Текст книги "Любовь, сила и справедливость. Онтологический анализ и применение к этике"

V. Единство справедливости, любви и силы в межличностных столкновениях

В первых четырех главах я попытался заложить онтологический фундамент, на котором должны строиться рассматриваемые в последних трех главах этические структуры. Но эта архитектурная аналогия адекватна лишь отчасти. На самом деле невозможно отделить нижние структуры от верхних: нельзя рассматривать онтологические основания любви, силы и справедливости безотносительно к их этическим функциям, а их этические функции – без постоянных отсылок к их онтологическим основаниям.

Этика – это наука о нравственной жизни человека, которая поднимает вопросы о корнях нравственного императива, критериях его обоснованности, истоках его содержания, силах для его осуществления. Ответ на каждый из этих вопросов прямо или косвенно зависит от учения о бытии. Корни нравственного императива, критерии его обоснованности, истоки его содержания, силы для его осуществления – все это можно исследовать только исходя из анализа человеческого бытия и универсального бытия. В этике не существует ответов, которые не опирались бы явно или неявно на утверждение о природе бытия.

Наиболее значимой попыткой сделать этику независимой от онтологии была философия ценностей. Если философию вообще можно датировать, это была теория ценностей, возникшая еще до середины XIX столетия. Причины ее появления и доминирующего положения очевидны. После так называемого упадка классической немецкой философии, особенно системы Гегеля, объяснение природы и человека стало делом механистической науки и материалистической онтологии. Этика стала рассматриваться как проблема биологии, психологии и социологии. «То, что должно быть» трансформировалось в «то, что есть», норма – в факт, идея – в идеологию. В этой ситуации ответственные философы искали путь к философскому обоснованию тех элементов реальности, от которых зависели человеческое достоинство и смысл существования. Они назвали этот путь учением о ценностях и утверждали, что ценности – как практические, так и теоретические – имеют основание в самих себе. Эти ценности не зависят от порядка бытия – такого бытия, каким его видела натуралистическая философия. Поскольку онтология в то время была материалистической, упомянутые философы отвергали любую попытку дать онтологическое обоснование сферы ценностей. Добро, красота, истина выше бытия. Эти понятия описывают то, что «должно быть», а не то, что «есть». Это был остроумный способ сохранить обоснованность этических норм, не вступая в противоречие с реальностью, как ее представляла себе редуцированная до материализма натуралистическая философия. Но этот путь был заблокирован с обеих сторон. Со стороны науки объединенные силы биологии, психологии и социологии отказывались освободить ценности от своего влияния, считая, что научная правота на их стороне. Ученые старались доказать, что биологических, психологических и социологических законов достаточно, чтобы объяснить возникновение ценностей, как индивидуальных, так и социальных. Они пришли к выводу, что ценности – это суждения. Ни их обоснованность, ни их возникновение, развитие и упадок в объяснении не нуждаются. Чем глубже эти науки погружались в динамику жизни, тем больше находили фактов в поддержку своего тезиса. Предохранительный зазор между бытием и ценностью, казалось, исчез. Ценности порождаются жизнью и неспособны судить жизнь с какой-то внешней точки зрения. Философия ценностей все меньше и меньше могла сопротивляться этой угрозе.

Но еще более решительной была атака с противоположной стороны, со стороны анализа природы самих ценностей. Ценности требовали своего осуществления в жизни и посредством жизни. Возникал вопрос: как это возможно, если ценности онтологически не являются частью жизни, если между ценностями и жизнью нет связи? Как может заповедь, источник которой находится вне жизни, иметь какое-то влияние на жизнь? На этот вопрос невозможно ответить, если жизнь описывается в терминах механической необходимости. Но даже если мы утверждаем наличие свободы (ради теории ценностей вступая в онтологическое противоречие с научным детерминизмом), все равно остается вопрос: как могут заповеди, источник которых находится вне жизни, налагать обязанности на людей, с бытием которых они не имеют никакой сущностной связи? И снова теория ценностей неспособна дать ответ. Замалчивать эти вопросы уже невозможно. Что является онтологическим основанием для ценностей? Каким образом то, что мы называем ценностями, укоренено в бытии как таковом? И более того: есть ли смысл вообще сохранять теорию ценностей? Не лучше ли задаться вопросом о тех структурах реальности, на которых базируется этика? Иными словами, не следует ли из самой теории ценностей, что ее необходимо заменить онтологией?

