Текст книги "Проклятие любви"

– Аменхотеп? – прошептала она.

Он открыл один глаз и попытался улыбнуться.

– Я знаю, – с трудом произнес он, дыхание со свистом вырывалось изо рта. – Наш грядущий бог сделался отцом. По крайней мере, кое-кто сделался отцом. – Зрачок у него был расширенный, невидящий, и Тейе поняла, что ему дали много обезболивающего.

– Это девочка, – сказала она, наклонившись ближе к его уху. – Нефертити чувствует себя хорошо.

– Нефертити превосходно выполнила свой долг. Евнух доволен?

Тейе коротко рассмеялась.

– Ты ужасен, Могучий Бык, – прошептала она у самого его виска. – Я очень люблю тебя. Рада видеть, что могу не тратить понапрасну свое сочувствие, ты не нуждаешься в нем. Думаю, твой сын доволен. Он пошел в свои покои, чтобы напиться.

– Счастливчик Аменхотеп. Вели им повернуть меня на бок, Тейе, я хочу видеть тебя.

Она сделала знак слугам, те подбежали и уложили его поудобнее, примяв у лица подушки. Теперь фараон открыл оба глаза, и, несмотря на то, что от действия лекарства глаза казались стеклянными, Тейе, как всегда, оказалась во власти пристального взгляда, в глубине которого все еще неизменно горел огонь жизни.

– Зачем тебе вся эта суета? – спросила она. – Тебе надо поспать. Отошли их.

– Нет. Они – все, чем я жил. Я пью мерзкие снадобья врачевателей, и боль стихает, тогда я любуюсь телами, которые извиваются и кружатся рядом со мной, слышу музыку, и перед глазами встают видения – красное вино, льющееся в драгоценные кубки, голубые глаза, вспыхивающие нетленной страстью… – Речь его стала бессвязной, потом он затих.

Тейе не взяла его за руку, не стала утешать и успокаивать. Она знала, что он бы не захотел этого. Она просто сидела среди этой какофонии звуков, напоминающих о празднествах в пиршественной зале, и глядела в его глаза, пока не поняла, что он больше не видит ее. Тогда она поднялась и жестом подозвала врачевателей.

– Как вы находите его состояние?

Один из врачевателей, очевидно уполномоченный выражать общее мнение, поднял брови и пожал плечами.

– Лихорадка измучила его. Десны покрыты нарывами. Вчера он потерял еще два зуба. Пять лет, царица, я говорю тебе одно и то же: у него нечеловеческая воля к жизни.

– Конечно нечеловеческая! – раздраженно бросила она. – Ты говоришь о самом Амоне. Дай ему все, что он хочет, и продолжай докладывать мне.

Она с облегчением покинула опочивальню. Как только двери за ней закрылись, оживленный гул сменился задумчивой тишиной коридора. Вконец обессиленная, она направилась к себе, сознавая, что несет аромат смерти в складках своего платья, прилипший, будто пыльца какого-то отвратительного цветка.

Новость о том, что состояние фараона ухудшается, разнеслась быстро, и на Малкатту опустилась тишина ожидания. Иноземные посланники не вручали верительных грамот. Управители с охапками свитков стояли в коридорах у дверей своих кабинетов, будто не желая входить. В садах слонялись притихшие придворные, время от времени поворачивая головы в сторону опочивальни фараона, будто прислушиваясь к прерывистым звукам мучительного умирания. Тейе, одурманенная бессонницей, с опухшими глазами, иногда выходила из своих покоев в относительную тишину сада, собираясь с силами для долгих ночных часов, чтобы лежать и слушать, как слушала вся Малкатта, жуткие пронзительные крики и смех, зловеще доносившиеся из окон. Однажды она приказала играть своим музыкантам, но при первых же звуках с омерзением отвернулась, чувствуя, что отвратительная музыка делает ее соучастницей предсмертной оргии фараона. В конце концов, она оставила надежду уснуть и сидела неподвижно рядом со своим ложем, слушая чтение писца.

