Текст книги "Проклятие любви"

9

Фараон не появлялся на людях все семьдесят дней траура по Ситамон, и придворным стало казаться, будто он снова находится в заточении, хотя на сей раз по своему собственному выбору. Запретные двери, ведущие в его приемную, оставались закрытыми. Его не было видно ни в саду, ни на строительстве, хотя Тейе донесли, что он повелел начать работы на новых карьерах в Гебел-Силсилехе, чтобы обеспечить каменщиков песчаником. Его дворецкий Пареннефер и главный управляющий Панхеси скромно ходили по коридорам дворца с поручениями своего господина. Иногда Тейе справлялась у них о сыне, и они заверяли ее, что фараон чувствует себя хорошо, что его печаль почти прошла, и он прошел обряд очищения, стоя в грубом платье перед жертвенником Атона и воскуряя фимиам.

– Зачем ему понадобилось проходить обряд очищения? – озадаченно спросила Тейе у Панхеси. – И если он желает этого, то по-настоящему только Птахотеп имеет полномочия совершать такие обряды.

Потупив серьезный взгляд, юноша низко поклонился ей, опустив лицо и воздев раскрытые ладони, отягощенные серебром.

– Фараон очищает себя как человек, а не как бог Египта, а такой обряд может совершить только он сам, – ответил он робко, и Тейе пришлось довольствоваться таким объяснением.

Как и ее супруг, Нефертити держалась в стороне от оживленной жизни двора. Иногда ее видели чинно идущей по своим садам, одетой в белое льняное платье, черные волосы были гладко причесаны, никаких украшений. Взглянув на стройную, прямую фигурку, Тейе мрачно заметила, что красота Нефертити только выигрывает от такой естественности. Сама Тейе не таила зла на девушку. Она воспринимала ее ужасное деяние с мудростью правителя, для которого не существовало четкой грани между добродетелью и вынужденным пороком.

Смерть царственной особы всегда возбуждает множество слухов и домыслов, особенно среди женщин гарема. Тиа-ха рассказала Тейе, что женщины быстро обо всем догадались, но отнеслись к этому терпимо. Они верили, что обе – и царица, и императрица – любили фараона и погубить соперницу Нефертити заставили ревность и страсть. В гареме подобные вещи были обычным явлением. Его обитательницам были близки такие переживания, поэтому они отнеслись с пониманием к содеянному царицей. Единственное, что встревожило их, это обнаружение изуродованного слуги. Они всегда плели свои интриги при помощи слуг, но вместо награды учинить физическую расправу над тем, кто послужил орудием избавления, было попранием одного из неписаных законов гарема. Они одобряли решение Тейе вылечить человека и взять его себе в услужение и расценивали ее поступок как единственное реальное доказательство виновности царицы.

Тейе внимательно слушала подругу. Она знала, что, когда Ситамон похоронят, молва утихнет. Это всего лишь вопрос времени, а оно в дни траура тянется слишком медленно.

Погребение императрицы стало воздаянием последних почестей женщине, которая почти в любом состязании всегда оказывалась второй. Хотя она умерла молодой, однако принадлежала еще старому правлению. Несколько лет она пробыла женой своего знаменитого брата Тутмоса, а после его неожиданной смерти ей пришлось научиться ублажать стареющего, непредсказуемого мужчину. С тех пор она так и жила в тени своей матери – менее сообразительная, менее деятельная, менее властная, чем Тейе. Даже победа в борьбе за корону императрицы – ее единственное достижение – сулила, как оказалось, лишь кратковременный успех.

Погребальную процессию составляли только те управители и придворные, которым по рангу полагалось участвовать в царских погребениях вместе с официальными плакальщицами. Фараон, вышедший из своего добровольного заточения, выглядел отрешенным и тревожно-рассеянным. Он молча занял свое место рядом с Эйе, Тейе и Нефертити. Не проронив ни слова, они расселись в свои носилки, и процессия вереницей потянулась за ними по знакомому пути, который они преодолели не так давно, к гробнице Аменхотепа Третьего.