Но даже соглашаясь с этой критикой теории ценностей, можно попытаться избежать онтологической альтернативы, предложив другие альтернативы. Первая из них – прагматическая. Прагматизм утверждает, что этические нормы суть объективация человеческих отношений. Они устанавливают правила, предписывающие наиболее адекватное с прагматической точки зрения поведение. Но немедленно возникает вопрос: адекватное чему? Всякая ситуация допускает неоднозначное толкование с точки зрения этики, и на вопрос об адекватности возможны разные ответы. Прагматическое избегание онтологии (осознанной онтологии, поскольку неосознанная всегда имеет место) не достигает цели, так как приводит к вопросу о критерии прагматической адекватности. Вторая, отчасти противоположная, альтернатива – богословская. Этические нормы даны Богом. В этом и заключается их обоснованность. Такое решение, очевидно, объясняет ту особенность морального опыта, которую не в состоянии объяснить ни прагматизм, ни теория ценностей, – безусловный характер нравственного императива. Но освобождает ли богословская альтернатива от онтологии? У нее есть две возможных интерпретации: первую я назвал бы гетерономной, вторую – теономной. Первая понимает моральные заповеди как выражение божественной воли, суверенной и не имеющей критериев. Ее нельзя оценивать с точки зрения адекватности человеческой природе. Ей необходимо повиноваться, так как она дана в откровении. Но тогда возникает вопрос: почему кто-то должен повиноваться заповедям божественного законодателя? Чем они отличаются от приказов какого-нибудь тирана-правителя? Он сильнее меня. Он может меня уничтожить. Но не страшнее ли то разрушение, которое будет следствием подчинения моего личностного центра чуждой воле? Разве это не прямое отрицание нравственного императива? Другой способ богословского обоснования нравственного императива – теономный. Он позволяет избежать деструктивности гетерономного способа. Но именно по этой причине он оказывается онтологическим. Теономная интерпретация утверждает (в согласии с преобладающей тенденцией классического богословия), что данный Богом закон – это сущностная природа человека, указанная ему как закон. Если бы человек не был отчужден от себя самого, если бы его сущностная природа не подверглась искажению в его фактическом существовании, перед ним не было бы никакого закона. Закон не есть что-то чуждое человеку. Это естественный закон. Он представляет его истинную природу, от которой он отчужден. Всякая обоснованная этическая заповедь – это выражение сущностного отношения человека к самому себе, к другим и к миру. Это единственное, что делает ее обязательной, а ее отрицание – саморазрушительным. Только этим объясняется безусловный характер нравственного императива, каким бы спорным и условным ни было его содержание. Теономное решение с неизбежностью приводит к онтологическим проблемам. Если на Бога не смотрят как на чуждого и деспотичного законодателя, если Его власть не гетерономна, а теономна, значит, приняты определенные онтологические предпосылки. Теономная этика включает онтологию. И кроме того, она верифицирует онтологические основания, на которых покоится. Онтологические утверждения о природе любви, силы и справедливости подтверждаются тем, что позволяют решить неразрешимые иным способом этические проблемы любви, силы и справедливости. Чтобы показать, что дело обстоит именно так, необходимо рассмотреть этические функции любви, силы и справедливости в сферах личных отношений, социальных институтов и в сфере священного. В первой сфере ведущую роль играет справедливость, во второй – сила и в третьей – любовь. Но все три принципа действуют в каждой из этих сфер. А сфера священного присутствует в других сферах как некое качество и лишь в некоторых отношениях может рассматриваться как самостоятельная сфера. Итак, мы будем говорить вначале о справедливости, любви и силе в человеческих отношениях, затем о силе, справедливости и любви в социальных институтах и затем – о любви, силе и справедливости в отношении к священному.