Но вызов все-таки пришел, и Тейе знала, что на этот раз это последний вызов. Ее единственным чувством было облегчение. Долгие годы двор пребывал в постоянном напряжении, каждую минуту ожидая страшного известия из покоев фараона. Управители привыкли общаться с фараоном через Тейе. Уже много месяцев его место пустовало во время пиршеств. Когда он внезапно появлялся среди придворных, это вызывало изумление и даже обиду. Очень немногие еще помнили время, когда голос Аменхотепа звучал повсюду, когда вся Малкатта ощущала его физическое присутствие. Слишком долго он был ее воздухом, ее незримым богом. Его смерть повлечет за собой не только горе, – думала Тейе, посылая вестника разбудить сына, – она повлечет за собой неверие. Она торопливо прошла по коридорам забывшегося тяжелым сном темного дворца. Когда двери царских покоев распахнулись перед ней, шум, доносившийся оттуда, сменился громкими криками. Тейе на мгновение остановилась, потом повернулась к личной страже фараона.

– Выгоните их всех.

Поджав губы, она ждала, пока солдаты вытолкают потрясенных людей. Музыка смолкла, и музыканты, торопливо поклонившись, исчезли в тот же миг. Танцовщицы и прислужники с дикими глазами и лоснящимися от пота телами последовали за ними. Толпа, спотыкаясь, неслась мимо, некоторые падали пред ней на колени, узнавая, другие пятились, пока, наконец, солдаты не выставили их всех в коридор.

Тейе огляделась в наступившем безмолвии. Пол был заставлен пустыми кувшинами из-под вина, повсюду были разбросаны порванные гирлянды цветов, побрякушки танцовщиц, кто-то оставил на полу желтый плащ, рядом валялась разбитая баночка, оттуда медленно вытекала густая черная краска, расплываясь на пыльных синих плитах. Из угла одним гибким движением поднялся мальчишка и осторожно подошел к ней, крепко сжимая в руке что-то блестящее. Он распростерся ниц перед Тейе. Она молча кивнула солдату, и тот приказал мальчику подняться.

– Покажи, – коротко приказала Тейе.

Мальчик поднял на нее холодные, дерзкие глаза.

– Это он мне дал. – Маленькая ладошка раскрылась, и на ней сверкнуло золотое кольцо, увенчанное царским картушем и украшенное бирюзой.

Солдат проворно схватил кольцо. Мальчишка зло уставился на него.

– Это он мне дал!

В коридоре послышались быстрые шаги, вошел Эйе, за ним следом Хоремхеб. Тейе кивком ответила на их поклоны и повернулась к Хоремхебу.

– Забери этого мальчишку. Отправь его на корабле в Дельту, пусть немедленно примет присягу в одном из твоих пограничных дозоров. И пусть его начальник проследит, чтобы он не сбежал.

– Если он попытается это сделать, ему тотчас отрубят руки и ноги, а затем он будет обезглавлен, – сурово сказал Хоремхеб.

Мальчишка завизжал и, непристойно ругаясь, кинулся на него, пытаясь выцарапать глаза своими длинными ногтями, и брыкаясь босыми ногами. Тут вмешался солдат из личной стражи фараона; он оглушил бунтовщика ударом в висок, сгреб его и исчез в полутьме за дверью.

– Оставь нас и ты, Хоремхеб, – тихо приказала Тейе.

Ее била дрожь.

Хоремхеб поклонился и немедленно вышел.

Только теперь Тейе смогла собрать свое мужество, чтобы посмотреть вглубь комнаты, сквозь зловещие безмолвные тени, на массивное ложе, рядом с которым горела каменная лампа. За ложем сутуло и покорно стояли врачеватели. Вместе с Эйе она медленно пошла к ложу. Когда они остановились перед фараоном, дверь снова отворилась, и в нее проскользнули Аменхотеп и Ситамон. Они подошли к изножию постели, Тейе даже не взглянула на них. Ее глаза были прикованы к мужу, который метался в бреду.

– Ну что? – обратилась она к врачевателям.

– Мы сделали все возможное, – сказал один из них монотонным голосом вконец измученного человека. – Он отказался от заклинаний.

– Очень хорошо. Вы свободны.