Ритуалы отправлялись с той же благородной простотой. Тейе страшилась момента, когда процессия направится в погребальную залу, где должна была лежать Ситамон, и ей придется проходить мимо чертогов супруга. Но когда пришло время идти через гробницу Аменхотепа, она обнаружила, что ее переживания притупились, как будто их оттеснили события, произошедшие в Малкатте после его смерти. Время брало свое. Троны, на которых он царственно восседал при жизни, сверкающие сундуки с его многочисленными одеждами, шкатулки с его драгоценными украшениями вполне могли принадлежать любому из предков. Интересно, всколыхнется ли темнота, когда я покину это место, – думала она, выступая вперед, чтобы положить цветы на гроб Ситамон, – польются ли потоки, соединяющие отца и дочь, сквозь магические глаза на их саркофагах? Одна из твоих цариц пришла к тебе, муж мой. Как скоро придет тот день, когда и я разделю с тобой это сырое пристанище?

Погребальная трапеза, завершающая церемонию, длившуюся несколько дней, была обставлена со скромной благопристойностью, и придворные разбредались по своим носилкам и исчезали в направлении Малкатты так скоро, как только позволяли приличия.

Во дворец Тейе возвращалась рядом с фараоном. Он оплакивал Ситамон тихо и с достоинством, поразившим всех. По дороге он ни разу не заговорил с Тейе, когда их носилки покачивались рядом под слепящими лучами свирепого Ра. Они миновали город мертвых, величественный бежевый погребальный храм Тутмоса Третьего, очертания которого дрожали и менялись, как чудесный мираж, справа от них; впереди уже показался дворец, когда Аменхотеп отдал короткий приказ, и оба их паланкина повернули налево. Над ними нависла громада храма его отца, полосы тени теперь перемежались полосами белого песка, но носилки не свернули в аллею сфинксов с головами баранов, ведущую к украшенной колоннами площади перед храмом. Впереди, отбрасывая короткие полуденные тени, маячили оба огромных стража. Аменхотеп снова отдал приказ, и носилки остановились. Он сошел на землю, приглашая Тейе сделать то же самое, и направился к ближайшей статуе. На секунду он запрокинул голову, оглядывая ее устрашающую высоту, потом учтиво взял Тейе за руку и повел ее в негустую тень.

– Матушка, – сказал он все еще сиплым от пролитых слез голосом, взгляд из-под опухших век, в котором читалось раскаяние, задержался на ее лице. – Семьдесят дней я молился и рыдал в своих покоях, колотя себя в грудь и натирая лоб пеплом из жертвенника, потому что я мог сохранить жизнь своей сестре, но не сумел.

– Аменхотеп, – запротестовала она, ласково его коснувшись, – ее смерть – не вина фараона. Зачем ты коришь себя?

Его искренность, такая безыскусная, обезоружила ее. Она приложила палец к уголку его рта в знак нежного возражения, как часто делала, когда он был ребенком. Он поцеловал его и отстранился.

– Говорили, что Ситамон сделалась жертвой собственного честолюбия, но это не так. Она умерла из-за моего малодушия. В глазах бога я поступил неправильно.

– Как такое возможно? Ты сам – воплощение Амона-Ра.

– Я знал, что должен был сделать, но струсил. Глаза Египта слепы, уши его забиты ложью. Он бы восстал против меня. Но я теперь буду храбрее. Я готов.

Тейе подавила вздох, готовый сорваться с губ.

– Ты пугаешь людей, когда начинаешь говорить загадками, – мягко пожурила она его. – Царь должен говорить ясно, чтобы подданные могли повиноваться ему, все как один.

– Осталось еще два месяца до конца шему и до празднования Нового года, – сказал он. – Я хочу, чтобы мы отправились в Мемфис – только ты, я и наши слуги. Ты сможешь оставить двор так надолго?

От его просьбы тревожное чувство всколыхнулось в ней. Отвернувшись, она устремила взгляд на потрескавшиеся бурые поля, которые простирались до линии запыленных пальм, окаймлявших берега Нила. Почему я вдруг сжалась от страха? – подумала она – Это естественно, что он хочет на время удалиться от всех, чтобы пережить боль утраты. Но почему только мы вдвоем? Может быть, он хочет обсудить со мной что-то серьезное? Перспектива остаться с ним наедине, вот что пугает меня. Она почувствовала на шее теплое дыхание Аменхотепа, и его рука умоляюще легла на ее плечо.