Человек становится человеком в межличностных столкновениях. Только встретив «ты», человек понимает, что он есть «я». Во всей вселенной нет такого природного объекта, который мог бы дать ему это понимание. Человек может превзойти самого себя во всех областях знания и управления. В своих целях он может использовать все. Он ограничен только своей конечностью. Но эти ограничения могут быть до бесконечности ослаблены. Никто не может сказать, где предел человеческих сил. В своем столкновении с миром человек способен превзойти любые ограничения, которые можно вообразить. Но у человека есть предел, который четко установлен и с которым он всегда сталкивается: это другой человек. Другой, «ты» – это как стена, которую нельзя убрать, сквозь которую нельзя проникнуть и которую нельзя использовать. Тот, кто пытается это сделать, разрушает сам себя. «Ты» самим своим существованием требует признания себя в качестве «ты» для «я» и в качестве «я» для самого себя. Это требование, которое неявно присутствует в его бытии. Человек может отказаться выслушивать требования, внутренне присущие другому человеку. Он может игнорировать исходящее от другого требование справедливости. Он может убрать или использовать другого человека. Он может попытаться превратить его в управляемый объект, в вещь, в орудие. Но делая это, он встречает сопротивление со стороны другого, который требует признания себя в качестве «я». И это сопротивление вынуждает его или обращаться с ним как с «я», или отказаться от самого себя в качестве «я». Несправедливость по отношению к другому – это всегда несправедливость по отношению к себе. Хозяин, который обращается с рабом не как с «я», а как с вещью, подвергает опасности себя самого как «я». Этот раб самим своим существованием причиняет хозяину такой же вред, какой тот причиняет ему. Внешнее неравенство уравновешивается разрушением «я» хозяина.

Это ведет к вопросу, может ли «золотое правило»[6]6
  Золотое правило — известное с древнейших времен нравственное правило, представленное в Библии в двух формах: отрицательной («Что ненавистно тебе самому, того не делай никому», Тов. 4:15) и положительной («Во всем, как хотите, чтобы люди поступали с вами, так с ними поступайте и вы», Мф. 7:12).


[Закрыть] рассматриваться в качестве принципа справедливости в межличностных столкновениях. Им пользовался даже Иисус. И правило «делай людям то, что ты хочешь получать от них», безусловно, заключает в себе практическую мудрость. Но оно не является критерием справедливости в межличностных столкновениях. Вполне может быть и так, что кто-то хочет получить преимущества, которые противоречат справедливости по отношению к нему самому и, если бы он их получил, равным образом противоречили бы справедливости по отношению к другому. Они несправедливы, если даются, и несправедливы, если принимаются. Мы должны отказаться от них, если нам их предоставляют. Это сравнительно легко, если то, чего требуют или что дают, является безусловно вредным. Но это трудно, если мы чувствуем, что обязаны выполнить то, что кажется справедливым требованием, требованием, которое мы сами могли бы выдвинуть. Тем не менее мы колеблемся. Мы подозрительны к другим, как и к самим себе. Мы подозреваем, что за видимым смыслом требования скрывается что-то еще, что следует отвергнуть: неосознанная враждебность, желание возвыситься, стремление эксплуатировать, инстинкт самоуничтожения. Во всех этих случаях справедливость в столкновениях человека с человеком нельзя определить в терминах «золотого правила».

Мы нашли абсолютно обоснованный формальный принцип справедливости в любых межличностных столкновениях, а именно признание другой личности как личности. Но попытка, исходя из «золотого правила», наполнить этот принцип конкретным содержанием, оказалась неудачной. Возникает вопрос: существуют ли другие способы найти это содержание? Ответ, который кажется неопровержимым, состоит в следующем: это содержание мы находим в культуре; оно дается человеческим опытом, воплощенным в законах, традиции, авторитетных мнениях, а также в индивидуальной совести. Тот, кто в межличностных столкновениях следует установленным правилам и принимает решения, руководствуясь своей совестью, имеет твердые основания считать себя справедливым. В распоряжении человечества всегда есть сокровища этической мудрости, которые охраняют его от саморазрушения и которые, если воспользоваться религиозной терминологией, основаны на универсальном откровении. Так как справедливость – это форма силы бытия, бытие человечества не могло бы продолжаться ни минуты, если бы в столкновениях человека с человеком не действовали структуры справедливости. Большинство повседневных столкновений между людьми разрешаются с помощью указанных выше источников справедливости. В некоторых случаях преобладают закон, традиция, авторитет, в других – индивидуальная совесть. Это важное различие, и оно может приводить к трагическим конфликтам, классическое описание которых представлено в «Антигоне» Софокла. Но не это главное в нашей проблеме. Ведь объективные правила и индивидуальная совесть взаимозависимы. Законы, традиции и авторитеты стали источниками справедливости посредством решений, в которых участвовала индивидуальная совесть. А с другой стороны, индивидуальная совесть была сформирована в процессе усвоения законов, традиций и авторитета, которые стали правилами справедливости, сделавшими внешнее принуждение ненужным. В несколько парадоксальной форме можно сказать: закон – это усвоенная совесть; совесть – это усвоенный закон. Правила справедливости созданы взаимодействием закона и совести.