Они не стали задерживаться, чтобы собрать свои травы, амулеты, притирания, разбросанные по столу, а ушли так быстро, как только позволяли приличия. Но Тейе не могла осуждать их. Она понимала, что на протяжении последних недель их работа в опочивальне фараона превратилась в кошмар, которого они никогда не забудут. Положив руку на взмокший лоб мужа, она прошептала его имя, но, даже будучи без сознания, он почувствовал боль от прикосновения и дернулся, отстраняясь. Все его лицо распухло, у рта засохла пена, из закрытых глаз сочились желтоватые слезы, залепляя ресницы. Тейе убрала руку.

Долгое время они четверо оставались недвижны в могильной тишине комнаты. Тейе с отчаянием осознала, что фараон умирает так же, как и жил, – гордо, надменно отвергая все, что неподвластно его влиянию, и презирая тех, кто предлагал ему свою помощь. Он так и не пришел в сознание. Его метания становились все более судорожными, невнятное, бессвязное бормотание – слабее и глуше. Слуга беззвучно приблизился к Тейе и сказал, отводя глаза:

– Царица, верховный жрец и его прислужники ждут за дверью. Они принесли молитвы и фимиам, чтобы проводить бога.

– Пусть войдут.

Комнату медленно заполнили молчаливые люди в белых одеждах с тлеющими курильницами в руках. Раздалось тихое мелодичное пение. Птахотеп подошел к ложу, преклонил колени и поцеловал безвольную руку фараона. Хотела бы я знать, осознает ли он все это, – подумала Тейе. – Думаю, вместо этого он предпочел бы бесшабашную оргию, которую я разогнала, но, надеюсь, он понимает, почему я так сделала. Ты бог, Аменхотеп, и всегда будешь богом. Она украдкой бросила взгляд на сына, но не смогла прочесть ничего на его лице. В мерцающем свете его подбородок выглядел еще длиннее и уже, чем обычно, нос казался острее, а полные губы еще толще. Глаза Ситамон перебегали с тела отца на толпу жрецов, и Тейе почудилось, что она уловила нетерпение в движениях длинных переплетенных пальцев дочери.

Комната постепенно наполнилась сладковатым дымом, затрудняющим дыхание и заползающим клочьями в каждый угол, вытесняя застарелый запах прокисшего вина, благовоний и пота. Сквозь ставни пробился бледный рассвет. Где-то вдалеке, за лужайками и цветниками загрохотали тамбурины, послышался тихий мотив чьей-то утренней песни – это служанка шла в кухню или в гарем, начиная свой новый день.

В этот момент Тейе внезапно осознала, что перед ней лежит тело. Фараон ушел, но его колдовское очарование было так сильно, что долгие минуты она просто молчала и не шевелилась, все еще надеясь, что его глаза откроются, и он будет искать ее взгляда…

– Да будут тверды подошвы твоих ног, Осирис, – наконец прошептала она. – Да живет имя твое вечно. Поднимите занавеси, откройте ставни, – приказала она слугам. – Светает.

Слуги бросились выполнять приказание, а Ситамон упала на колени. Тейе подумала, что девушка хочет выразить хоть некоторую скорбь и почтение пред телом отца, но она распростерлась ниц перед братом, лихорадочно прижавшись губами к его стопам.

Свет становился все ярче, Ра настойчиво боролся за свое рождение. Без паузы жрецы начали хвалебный гимн, которого фараон не желал слышать много лет, их взоры теперь обратились к молодому человеку, смотревшему в окно. Ситамон поднялась и пошла к дверям. Один за другим жрецы преклоняли колени, выказывая почтение своему новому правителю, и когда гимн закончился, они тоже ушли. Эйе преклонил колени, быстро поцеловал ноги нового божества, и Тейе последовала его примеру, едва осознавая, что делает. Аменхотеп не замечал их, он смотрел в сад, где уже рассвело и розовый свет начал медленно белеть.

– Воистину как чудно завершает Ра свое последнее перерождение.

– Императрица, я немедленно вышлю вестников, – сказал Эйе, – и, если хочешь, дам указания писцу из палаты внешних сношений подготовить официальные послания в те царства, с которыми мы имеем отношения. Твоего присутствия для этого не требуется.

Тейе кивнула.

