может произнести, чтобы не сослаться на исторически данные факты; наука, социальные порядки, искусство, религия – на что бы философия вообще ни направила своего исследования, все это как человеческое творение покоится не на чем ином, как на историческом основании; только исторические факты, и притом все они без какого бы то ни было исключения, создают для философии ее задачи, для разрешения которых она не может двинуться ни на шаг, чтобы не ступать по «положительной» почве, расстилаемой перед нею историей; и следовательно, философия не может не знать этой почвы и не может не обращать внимания на все дальше и дальше подвигающееся исследование и упрочение этой почвы, то есть на работу исторической науки. И, наоборот, историк, приступающий к своей задаче хотя бы с щепоткой сознания, конечно, выяснит себе, что ему необходимо иметь понятие, и притом лучше истинное, чем ложное, относительно того, что составляет объект его исторического исследования, будь то наука, или социальная (экономическая, правовая) жизнь, или образование, или искусство, или религия, или что бы там вообще ни было; исследовать же эти понятия, обосновывать их, постепенно их углублять – все это в последнем счете и является задачей философии. А потому историк, конечно, должен быть философски образован, как и философ исторически. Но предложат ли только в силу одного этого историку кафедру философии или (ввиду того, что эта аргументация по точно таким же основаниям может иметь и прямо обратное значение) философу – кафедру истории? К примеру сказать, Лампрехту – кафедру Риккерта или Риккерту – кафедру Лампрехта? Эти соображения ни на йоту не изменяются в применении к философии и психологии, если только под последней понимается положительная, опытная, наука и в особенности еще наука, имеющая дело с отграниченной, каким бы то ни было образом областью. Работа философии распространяется на положительную сторону психологии, как и на все «положительное» вообще; но именно потому она и не может распространяться на нее в большей степени или иным образом, нежели на положительную сторону всех остальных или по крайней мере самых основных положительных наук вместе взятых, как, например, на математику, на естественные и социальные науки, на теорию искусства или на учение о религии.

Такой поразительный недосмотр, благодаря которому хорошо знающие свое дело ученые вдруг упускают из виду самые близлежащие возражения, был бы трудно объясним, если бы в основе этого заблуждения все же не лежала бы некая правильная, и лишь недостаточно уясненная тенденция. Надо полагать, что те, которые, хотя и видят в психологии исключительно специальную опытную науку, все же мыслят ее в интимном и существенном отношении к философии, смутно руководствуются той мыслью, что психология каким-то образом имеет отношение не только к определенной отмежеванной области в сфере опыта, но и ко всей этой сфере в ее целом.

В этом направлении многое может быть показательным. Все больше и больше теряет почву под ногами как среди философов, так и среди психологов считавшееся раньше очевидным разделение «физического» и «психического» как двух координированных и строго разграничимых в правильной дизъюнкции областей эмпирии, а вместе с ним – и соответствующее разделение самих данных опыта (или восприятий, или явлений) на «внутренние» и «внешние». Это подразделение мыслилось и обыкновенно мыслится еще и теперь так, что область физического совпадает с областью пространственно-временного определения, в то время как область психического, сама по себе внепространственная, совпадает с областью одного только временного определения; кроме того, особенностью науки о физическом считают то, что она все качественное превращает, в количество, между тем как в сфере психического качества сохраняются во всей своей обособленности; и то, и другое объясняется тем последним общим основанием, что задачей науки о физическом является построение из явлений «мира», который был бы общим для всехи, находясь под властью законов, спаивался бы единой, в сущности, пространственно-временно-причинной закономерностью и тем самым противостоял бы, как мир «внешний», переживаниям индивидуальным, то есть был бы миром «природы»; в то время, как задача науки о психическом заключается, как раз, наоборот, в том, чтобы дать общее описание переживаемого и вообще доступного переживанию индивидуумов, и притом в первую очередь – в отличительном его своеобразии, в его «внутреннем» строении, хотя и всегда в известном отношении к сейчас упомянутой единой закономерности природы, а лишь затем – также и в том, чтобы дать объяснение всему этому своеобразию, насколько это еще и с такой точки зрения доступно. Однако проникающему глубже в суть дела критическому размышлению постепенно должно было делаться все ясней и ясней, что вовсе не так легко провести все это разграничение, что указываемые отличительные признаки, поскольку они вообще отвечают действительности, в лучшем случае могли бы служить основанием для различения ступеней в пределах одного-единственного, по своему основному методическому характеру абсолютно единого и именно естественнонаучного рассмотрения, но ни в коем случае не могли бы обосновать радикального отделения психологии от естественных наук. Ибо в конце концов временное определение неотделимо от пространственного, как и качественное – от количественного; все эти способы определения, по очевидным логическим основаниям, тесно и неразрывно связаны как друг с другом, так и со всей системой объективирующих функций, которая, например по Канту, достигает своей наивысшей точки в – развивающейся в системе до категории взаимодействия – категории причинности.