Возможно ли выйти за рамки этой ситуации? Существует ли, помимо взаимодействия закона и совести, другой способ наполнить содержанием понятие справедливости в межличностных столкновениях? Остается только одна возможность: классическая теория естественного закона, вера в то, что можно выявить такие структуры человеческих отношений, которые являются универсальными, неизменными и твердо обоснованными. Классическое богословие рассматривает Десять заповедей, а также их интерпретацию в Нагорной проповеди как положения естественного закона. Римская Церковь корректирует это толкование следующим образом. Она не отрицает, что и Декалог, и Нагорная проповедь – это естественные законы. Но так как они недостаточно действенны и неверно понимаются, Церковь должна их заново переформулировать. Однако они остаются естественными законами и, в принципе, им можно дать разумное объяснение. В своем анализе равенства и свободы, двух основных принципов теории естественного закона, мы показали, что эти принципы, как только делается попытка претворить их в конкретные решения, оказываются неопределенными, изменчивыми и относительными. То же самое можно сказать и относительно всех остальных положений естественного закона. Они подобны принципам, предположительно регулирующим отношения полов, – исторически обусловленным и часто находящимся в вопиющем противоречии с требованиями справедливости, которые внутренне присущи этим отношениям. Теория естественного закона не в состоянии ответить на вопрос о конкретном содержании принципа справедливости. И можно показать, что на этот вопрос вообще нельзя ответить в терминах одной только справедливости. Вопрос о содержании принципа справедливости требует рассмотрения принципов любви и силы.

Справедливость, понимаемая как пропорциональная справедливость, неспособна найти решение в конкретной ситуации, но это может сделать любовь. Иногда ошибочно утверждают, что любовь начинает работать, когда перестает работать справедливость. Нет, любовь показывает, что́ справедливо в конкретной ситуации. Нет большей ошибки, чем сказать кому-то: «Раз я люблю тебя, а ты любишь меня, ни мне от тебя, ни тебе от меня справедливость не нужна, любовь делает справедливость излишней». Так говорят те, кто хочет избежать обязанностей, связанных со справедливостью. Так говорят авторитарные правители своим гражданам и авторитарные родители своим детям. И даже если они этого не говорят, они именно так себя ведут. Этим простым способом пытаются избежать ответственности и самоограничения, которых требует справедливость. Любовь, якобы превосходящая справедливость, – это зачастую не более чем эмоциональная вспышка самоотдачи, за которой следуют эмоциональные вспышки враждебности.

Поэтому неправильно говорить: любовь дает то, чего не может дать справедливость; любовь ведет к самоотдаче, которая выше того, что требует справедливость. Есть много видов самоотдачи, которых требует пропорциональная справедливость, например, смерть ради дела, от которого зависит моя жизнь. Но есть и другие виды самоотдачи, которых пропорциональная справедливость не требует. Их требует любовь. Но если их требует любовь, значит, их требует творческая справедливость. Ибо творческий элемент в справедливости – это любовь.

Любовь в этом своем аспекте так же относится к справедливости, как откровение – к разуму. И это не случайная аналогия. Она коренится в природе как откровения, так и любви. И откровение, и любовь выходят за пределы рациональной нормы, не разрушая ее. В них присутствует «экстатический элемент». Любовь в некоторых своих проявлениях, например, в тех, о которых говорит апостол Павел в 1 Кор. 13, может быть названа справедливостью в состоянии экстаза, так же как откровение можно назвать разумом в состоянии экстаза. Павел подтверждает это и тогда, когда объясняет и опыт откровения, и дела любви действием божественного Духа. И так же как откровение не дает дополнительной информации в сфере умозаключений познающего разума, любовь не ведет к дополнительным действиям в сфере решений практического разума. И то и другое придает разуму другое измерение: откровение – познающему разуму, любовь – практическому. Ни откровение, ни любовь не отрицают того, чему они придают глубину, т. е. разума. И как откровение не противоречит структурам когнитивного разума (иначе его нельзя было бы воспринять), так любовь не противоречит справедливости (иначе ее нельзя было бы реализовать). Это рассуждение подводит к тому, с чем нам придется иметь дело в последней главе, а именно к пониманию того, что сфера морального действия зависит от присутствия Духовной силы.