– Полагаю, Нефертити сможет пока заменить меня, – не оборачиваясь, сказала Тейе. – В это время года всегда затишье, и мне действительно хотелось бы снова увидеть Мемфис. Давно я там не была. Не потому, что мы с твоим отцом… – Она говорила все тише, потом умолкла, но через некоторое время продолжила: – Хорошо, сын мой. Я бы очень хотела поехать.

Это было правдой. Больше всего она хотела убежать от ядовитого дыхания смерти, которое так долго наполняло дворец, от нашептываний и намеков, от бесконечных усилий прочесть в глазах людей их тайные помыслы.

– Хорошо. Тогда через три дня отправляемся.

Она обернулась, чтобы поклониться ему, но увидела только его сутулую спину. Когда его носилки исчезли из виду, она прислонилась щекой к пьедесталу изваяния своего супруга и закрыла глаза.

Наутро третьего дня они отчалили из Малкатты на ладье, подаренной Аменхотепу Ситамон. Он назвал ее «Хаэм-Маат», это был один из его титулов – «Живущий в Истине», и приказал своим мастерам выгравировать это имя на изящном борту ладьи. Толпа недовольных придворных собралась у причала, чтобы проводить их. Нефертити сидела под своим алым опахалом. Теперь, когда Ситамон была похоронена, она стала намекать Аменхотепу, что корона императрицы должна принадлежать ей, но супруг оставался глух к ее намекам. Сменхара и Мериатон плескались в воде, волнами набегавшей на ступени причала. Сменхара барахтался очаровательно-робко, зато девочка вскрикивала и хохотала, когда нянька окунала ее в прохладную воду. Заклинания в защиту фараона были пропеты, придворные угрюмо совершили обряд почитания, и флотилия судов, заполненных царственными особами, их слугами, жрецами и солдатами, заскользила по каналу к реке.

Превозмогая густой знойный воздух, летний ветер, как всегда в это время года, дул с севера, поэтому ладьи шли на веслах. Тейе облокотилась на перила на палубе «Хаэм-Маат», прислушиваясь к командам Паси, торопливому шлепанью босых ног слуг, послушных приказам, плеску весел, погружающихся в мутную воду. Позади нее, под открытым балдахином, манили к себе фрукты, ароматная вода и вино. Сын сонно вертел в руках метелку, сидя на подушках у низкого столика, и тихо мурлыкал что-то себе под нос. За бортом тянулись пустынные берега, будто вынырнувшие из страшного сна, когда горло пересыхает от ужаса, мимо проплывали вымершие от жары селения с их глинобитными хижинами. Бурые поля, засохшие листья на пальмах. Даже небо казалось безжизненным, мелкие птицы искали тени в зарослях прибрежной растительности. Только ястребы, казалось, не замечали жары. Они парили, распластав крылья, стараясь уловить легчайшее дуновение, вскрикивая временами, а их острые глаза шарили по бесплодной земле в поисках добычи. Очарованная бурой водой, плавно ускользающей от взгляда, Тейе подалась вперед, и слуги тут же заботливо прикрыли ее опахалами. Через день или два вода станет синей, – думала Тейе. – Это первый признак того, что бесплодие Верхнего Египта осталось позади. О благословенный Мемфис! Величайший из городов!

К вечеру четвертого дня пути из Фив, когда царская ладья подходила к берегу, Паси подошел к балдахину и распростерся ниц перед Аменхотепом.

– Я надеялся, что мы сможем причалить немного дальше вниз по реке, там, где стоит селение и есть немного растительности, Могучий Гор, – сказал он извиняющимся тоном, – но я недооценил медленное течение и силу ветра. Прости меня за то, что я обращаюсь к тебе с просьбой провести ночь в этом месте.

Аменхотеп улыбнулся и отпустил его. Они вместе с Тейе направились посмотреть, как причаливают другие ладьи и слуги собираются группами на берегу, чтобы натянуть навесы, застелить коврами песок, зажечь факелы и приготовить вечернюю трапезу.