– Пошли за жрецами-сем, пусть унесут его, – сказала она, – и пусть слуги соберут его вещи. – Эйе взял ее за руку, но она мягко отстранилась. – Я пойду к Тиа-ха, – сказала она. – Я не горюю, Эйе, еще нет. Просто не могу поверить, что бог, чье ка так долго заполняло собой целую империю, ушел. Я скажу Херуфу.

Дверь мягко щелкнула. Вздрогнув, они с Эйе повернули головы. Аменхотеп вышел.

Когда Тейе вошла в покои своей подруги, траурный плач по ушедшему богу уже разносился по всему гарему. Женщины собирались в саду, разрывая на себе платье и посыпая голову горстями земли. Тиа-ха, еще закутанная в свободную ночную сорочку, поднялась из-за туалетного столика, и, увидев такой знакомый, привычный беспорядок в комнате, Тейе расслабилась. Ее начала бить дрожь. Не дав Тиа-ха опуститься на колени, Тейе взяла ее за руки, притянула к себе, и они обнялись.

– Принеси теплого вина, быстро, – крикнула она рабыне. – Императрица, садись на мое ложе. Ты озябла!

Она набросила на плечи Тейе шерстяной плащ и сунула чашу с подогретым вином в ее ослабевшие руки. Тейе с благодарностью выпила.

– Какой это удар, Тиа-ха, – сказала она, когда вино достигло желудка и тепло приятно разлилось по телу. – Мы так долго этого ожидали. Нам следовало лучше к этому подготовиться.

– Как можно быть готовым к смерти такого Гора, как он? Поплачь, если хочешь, царица. Мои покои – хорошее и тихое место. Ты только послушай! Женщины гарема так не голосили с тех пор, как царевна Хенут напала на вавилонянку. Аменхотеп плывет к священной ладье на волнах приятной скорби.

Тейе печально улыбнулась.

– Он бы рассмеялся, услышав это. Нет, Тиа-ха, я не буду плакать. Кажется, я забыла, как это делается. Фараон не любил слез. Он считал их проявлением слабости.

– Может быть, для царицы. У тебя теперь будет полно хлопот с организацией нового управления для сына и с устройством иноземцев, которые приедут на похороны. – Она замолчала и сидела, обхватив свою чашу обеими руками.

– Ты исполняла свои обязанности царской жены, выказывая огромную преданность, – сказала Тейе, глядя на поникшую, растрепанную голову подруги. – Хочешь, я поговорю с сыном, чтобы он отпустил тебя из гарема, Тиа-ха? Ты сможешь удалиться в свои владения в Дельту. Судьба других женщин мне безразлична, но ты была моей любимой подругой.

– Удалиться? – Яркие глаза Тиа-ха сверкнули. – О, кипучие наслаждения Дельты! Сады, аромат виноградников, похотливые молодые рабы с такими волнующими мускулами, давящие виноград. Это было бы интересно. Но, думаю, нет. Я хотела бы быть свободной, чтобы бывать не только на фиванских рынках, но моя жизнь прошла здесь, и мне будет недоставать сплетен, стычек, дуновения власти, доносящегося сквозь эти двери. Благодарю тебя, богиня, но нет.

Тейе кивнула, расслабившись при звуках мелодичного голоса Тиа-ха, и на нее навалилась здоровая усталость. Но она не почувствовала вины, когда распознала облегчение, высвободившееся из-под скорби и напряжения. Египет готовился к этому дню долгое время.

– Думаю, теперь я смогу уснуть, – сказала она. – Как хорошо, что я пришла к тебе, Тиа-ха.

Тейе поднялась, на этот раз подождав, пока Тиа-ха исполнит ритуал почитания, и покинула гарем. Медленно проходя к своим покоям, она не отвечала на громкие выражения соболезнования, доносившиеся со всех сторон. Мы с тобой многое успели сделать, – думала она, бросаясь на ложе и погружаясь в долгожданный сон. – Жизнь была прекрасна.