Да уже и с чисто эмпирической точки зрения попытки такого размежевания должны казаться лишенными всякой опоры. О том, что различным индивидуумам кажется не общим, а различным, можно лишь тогда говорить в ясно определенном смысле и лишь постольку научно рассуждать, поскольку сами эти индивидуумы и именно как биологические единства даны нам, то есть все такие рассуждения существенно предполагают весьма определенные явления – «внешней» природы, а именно: физиологические процессы в определенных родах одушевленных существ и прежде всего – в человеческом роде; другими словами, все эти рассуждения имеют смысл исключительно лишь на основе и в данных рамках естественных наук. Единственно и исключительно в этом смысле вся область «психического» может быть, в частности, подчинена и «экспериментальному исследованию», которое по основному его характеру, конечно, нужно будет признать естественнонаучным даже и тогда, когда предметом его будет являться не то, что обще всем воспринимающим, а как раз то, что представляется определенного рода индивидуумам и при определенно ограниченных условиях различным. Таким путем, обоснованная психология, конечно, не является последней естественной наукой и не общим естествознанием, но все же в пределах своей целесообразно отграниченной ради особых изысканий области, со своими особыми, особенным образом приспособленными к ее специальной цели, познавательными средствами и методами она остается как по своему объекту, так и по способу своего исследования не чем иным, как естественной наукой, прежде всего тесно и необходимо связанной с биологией, а через нее посредственно и со всеми прочими естественными науками.

Да и вообще: поскольку занимаются установлением, да к тому еще установлением объективным, и общезначимым, того, что есть и что происходит во времени, безразлично, в пределах ли более тесных или более широких; поскольку изменяющееся во времени бытие сводят именно по отношению к этой переменчивости к законам временных изменений, к законам причинности или даже поскольку лишь исследуют и описывают это бытие как совокупность «процессов», протекающих во времени, или же вообще так, как они представляются во времени, – постольку занимаются естествознанием. Поскольку же кто-нибудь раз навсегда решил про себя сохранить это обозначение для одной только части такими путями двигающихся, то есть чисто фактических, изысканий, он должен будет согласиться, что и психология работает в таком поле исследования, которое по всему своему методическому характеру сходно с областью естественнонаучной деятельности, что она работает над объектом, который в конце концов должен сомкнуться с объектом естествознания в едином научном сцеплении, в единственном времени, в единственном пространстве, в единственном порядке всего совершающегося. Но ведь этот единственный порядок, «возможный опыт» Канта, и есть именно то, что всегда понималось под «природой».

По этим в большинстве случаев, впрочем, более или менее неясно осознанным основаниям и на самом деле все более и более отвергалось старое разграничение между «физической» и «психической» сферой, между сферой «внутренних» и «внешних» явлений или восприятий, между опытом «внешним» и «внутренним». У двигавшихся более решительно вперед место этого разграничения заступило существенно отличающееся от него противоположение между посредственным и непосредственным опытом, основывающееся как раз на обратной предпосылке строгого единства всего опыта. Согласно этому взгляду «опыт» обыкновенно подразумеваемого «объективного» естествознания является лишь посредственным, является всегда лишь объективированием чего-то, данного в последнем счете чисто «субъективно»; как нечто опосредствованное же он по необходимости предполагает некую окончательную непосредственность как нечто объективное – последнюю субъективность, только эта непосредственная субъективность и есть «психическое» в его истинном и последнем смысле, так как под душевным, под «внутренним» ведь именно и подразумевается всегда пережитое или доступное переживанию в сознании, в отличие от всего, что противостоит этому душевному как нечто «внешнее», то есть как нечто, что дано лишь посредственно. Так, единство опыта сохраняется, но не уничтожается различие между психологическим и естественнонаучным способом, рассмотрения. Потому что посредственный опыт естествознания, хотя и покоится всецело на пережитом субъективно, но уже не является, больше этой самой субъективностью, а в противоположность к ней – чем-то явно другим, и, наоборот, «психическое» означает явления в последнем счете тех же самых объектов, которые естествознание еще должно выработать на основании одних только посредственно данных, то есть объективных их свойств, и, следовательно, психическое это никоим образом не может само входить в состав «объекта» естествознания.