– Это пустынное место, но по-своему прекрасное, – обратился он к ней, оглядывая окрестный пейзаж. – Не помню, чтобы я когда-либо проплывал здесь по дороге в Мемфис или обратно.

– Возможно, это потому, что кормчий ладьи, на которой ты путешествовал, очень старался не останавливаться здесь, чтобы не прогневать тебя, – усмехнулась Тейе. – О боги! Я почти слышу эхо своих мыслей, отдающееся от тех суровых скал. Похоже, даже крестьяне были не настолько глупы, чтобы селиться здесь.

– Здесь веет покоем, – тихо проговорил сын.

Они поднялись к краю огромной долины, покрытой нетронутым песком, по которой, медленно извиваясь, струилась река. В каждой излучине к самой воде выходили скалы, но здесь они отступали, на западе снова взмывая вверх иззубренной грядой, а на востоке их отроги рассекали длинные таинственные овраги, в тенях которых уже кралась ночь. Солнце почти село, его красный край повис над вершиной черной скалы, проливая последние лучи на нетронутый песок. Здесь, в стороне от оживленной суеты берега, мертвая тишина была осязаемой, она давила на непрошеных гостей всей своей неприветливой тяжестью.

– Должно быть, здесь днем ужасно жарко, – сказала Тейе. – Как ты думаешь, далеко ли от одного края долины до другого?

– Какая чистота, – вздохнул он, отвлекаясь от своих раздумий. – Только острые скалы и слепящий песок, огромная чаша, наполненная золотым сиянием Ра.

С берега, где суетились слуги, неожиданно донесся смех. Звук прокатился по долине, отзываясь стократным эхом, и возвратился на берег, сделавшись намного громче и сильнее, будто невидимая армия, скрытая в скалах, передразнивала незваных гостей. У Тейе по телу побежали мурашки. Посмотрев вниз, в долину, она увидела своего увечного безъязыкого слугу, держащего в руках огромный горшок с маслом для ламп, и младшего управляющего, который что-то кричал ему. Тейе вернулась в кабину и опустила занавеси.

На следующий день населенная призраками тишина долины сделалась всего лишь воспоминанием, а еще через три дня они прибыли в Мемфис под приветственные крики толпы. Тысячи людей растянулись вдоль берега, некоторые взбирались на крыши складов или бросались в воду, чтобы хоть мельком взглянуть на царственных гостей. Спускаясь по сходням и усаживаясь в носилки, Аменхотеп благосклонно улыбался, высоко поднимая крюк и цеп. Тейе приказала, чтобы ее носилки доставили на борт, и плотно задернула занавеси, прежде чем позволила снести себя на берег: она считала недопустимым, чтобы лица живых богов видели невежественные крестьяне. Она пребывала в уединении до той поры, пока ее носилки не опустили на землю за надежными стенами дворца. Она тут же вышла на крышу. Аменхотеп последовал за ней.

– Я забыла, как он прекрасен! – выдохнула она. – Какой потрясающий вид открывается отсюда! Сколько деревьев, Аменхотеп, и какое изобилие диких цветов! Взгляни на солнце над этим старинным озером. Я вижу, на сирийском храме Решепа[38]38
  Решеп – сирийский бог войны.


[Закрыть] обновили крышу – она проглядывает сквозь листву. Сирии, должно быть, выгодна торговля с нами. Думаю, здесь в гареме еще остались женщины. Не хочешь навестить их?

Он уклончиво улыбнулся.

– Вряд ли. Но я обойду храмы, как прежде, когда я был верховным жрецом Птаха. Не хочешь завтра покататься на ладье по поросшим папирусом болотам Дельты? Дорога туда займет всего полдня.

– Много лет назад мы с твоим отцом охотились на этих болотах, – мечтательно отозвалась она. – Очень хочу. Ты заметил, как отличаются звуки в Мемфисе от раздражающего грохота Фив? Я…

Он отвернулся и искоса щурился на солнце, больше не слушая. Наверное, не стоило напоминать ему об отце, – сердито подумала Тейе. – Хорошо, постараюсь не делать этого больше, поскольку он пригласил меня сюда, но он должен преодолеть свою ненависть, потому, что она больше не имеет смысла.