Книга вторая

7

В течение семидесяти дней траура по фараону Аменхотепу Третьему, пока над бальзамированием его тела трудились жрецы-сем, а великолепную гробницу готовили к погребению, Малкатта полнилась иноземными сановниками, съезжавшимися со всех уголков империи; они выражали соболезнования императрице Тейе и заверяли ее сына в вечной братской дружбе. Аменхотеп торжественно сидел на троне, но царские регалии оставались в руках хранителя, стоявшего на ступенях помоста, потому что новый фараон до коронации не имел права носить их. Он милостиво выслушивал льстивые слова и вежливо отвечал на них, однако мысли его, казалось, были где-то далеко. Покидая залу приемов, он отправлялся в детскую, где склонялся над кроваткой маленькой Мериатон, или сидел у озера вместе с женой, говорил редко, все больше слушал, как писец читает вслух древние тексты. Тейе ждала, что он теперь отправит жрецов домой, успокоит людей Амона и нанесет визит своим управителям, но он ничего не делал. Тейе пыталась найти этому объяснение, она решила, что, продолжая вести себя как царевич, он даже теперь испытывал страх потерять царский сан и пытался защититься своим бездействием.

А Нефертити не испытывала такого страха. Она велела доставить ей диадему, увенчанную коброй, и до заката солнца все разглядывала ее. Хранитель диадемы все время молча стоял рядом, опасаясь, как бы она ненароком не надела ее на голову до времени, нарушив тем самым закон. Но примерить диадему Нефертити не осмелилась. Девушка проводила много времени, наблюдая, как продвигается строительство дворца, начатое по велению Аменхотепа за комплексом сооружений Карнака, и архитекторы и мастера трепетали при ее появлении, потому что она всегда была чем-нибудь недовольна. К супругу она проявляла, как всегда, безграничную любовь и заботу, но окружающим ее показная любовь казалась неестественной и чрезмерной.

За несколько недель до погребения, когда ритуальные дроги с телом Аменхотепа должны были двинуться к его гробнице, Ситамон отправилась к новому фараону. В синем траурном одеянии, она грациозно шла через лужайку, под ласковым ветерком прозрачная ткань развевалась и приятно облегала тело. Уровень реки уже достиг своего верхнего предела и теперь снижался, голая земля уже покрылась тонкими зелеными стрелками молодых всходов. Воздух был пропитан ожиданием перемен, двор почти ликовал, предвкушая новые интриги, раздачу новых должностей, новое лицо под сенью двойной короны. Ситамон тщательно подобрала платье и надела ожерелье в четыре нити ярко раскрашенных и позолоченных глиняных колечек. Ее парик был украшен васильками из бирюзы и ляпис-лазури, а на смуглом лбу поблескивала яшма. Ленты, стягивающие узкое синее платье под накрашенной грудью, развеваясь, свисали до самых золотых сандалий, а с плеч складками спадала короткая накидка с красной каймой. Когда она приветствовала брата, подняв к небу раскрытые ладони и склонив голову, на запястьях зазвенели браслеты и вспыхнули кольца на пальцах. За ней, подобно вихрю ярких лепестков, двигалась ее нарядная свита.

Когда она выпрямилась, Аменхотеп улыбнулся.

– Траур тебе к лицу, Ситамон. Он соперничает с синевой твоих глаз.

– Мой фараон, мой дорогой брат, – ответила она, обольстительно улыбаясь, – по закону мне следует дождаться коронации, чтобы вручить тебе свой подарок, но я бы хотела, чтобы ты получил его без суеты, чтобы я могла одна насладиться твоей радостью. Ты не прогуляешься со мной до канала? – Не дожидаясь ответа, она взяла его под руку, и они направились на внешний двор. – Храм Атона не скоро будет готов к освящению, – продолжала она, – и храм царевны тоже растет довольно медленно. Не разжигает ли такая отсрочка твое нетерпение? – Он ласково улыбался ей, с живостью отвечая на вопросы, чувствуя, как ее другая рука легла поверх его собственной. – И царевна Мериатон здорова, как я слышала, – продолжала Ситамон, когда они ступили на ослепительно белые плиты причала.

Завидев их, толпившиеся на пристани люди упали перед ними ниц.

– Да, она здорова. И она уже сейчас очень красивая. Думаю, у нее будут глаза, как у Нефертити.