Правда, обыкновенно это подразделение не принимается во всей его радикальной остроте. И по вполне понятному основанию: дело в том, что понятиям психического как данного в непосредственном опыте и физического как доступного лишь в опыте посредственном присущи весьма серьезные затруднения, поскольку желательно понимать это противоположение в смысле строгой дизъюнкции. Как можно вообще овладеть последней субъективностью, как претворить ее в понятие, не предавая ее в то же время объективированию, то есть не лишая ее тем самым как раз ее отличительного субъективного характера? В таком объективировании субъективность ведь снова превращается в нечто опосредствованное, от которого, во всяком случае, предстояло бы лишь обратно заключать к истинно непосредственному; но даже если допустить, что мы и располагали бы верным методом такого обратного заключения, то мы, таким образом, очутились бы перед тем еще более странным результатом, что и выдаваемое за непосредственность в одинаковой мере доступно лишь познанию посредственному. Так, «психическое» в конце концов превращается как будто в нечто совершенно неуловимое. И вполне понятно поэтому, что то, что обыкновенно называют «непосредственным», в лучшем случае является таковым лишь сравнительно, на самом же деле оно всегда представляет собой уже явную объективированность, только более низкой ступени. Так, например, цвета или звуки называют непосредственно данными, световые же или воздушные колебания – данными посредственно. И все же «цвет», или «красное», или «м-я ступень цветового ряда», «звук А» или «п-я ступень звукового ряда» в такой же мере являются понятиями, а значит, и чем-то общим, а потому, в противность к собственно ощутимому, и посредственным, сравнительно объективным, как и число колебаний; лишь ступень обобщения, а потому и объективированности здесь другая. Но несомненно, что в таких понятиях уже произведено объективирование; воспринятое хотя и принимается здесь различным для различных субъектов и при разных прочих условиях, но в то же время для одинаково организованных существ и при прочих равных обстоятельствах все же признается одинаковым, а значит, и объективным, если и не самой высокой ступени. И точно так же все, что ни называли бы непосредственным или субъективным, всегда окажется лишь сравнительно субъективным, субъективным с точки зрения ближайшей более высокой ступени объективного, то есть на самом деле опять-таки объективным, только более низкой ступени. Да в сущности, ничто другое и вообще невозможно; в конце концов приходится удовлетвориться и тем, что по крайней мере исследованию еще доступно объективное последней, ступени. Абсолютно субъективное вообще не поддавалось бы никакому контролю опыта, не поддавалось бы всему процессу опытного установления, которое всегда стремится быть общезначимым, будь то в смысле подчинения законам или в смысле общего описания фактических обстоятельств. Психология же, во всяком случае, хочет остаться наукой опытной, в самом точном смысле: знанием об объектах через опыт. Проблемой психологии является (с чем все согласны) не явление как таковое (в смысле глагола), а то, что в явлении или, вернее, посредством, пето является, то есть нечто «существующее» в каком-либо смысле, предмет, который, все равно в какой степени посредственности, в этом явлении представляется. Но если это так, то она по необходимости должна заниматься объективированием, а значит, и при противоположении непосредственного опыта опыту посредственному речь, оказывается, может идти лишь о различных ступенях объективирования; под заголовком же «непосредственности» в таком случае вопрос идет лишь об объективированности самой низшей ступени; и эта объективированность хотя и не может просто представить чисто субъективное, то есть психическое, но должна по меньшей мере быть ему наиболее близка. Опыт же вообще никогда не бывает, да и не должен никогда быть «абсолютным».

Тем не менее в этом смысле «опыт» сохраняет свое полное внутреннее, методическое единства, именно в этом смысле находит свое осуществление великий завет Канта: «Возможен, лишь единый опыт». Это стремление к единству следует безусловно признать как нечто в высокой степени философское. Неотделимая от естествознания, психология в этом значении, со своей особенной точки зрения, прямо обнимает его целиком и вместе с тем все же перекидывает мост и к обширным царствам «сознания». Так, в конце концов у психологии может вырасти и уверенность, что, являясь, правда, наукой опытной, она тем не менее является одновременно не только наукой философской, но даже и единственной, истинной, единственно научной, философией, вообще.