Весь месяц они с сыном занимались каждый своими делами. Фараон проводил большую часть времени, посещая бесчисленные храмы иноземцев, которые теперь называли Мемфис своим домом. Он принял миссию из храма Птаха, однако не нанес им официального визита. Тейе встречалась с управителем Мемфиса и военачальниками пограничных дозоров, чьи солдаты, сменяясь со службы, размещались в городе. Она принимала состоятельных торговцев и иноземных посланников, которым по роду деятельности приходилось жить в Мемфисе, устраивала праздники в гостеприимной зале, которую ее муж так любил украшать. Она посетила гарем, найдя его хорошо обустроенным, но мрачноватым местом, полупустым и безмолвным.

Когда все их дела были закончены, Тейе с Аменхотепом стали просто наслаждаться жизнью, бродя по прохладным комнатам пустого дворца или бесцельно прогуливаясь по продуваемым ветрами дорожкам сада. В жаркие полуденные часы они расходились по своим покоям, убаюканные шуршанием опахал и тихим звоном струн арфы. Они провели день на болотах, пробираясь в лодке сквозь высокие, почти в человеческий рост, шелестящие заросли папируса. Аменхотеп хорошо управлял колесницей и немного умел стрелять из лука, но решительно отказался охотиться. У Тейе же чесались руки метнуть палицу, когда вокруг них поднимались тучи непуганых гусей, уток и других водоплавающих птиц, но тем не менее, было приятно просто лежать в маленькой плоскодонной лодочке, глядя, как перистые листья папируса смыкаются над головой на фоне глубокой небесной синевы, в которой не было и намека на яростный бронзовый оттенок летнего неба юга.

Время текло так же восхитительно, как вино в их чаши. Тейе не знала, были тому виной ее сладостно-горькие воспоминания, украдкой выскальзывавшие из каждого уголка дворца, или беззаботное течение дней, стиравших с ее лица следы напряжения.

Однажды в сумерках, когда они сидели на террасе, глядя на раскинувшиеся внизу благоухающие сады, Аменхотеп повернулся в кресле и тихо отдал приказание слуге, стоявшему у него за спиной. Слуга удалился и вернулся вместе с хранителем царских регалий. В руках у хранителя был тяжелый сундучок, слишком хорошо знакомый Тейе.

– Приветствую тебя, Хана! – поздоровалась она удивленно. – Не знала, что ты путешествовал вместе с нами.

Он поклонился, смущенно ответив на ее приветствие. Аменхотеп приказал ему поставить сундучок на стол и удалиться. Дворецкого, который тоже был на террасе, он также отослал. Они остались вдвоем.

Аменхотеп наклонился и сам налил Тейе вина. Она не сводила глаз с сундучка, сердце ее вдруг заколотилось, во рту пересохло. Она взяла чашу и быстро выпила, чтобы скрыть свое волнение. Фараон заговорил, сначала сбивчиво, потом, когда ночная тьма стала сгущаться и скрыла его лицо, он все больше распалялся.

– У подножия храма Осириса Аменхотепа я сказал тебе, что смерть Ситамон – моя вина, – начал он, и Тейе, не веря своим ушам, осознала, что впервые слышит, как он произносит имя отца. – Теперь я скажу тебе, почему я так считаю. В глубине души я знал, что бог не хочет, чтобы я сделал ее императрицей. Мне следовало жениться на ней и позволить ей остаться только царицей. Она была моей сестрой, и я имел право и должен был жениться на ней, но зов другой крови оказался сильнее. Бог наказал меня за мою трусость тем, что лишил ее жизни. Если бы я поступил в соответствии с тем, что, знаю, было правильно, она была бы жива. Нет, – мягко сказал он, когда она попыталась заговорить, – я говорю сейчас не о моей дорогой Нефертити.

Он потянулся к сундучку и, откинув крышку, вынул оттуда корону императрицы. Большой полированный диск тускло блестел, и серебряные рога Хатхор, изогнутые вокруг него, сверкали в свете звезд. Двойное перо подрагивало в его нервных руках, когда он положил корону на свои голые колени.

– Я знал, что должен был предложить корону тебе, а не Ситамон, – продолжал он, – но я подверг сомнению волю богов. Больше я не сделаю этого. Корона твоя.