Они подошли к краю канала, отделявшего дворец от реки, и под сенью сикомор и финиковых пальм неспешно направились вдоль берега. Там, где ступени причала скрывала вода, легко покачивалась маленькая ладья, ее сине-белый узорный парус был аккуратно свернут на мачте. Ладья была сделана из кедра, Аменхотеп уловил аромат этого экзотического дерева. Борта, инкрустированные золотом, тускло поблескивали в тени деревьев. Огромное лучистое солнце, покрытое слоем серебра, сияло на носу, а с кормы на них бесстрастно взирало серебряное Око Гора. В центральной части палубы возвышалась кабина, занавешенная вавилонской парчой, нубийской кожей и азиатским шелком, все было выполнено в цветах царского дома – синем и белом. На палубе были расставлены небольшие раскладные кресла из кедра, инкрустированного слоновой костью. Свернутый сейчас золотистый балдахин висел на передней стенке каюты. Рабы в юбках и сине-белых шлемах стояли на палубе вдоль бортов, и, когда Аменхотеп шагнул вперед, они опустились на колени.

Ситамон взмахнула рукой.

– Это мой подарок тебе, Гор. Я хотела, чтобы Атон украсил его. Прими его с моим смиренным почтением и любовью.

Среди слуг пронесся гул восхищения. Аменхотеп остановил на сестре серьезный взгляд.

– Принимаю с изумлением, – сказал он. – Достойная работа. Великолепный подарок. Управляющий твоими поместьями, должно быть, вспотел от ужаса.

Все послушно рассмеялись его неловкой шутке, Ситамон улыбнулась, глядя ему в глаза.

– Я богаче любой из женщин, за исключением нашей матери, – холодно ответила она. – Поэтому могу себе позволить дарить щедрые подарки. Команда ладьи и рабы тоже твои.

Аменхотеп повернулся и тепло обнял ее.

– Поедем кататься, прямо сейчас, – сказал он. – Сегодня чудесный день.

Повинуясь его знаку, рабы засуетились, отбрасывая сходни и поднимая парус. Фараон направился к кабине, Ситамон последовала за ним. Слуги вскарабкались на борт, расселись по всей палубе.

– До излучины, – приказал Аменхотеп, и маленькое суденышко, отделившись от причала, заскользило по каналу. Аменхотеп откинулся на подушки. – Нет ничего приятнее, чем провести день на реке, – мечтательно произнес он. – Если посмотришь внимательно, Ситамон, то увидишь птичьи гнезда, спрятанные среди пальмовых ветвей. Я люблю проплывать мимо стай цапель и ибисов: какая ослепительная белизна, какие тонкие, изящные ноги! Воистину жизнь удивительна!

Ситамон прилегла рядом с ним, от теплого ветра ее синее платье как бы невзначай приподнялось, обнажая ноги.

– Посмотри, Аменхотеп, – сказала она, указывая на берег, – там крокодил. – Они смотрели, как животное бесшумно скользит к воде. – Они любят караулить в реке вблизи Фив. Иногда ведь трупы попадают в Нил. Как ужасно умереть вот так, без бальзамирования, не обретя места в мире ином.

– Судьба тела не так важна, – мягко возразил Аменхотеп. – Мы рождаемся по воле Атона, и по воле Атона наши ка живут дольше.

– О нет, – подумала Ситамон. – Если мне придется выслушивать очередную речь о могуществе солнца, я усну.

Но фараон не стал продолжать, и когда Ситамон взглянула на него, то увидела, что он пристально смотрит на нее.

– Что ты будешь делать теперь, когда твой царственный муж умер? – быстро проговорил он высоким голосом, взгляд его похожих на коровьи, с поволокой, глаз затуманился и слишком недвусмысленно заскользил по телу Ситамон.

Она, будто невзначай, принялась поигрывать колечками ожерелья на своей груди.

– А что я могу сделать, Гор? Я принадлежу гарему. Я вдова. Но даже если бы я могла удалиться, я бы не сделала этого. Потому что желаю служить тебе так же преданно, как служила Осирису Аменхотепу. Я была царевной, была супругой наследника Тутмоса, была царицей. Если мой долгий опыт жизни при дворе может стать полезным тебе, ты волен распоряжаться мной, как сочтешь нужным.

Он глубокомысленно кивнул.