Отношение справедливости к любви в межличностных столкновениях можно адекватно описать с помощью трех функций творческой справедливости, а именно выслушивания, добровольной отдачи и прощения. Ни в одной из них любовь не делает больше, чем требует справедливость, но в каждой из них любовь распознает, чего требует справедливость. Чтобы узнать, что справедливо в межличностном столкновении, любовь выслушивает. Выслушать – это ее первая задача. Никакие человеческие отношения, особенно близкие, невозможны без взаимного выслушивания. Упреки, противодействие, защита могут быть оправданы с точки зрения пропорциональной справедливости. Но они, быть может, оказались бы несправедливыми, если бы люди больше слушали друг друга. Все вещи и все люди, если можно так сказать, взывают к нам слабыми или громкими голосами. Они хотят, чтобы мы их выслушали, чтобы мы поняли внутренне присущие им требования, правду их бытия. Они хотят от нас справедливости. Но дать им ее мы можем только посредством любви, которая выслушивает.

В своей попытке увидеть, что́ есть в другом человеке, любовь никоим образом не иррациональна. Она использует все возможные средства, чтобы проникнуть в темные закоулки его мотивов и комплексов. Например, она пользуется средствами глубинной психологии, дающей неожиданные возможности обнаружения внутренне присущих человеку требований. Благодаря этой психологии мы узнали, что то, как человек проявляет себя вовне, может означать совсем не то, что есть на самом деле, и не то, что он намеревался продемонстрировать. То, что кажется выражением агрессии, на самом деле может быть выражением любви, сдерживаемой застенчивостью. То, что выглядит как сентиментальность и смирение, – на самом деле симптомы враждебности. Слова, не заслуживающие внимания, но произнесенные неподходящим тоном, могут вызвать совершенно несправедливую реакцию. Выслушивающая любовь – это первый шаг к справедливости в межличностных столкновениях. И она выполняет свою функцию также и в столкновениях с живой природой и вообще со всякой природой. Но мы не можем рассматривать здесь проблему человеческой справедливости и несправедливости по отношению к природе: для этого нам пришлось бы иметь дело с большой новой областью знаний, выходящей за рамки нашей задачи, а для онтологического анализа этой проблемы – воспользоваться языком искусства и поэзии.

Вторая функция творческой справедливости в межличностных столкновениях – это добровольная отдача. Каждый, с кем мы сталкиваемся, вправе требовать чего-то от нас – по крайней мере он вправе требовать, чтобы даже в самых обезличенных отношениях в нем признавали личность. Но этот минимум добровольной отдачи ведет к максимуму – вплоть до самопожертвования, если его требует сложившаяся ситуация. Добровольная отдача есть выражение творческой справедливости, если служит целям воссоединяющей любви. Очевидно, что согласно этому критерию требование отдачи может означать требование сопротивляться, сдерживать и чего-то лишать. Здесь снова психологическая мудрость помогает делать то, что кажется противоположностью добровольно отдающей любви. Творческая справедливость включает возможность пожертвовать жизнью другого, но не его бытием как личности.

Третья и наиболее парадоксальная форма, в которой справедливость соединяется с любовью, – это прощение. Их единство можно показать, воспользовавшись терминологией апостола Павла: оправдание милостью. Оправдать буквально означает «сделать праведным», а в контексте учения Павла и Лютера – принять как праведного того, кто праведным не является. Казалось бы, нет ничего более противоречащего идее справедливости, чем это учение, и всех, кто его провозглашал, обвиняли в содействии несправедливости и в аморальности. Кажется крайне несправедливым объявлять неправедного праведным. Но как раз именно это и было названо благой вестью в христианской проповеди. И именно в этом – осуществление справедливости. Потому что это единственный способ воссоединения тех, кто отчужден от других виной. Без примирения не может быть воссоединения. Прощающая любовь – единственный способ осуществления внутренне присущих каждому человеку требований, а именно его требований снова быть принятым в то единство, к которому он принадлежит. Творческая справедливость требует, чтобы это требование было принято, и чтобы был принят тот, кого нельзя принять по критериям пропорциональной справедливости. Принимая его в единство прощения, любовь делает явным и нарушение справедливости с его стороны (со всеми его последствиями, которые из этого прщения проистекают), и внутренне присущее ему требование: чтобы его объявили праведным и сделали праведным через воссоединение.