Тейе оцепенела в кресле, впившись руками в подлокотники.

– Сын мой, – с трудом произнесла она, вновь обретая способность говорить, – Ситамон умерла, соперничая за корону с Нефертити. В этом нет твоей вины. Ты предпочел одну женщину другой по праву фараона.

– Я слышал, что говорили об этом, – перебил он. – Ситамон лишили жизни человеческие руки, но приговор ей вынес бог. Ты должна быть моей, Тейе.

Тейе задрожала и еще сильнее вжалась в кресло.

– Правильно ли я понимаю тебя, – сказала она. – Ты хочешь, чтобы мы с тобой заключили брачный договор? Ты хочешь, чтобы я была старшей женой и императрицей Египта?

– Да. Документ может быть составлен и заверен печатью здесь, до того как мы вернемся в Малкатту.

– Эти титулы должна носить Нефертити, – прохрипела она, дыхание перехватило, в горле стоял ком.

– Нет. Я люблю свою сестру, но в ее жилах течет другая кровь.

Он осторожно положил корону на стол между ними. Тейе смотрела на темный сад внизу, но все ее внимание было приковано к этому тяжелому предмету. Это был вызов, награда, знак судьбы.

– Разумеется, ты имеешь в виду только формальный брачный договор. – Она с усилием оторвала руки от подлокотников, сложила их на коленях и повернулась к нему.

– Нет. – Он стремительно повернулся к ней, обхватывая руками корону. Лампа, стоявшая на столе, освещала только половину его лица, оставляя другую половину погруженной в тень. – Мне так много было неясно с тех пор, как я сделался достаточно взрослым, чтобы управлять своими мыслями, – тихо проговорил он. – Я не знал, зачем я родился, зачем сын Хапу делал порочащие меня предсказания, зачем меня оставили на попечение женщин гарема. Когда я был ребенком, я часто плакал. Мне снились странные сны. Я стал старше и сидел в саду гарема, глядя, как раскрываются чашечки цветов, будто крылья бабочек, а бабочки порхали над травой, похожие на взлетевшие цветы. – Он провел руками по лицу, и, хотя Тейе никогда прежде не слышала, чтобы он говорил с такой спокойной рассудительностью, его бледные пальцы дрожали. – Я бродил по галереям женских покоев, слушая молитвы иноземных жен, распростертых на полу перед жертвенниками богов, которых они привезли с собой из разных уголков империи. Я начал понимать, что, хоть и под разными именами – Саврити, Решеп, Баал, – они поклоняются единому богу. Я попросил принести мне свитки из дворца и храма и начал читать, но до первого юбилея фараона не понимал ничего. – Его голос вдруг надломился, и он замолчал, сглатывая и подбирая слова. – Много тысяч хенти[39]39
  Хенти – период времени, равный 120 годам.


[Закрыть] назад цари Египта не были воплощением Амона. Они были сынами солнца. Они правили на земле, как Ра правит на небе. После того как фиванские царевичи изгнали правителей-гиксосов из Египта, они сделали местное божество – Амона – своим идолом, и когда Фивы достигли власти и богатства, с ними возвысился и Амон. Но с тех пор они забыли, что только Ра дает жизнь всему и власть Амона ограничивается Фивами. Твой муж частично узрел истину, но это было как слабый проблеск света в темной комнате. Он пытался возвысить Атона, но это было показное. – Он склонился ближе, глядя ей в глаза. – Матушка, я – воплощение Ра. Я рожден для того, чтобы восстановить могущество солнца в Египте. Мой отец – Ра-Харахти, бог рассветного горизонта. Выбирая твое тело, чтобы выносить меня, он вел Египет в новую, славную эру.

– Твоим отцом был Осирис Аменхотеп, воплощение Амона земле! – почти закричала Тейе.

Он вежливо, почти снисходительно улыбнулся.

– Нет, он был всего лишь человеком, как и мой брат Тутмос. Так было нужно, чтобы Тутмос погиб. Мое предназначение – стать фараоном вопреки всем случайностям, потому что солнце должно быть возвеличено.