– Ты была добра ко мне, Ситамон. Твои советы в вопросах управления могут быть полезны, если, конечно, матушка не сможет дать их сама. Пусть опустят полог, и давай обсудим это.

Ситамон отдала короткий приказ, и слуга поспешил развязать шнуры тяжелого полога. Когда в каюте воцарился мягкий полумрак, Ситамон показалось, что глаза брата лихорадочно заблестели. Его слабые, непропорционально длинные руки беспокойно задвигались, он стал потирать ладони, оглаживать свой рыхлый живот, потом медленно потянул наверх подол своей длинной, до щиколоток, юбки.

– В этом полумраке ты кажешься женщиной без возраста, – проговорил он ломающимся голосом. – Я подумываю сделать тебя великой царской женой. Такая красота не должна пропасть зря.

Ее чувства вдруг обострились, она ощутила его руки на своем теле, когда он развязал ленты ее платья и нежно провел рукой по груди. Он стянул с нее парик, и собственные волосы обрушились ей на плечи. Казалось, от этого зрелища он возбудился еще сильнее и впился толстыми, вырезанными сердечком губами в ее губы. Некоторое время ее тело сопротивлялось, ее неосознанно отталкивала совершенно безобразная внешность брата, но Ситамон закрыла глаза, призывая на помощь все свое мужество и умение, отточенное в постели его отца, и нашла задачу более приятной, чем это представлялось вначале.

Когда все закончилось, он осторожно водрузил парик ей на голову и приказал поднять полог. На палубе слуги все так же смеялись и болтали, волны плескались о золотые борта ладьи. Аменхотеп внимательно разглядывал сестру.

– Мне понравилось, – сказал он. – Ты больше понимаешь в любви, чем Нефертити. Может быть, ты смогла бы обучить ее.

Ситамон не поверила своим ушам, она старалась сохранять на лице бесстрастное выражение, не зная, пошутил ли он или просто позволил себе злобный выпад в адрес жены. Она догадалась, что ни то, ни другое не было правдой, и что он просто высказал свои мысли вслух. Поэтому, завязав ленты на платье и хлопнув в ладоши, чтобы ей принесли питья смочить пересохшие губы, Ситамон решила, что он опасен.

Новость о подарке Ситамон брату, об их приятной речной прогулке и о том, что во время прогулки они уединялись за спущенным пологом, жадно передавалась из уст в уста, она облетела всю Малкатту – за семьдесят дней траура по ушедшему фараону двор истосковался по привычному образу жизни. Нефертити два дня размышляла об этих слухах, а на третью ночь встретилась с мужем в опочивальне лицом к лицу. Было холодно, в противоположных концах огромной комнаты дымились две жаровни. Дверцы золотого жертвенника Атона стояли открытыми, и в нем еще теплился ладан, который он воскурял, творя молитвы. Сам фараон сидел на ложе, подтянув колени к подбородку и свободно обхватив их руками, полностью погруженный в транс, как часто бывало после его ежедневных бесед с богом. Голова его была непокрыта, и Нефертити, торопливо подходя к нему, в который раз поразилась ее странной форме. Она уже так привыкла к нему, что не чувствовала отвращения; наоборот, царица обнаружила, что чем чаще видит своего мужа, тем сильнее ее влечет к нему. Нефертити не стала понимать его лучше, чем раньше, когда был подписан их брачный договор, просто теперь она чувствовала необходимость защищать его странную наивность. Подойдя к мужу, она подняла его безвольную руку и нежно поцеловала. Он поднял голову, часто моргая, и спустил ноги с кровати.

– Ты выглядишь усталым, Гор, – сказала она.

Он кивнул:

– Я не люблю темное время суток, Нефертити. Я чувствую себя в безопасности только под жаркими лучами Ра, когда его свет высвечивает все, что скрыто. Ночью, если не удается уснуть, я всегда слышу разные голоса.

Нефертити сжала кулаки под ночной сорочкой.

– А под покровом занавеса роскошной ладьи, которую тебе подарила Ситамон, ты чувствовал себя в безопасности?

– Да, и даже очень. Ситамон – светлая. Она не может навредить мне.