Не нужно ей также без дальнейших околичностей поступаться и своими притязаниями перед «миром ценностей». Потому что, без всякого сомнения, и «процессы» чувствования и воления, на которых покоится всякое понимание ценностей, а потому и все, что обыкновенно противопоставляется голой «природе» как сфера «культуры», поскольку они являются процессами, по необходимости так же падают в сферу психологии, как и процессы восприятия со всем от них зависящим. Точно так же и объекты культурного творчества человечества, а значит, также и относящиеся к ним, по существу, «исторические» происшествия, начиная с творчества в области языка, в области экономической, правовой и нравственной жизни, в области гуманистического образования и кончая сферой искусства и религии, – все это несомненно принадлежит (поскольку в этом принимают участие люди, то есть относящиеся к определенному биологическому роду индивиды, активно или пассивно все это переживающие) к сфере изысканий психологии, которая постольку по праву рассматривается как наука общая, и, основная, для, всех разветвлений «наук о духе». Во всех этих областях дело идет о том, чтобы прежде всего установить факты, а затем описать их в общей форме, и, наконец, если это возможно, их объяснить, то есть представить их в их причинном сцеплении. Но факты эти, как и эти связи между ними, благодаря своей несомненной «психичности» должны в конце концов превратиться в проблемы психологии. Так психология как будто охватывает, в известном смысле, как весь внешний мир или «природу», с одной стороны, так и весь «культурный мир» – с другой, и, подводя оба под некую последнюю и общую точку зрения, поднимается, таким образом, как будто к такой универсальности, какой мы не находим ни у одной другой опытной науки и на которую, напротив того, от века притязала всегда пытавшаяся ее отстоять философия. И, быть может, с этой точки зрения, можно было бы и на наше возражение – что, мол, и другие науки, например история, находятся не в менее тесных отношениях к философии, чем это утверждают относительно психологии, – ответить: такие тесные отношения к философии свойственны истории лишь потому, что вся сфера ее фактов в конце концов вмещается в сферу психологии или подчиняется ей; действительно всеобъемлющим же является все-таки лишь взаимоотношение между психологией и философией, и, соответственно, то же самое можно было бы сказать и по отношению ко всякой другой науке или к любому другому направлению человеческого творчества, которое пожелали бы поставить в более близкие отношения к философии.

Это понимание психологии несомненно представляет наибольшее ее приближение к философии, которое вообще возможно, если только «наука» тожественна с исследованием фактов. Как наиболее конкретный из всех родов фактических исследований психология, таким образом, в известном смысле как бы спаивает всю совокупность их в одно целое, в одно последнее наиболее конкретное единство. Ведь науки не расположены рядышком, как бы в разгороженных участках, как, к примеру сказать, дома одной стороны улицы, соприкасающиеся друг с другом своими брандмауэрами, а строятся как бы с концентрической закономерностью так, что логически последующая не координируется с предшествующими, а располагается, над ними. Так, всякая логически предшествующая наука как бы насквозь проникает все последующие, всех их в известном смысле объем-лет, для всех сохраняет свое значение, без того, однако, чтобы содержать их в себе в их отличительном своеобразии или чтобы порождать их чисто из себя, между тем как всякая логически последующая наука одновременно сохраняет в себе предшествующие как абстрактные моменты, лишь конкретизируя, их в себе. Так, к кантовскому единству («возможного») опыта принадлежит (именно как одно из обоснований его «возможности») также и математика; абстрактная сама по себе, она становится конкретной лишь в физике и химии; эти науки, в свою очередь, конкретизируются в биологии, а биология – в психологии, которая уже, соответственно с ее сейчас изложенным наиболее широким понятием, заключает в себе также и все неизмеримые горизонты культурного творчества. Если уяснить себе это, то тогда вполне понятным сделается мнение, будто психология или сама является философией (именно: если понимать под отыскиваемым философией единством познания как раз это конкретное единство), или же по крайней мере ее прямой противоположностью (именно: как конкретная сторона абстрактного единства философии).

Но это превратное мнение может держаться лишь постольку, поскольку отожествляется «наука» с «исследованием фактов», как это, конечно, кажется само собою понятным большинству тех, кто постоянно и исключительно заняты фактическими изысканиями. Пусть даже психология и будет наивозможно более конкретным исследованием фактов, пусть она даже будет в состоянии (в чем, конечно, еще можно сильно сомневаться) действительно охватить всю их совокупность в конкретном единстве, все же целокупности, человеческого познания она могла бы быть равновеликой лишь в том случае, если бы можно было согласиться с той предпосылкой, что, кроме фактов, вообще нельзя, ничего исследовать. Правда, и тогда она все еще не была бы тожественна философии, но несомненно совпадала бы с ней по объему своих проблем, то есть эмпирически, конкретно (с точки зрения «многообразия») имела бы дело с тем же объемом проблем, которые философия исследует философски, то есть абстрактно (с точки зрения «единства» познания); другими словами, в этом случае они находились бы в тесном и всепроникающем соотношении, которое действительно должно было бы господствовать между философией и опытом, в его целом,