Тейе не могла думать. В ней боролись противоречивые чувства: потрясение, страх, робость, благоговение. Удары сердца причиняли боль, и она прижала к груди непослушную руку.

– Я не вижу необходимости делать меня твоей женой, – сдавленно произнесла она.

Он наклонился к ней поверх короны, в свете лампы его глаза меняли цвет от коричневого до желтого.

– Амон сделался сильным и могущественным, – прошептал он. – Моя магия должна быть сильнее его. Они все собираются вокруг меня, эти злые силы, демоны, они переполняют мои сны ночью, толпятся со всех сторон днем. Я многое узнал от женщин, которые устанавливали жертвенники для иноземных богов. Я могу использовать заклинания и магические формулы, чтобы защитить себя. Но величайшая защита от всего – это соединение тела сына с телом матери. Такой союз считается священным людьми солнца за великой излучиной Нахарина,[40]40
  Семитское и египетское название Нахарин означает «область рек».


[Закрыть] в стране хеттов, в Кардуниаше. Я говорил с иноземными женщинами. Я знаю. Это не только и не просто святое дело; для меня, воплощения солнца, это – долг. Я вышел из твоего тела. Именно твоим телом я должен обладать.

Внутрь горящей лампы влетел мотылек. Тейе слышала, как он бьется там, с обгорелыми крылышками, с ослепшими черными глазками, бьется, колотится о твердый алебастр, охваченный убийственным опьянением. Всходила луна – холодный серебряный диск, свет которого запивал террасу. Тейе смотрела, как он ложился бледным невесомым покрывалом на ее ноги. – Думай! – яростно приказывала она себе. – Думай же! Эйе, что мы наделали? Этот ребенок, за спасение которого я так отчаянно и тайно боролась, чье право рождения я отстаивала, рискуя навлечь на себя гнев фараона, этот фанатик, этот человек теперь утвердился во власти. Можно ли сдерживать или управлять этим безумием? – Но где-то очень глубоко сознание нашептывало ей: – Что если сын Хапу предсказал именно это, но чудовищность предсказания была слишком велика, чтобы быть понятной фараону, которого не интересовали религиозные вопросы? Сын Хапу хотел погубить моего сына. Он был оракулом Амона. Не поэтому ли он предсказал, что мальчик вырастет и убьет своего отца? Он имел в виду, убьет своего отца Амона? Что мне теперь делать?

Она попыталась заговорить, но голос отказывался повиноваться ей. Подождав немного, она повторила попытку, стараясь говорить успокаивающим тоном.

– Аменхотеп, – сказала она, – для царевича женитьба на своей сестре – это правильное и законное дело, потому что семя бога не должно прорасти в простолюдинах. По той же причине для фараона приемлемо жениться на своих дочерях. Такие союзы сочли необходимыми, когда царственные женщины получили право наследования по крови. Но в наши дни вопросы преемственности – дело оракулов, и Амон дарует божественность согласно их утверждениям. Брачные союзы между братом и сестрой или между отцом и дочерью теперь устраивают только по династическим причинам или для очищения царственной крови. – Она возвысила голос. – По закону Маат есть два союза, которые навлекают проклятия и кару богов, и они запрещены. Первый – между двумя мужчинами, второй – между мужчиной и его матерью. То, что ты предлагаешь мне, может потрясти основы Маат в Египте и навлечь неодобрение каждого – от придворного и жреца до последнего из феллахов.

– Ра всемогущ, – напомнил он ей, – он выше не только Амона, но и Маат. Маат должна быть возвращена к своей древней простоте. Семья Ра мала, а его власть должна быть сохранена и разделена внутри семьи, чтобы сделать ее более сильной, чтобы обеспечить магию, которую не мог бы разрушить ни бог, ни человек. Как воплощение Ра я слежу за соблюдением его законов, которые превыше законов Маат, ставших извращенными. Твой муж ложился в постель с мальчишкой, а твои придворные попирают Маат каждый день. Но те, кто повинуется мне, избранники солнца, не могут заблуждаться, и семья святого может только усилить Маат. – Он резко пододвинул к ней корону. – Ты уже стала избранной. Мне нужна ты.

– А если я откажусь?