– Фараон, твой отец мертв. Теперь никто не может навредить тебе. Но тебя могут использовать. Разве ты не видишь, что Ситамон хочет использовать тебя, чтобы стать императрицей?

Он резко вскочил и забегал по комнате. Нефертити заметила, что он ни разу не вышел за границы пространства, освещенного лампами, стоящими на всех столах и подставках вдоль стен.

– Ситамон имеет право стать царицей вместе с тобой, – ответил он почти угрюмо. – Я люблю тебя, Нефертити. Ты прекрасна, и ты была добра ко мне задолго до того, как матушка освободила меня из гарема. Но Ситамон мне сестра по крови, поэтому она по праву рождения может быть моей женой.

– Но фараон уже многие хенти не обязан сочетаться браком с особами чистейшей царской крови! Способ выбора наследника изменился!

– Дело не в этом. – Он поднял кефтийскую вазу зеленого стекла и с отсутствующим видом стал водить пальцем по контурам выгравированного на ней морского ежа. – Как глава избранной и священной семьи я должен обеспечить ее единство. Темнота стремится помешать этому. Мы должны взяться за руки. Мы должны сильно любить друг друга.

Он и раньше иногда говорил ей что-то подобное, но теперь она испугалась, что начинает до конца понимать значение его слов.

Она быстро спросила:

– И поэтому ты предавался любви с Ситамон за спущенным пологом ее ладьи?

– Моей ладьи, Нефертити. – Он нахмурился, поставил вазу и, заложив руки за спину, подошел к ложу; короткая ночная юбка висела под его пухлым округлым животом. – И поэтому тоже. Но еще она красивая.

– Как так получается, фараон: значит, красота Ситамон возбуждает тебя сильнее, чем моя собственная?

Она понимала, что ступила на опасную почву, но от ревности была готова разразиться слезами. Его периодически повторяющиеся приступы мужского бессилия были тайной, которую она хранила больше из гордости, чем из преданности. Нефертити много раз размышляла о его причинах, потому что, когда он приходил к ней исполненный желания, он был таким страстным любовником, о котором могла мечтать любая женщина.

Аменхотеп сел рядом и обнял ее за плечи.

– Дорогая Нефертити! Что есть плоть, если не обитель для нашего ка? Зачем тебе беспокоиться о плоти Ситамон, когда мы с тобой разделяем общность наших ка? Ты – моя жена, моя сестра, мой друг. Этого достаточно.

Этого недостаточно, если это означает, что мое будущее положение императрицы в опасности, – гневно думала Нефертити. Повернувшись к нему, она принялась целовать его, крепко обнимая за шею, но его губы оставались холодными и безответными; в конце концов, она отстранилась.

– Не бери в жены Ситамон, умоляю тебя, – прошептала она. – Если она тебе нужна, возьми ее в свой гарем.

– Но я уже принял решение, – мягко сказал он. – Она будет царицей вместе с тобой. Она – моя сестра.

Он сделал ударение на последних словах, и Нефертити вдруг увидела истинную причину его упорства, которому она пыталась противостоять.

– Твоя сестра – и жена твоего отца, – медленно произнесла она с колотящимся сердцем. – Ну, конечно же. Вот почему она возбуждает тебя. Поэтому ты и не сделал ничего, чтобы завести собственный гарем. Ты заберешь всех женщин отца, Аменхотеп?

Впервые она увидела его разгневанным.

– Не говори так! – закричал он, толстые губы оттопырились, дрожа, руки судорожно сжались. – Ты непочтительна! – С удивлением Нефертити увидела, что его глаза наполнились слезами. – Этот человек не был мне отцом! Уходи!

Он толкнул ее локтем, и она безропотно поднялась. Поклонившись, она собиралась уйти, но он глухо окликнул ее, голос его дрожал:

– Ниже, Нефертити! Кланяйся до земли! Ты знаешь, кто мой отец. Все вы знаете. Лицом – на пол!

Она повиновалась и, поднявшись, вылетела из комнаты. В ее опочивальне служанка зажигала лампы.

– Ты должна была уже закончить! – пронзительно завизжала Нефертити и, подскочив к девушке, с размаху залепила ей две пощечины. – Почему постель еще не разобрана и белье не приготовлено?