– Ты не откажешься. Как ты посмеешь? Кольцо власти вокруг меня еще не замкнулось, и темнота проникает сквозь него ко мне. Ты можешь замкнуть его, Тейе. Мы с тобой будем рождать детей солнца.

Она поднялась, напряженная и измученная, и ей пришлось обеими руками схватиться за подлокотники кресла, чтобы не упасть.

– Я подумаю о том, что ты сказал, – пробормотала она, – но сейчас мне пора спать.

– Ты вся дрожишь. Пиха! Принеси богине плащ! – Он тоже поднялся, и, обойдя вокруг стола, со своей обычной кротостью поцеловал ее в шею. – Спокойной ночи, императрица. С рассветом Ра рассеет все твои сомнения.

Фараон, ликующий, возбужденный, бодро прошагал через залитую лунным светом террасу, будто с него свалилась огромная тяжесть.

Тейе шла в свою опочивальню, едва осознавая, что происходит. Она стояла, молчаливо и отстраненно, пока Пиха со служанками раздела ее, смыла краску с лица, ладоней и ступней, погасила лампы, оставив только ночник у ложа, и откинула покрывало на постели. Она безразлично скользнула под него, служанки поклонились и вышли. Пиха свернулась на циновке в углу и вскоре уже глубоко задышала во сне. За дверью прошаркал телохранитель, случайно кашлянув. Тейе села и уронила голову в колени. Очень хорошо, – подумала она. – Какой у меня есть выбор? Сдается мне, от моего сына вреда Египту не будет, потому что он говорит только о возвращении его к некоему прежнему изначальному величию. Если он безумен, тогда это безумие, которое не угрожает военному или дипломатическому превосходству империи. Я правлю страной. Я контролирую это превосходство, и, если я становлюсь императрицей, я могу и дальше продолжать контролировать его. Он не особо интересуется правлением и может свободно предаваться своему религиозному безумию, не нанося никакого вреда, пока я буду охранять спокойствие этой страны. Конечно, будет неодобрение. Все жрецы будут проклинать меня, все граждане возопят. Как долго это продлится? Как долго Фивы и двор возмущались мальчишкой, которого приблизил мой супруг? Недолго. Но здесь будет иначе. Это не будет выглядеть как царское неблагоразумие, скрытое во мраке царских покоев. Я буду щеголять попиранием законов Маат в залах для приемов, с короной на голове, каждый день. Иноземные миссии ничего не подумают. То, что он сказал, правда – иноземная знать и члены царской семьи часто берут в жены собственных матерей. Но Египет вскипит. Может, лучше отказаться, настоять, чтобы Нефертити надела эту корону. Но что если он прав? Как много времени прошло с тех пор, как фараон действительно верил всем сердцем, что он есть Амон, бог Фив? Сколько раз мы с Осирисом Аменхотепом посмеивались над своей божественностью, веруя только в свою власть делать себя богами. Жизнь моего сына была странной даже по его словам. Возможно ли, что Тутмос погиб от руки Ра? Что сын Хапу был напуган тем, что он увидел в чаше Анубиса? Возможно, это не только шанс продолжать обладать властью, которой мой муж наделил меня, но что-то более ужасающее. Если я решу неверно, не обрушит ли на меня Ра свой гнев?

Она завернулась в покрывало, соскользнула с ложа и тихо подошла к окну. В лицо повеяло прохладным воздухом. Сад, затихший и темный, иногда озаряли факелы солдат или слуг, спешащих с какими-нибудь поручениями. Она обдумывала слова сына снова и снова, пока чистое белое пламя его убежденности не воспламенило в ней ответную искру мрачного света, загоревшегося где-то глубоко. Тейе знала, что она – пресыщенная женщина, что ее чувства притуплены целой жизнью интриг, распада и порочности – неотъемлемых спутников безграничной власти. Ей никогда не доводилось слышать, чтобы о духовных материях говорили с таким искренним убеждением, и под слоями цинизма и ржавеющей броней сомнительных решений, принятых из соображений политической необходимости или общественной стабильности, настойчивая убежденность Аменхотепа задела в ней чувствительную струну. Что если он и вправду предвестник ревностного бога, пришедшего восстановить равновесие Маат, искаженное веками заблуждений?