Текст книги "Искушение богини"

Колени у всех подогнулись, руки протянулись вперед, головы склонились, и пол в зале на мгновение ожил, вздымаясь и опускаясь, точно волны озера.

Сенмут, который стоял на помосте выше всех, тоже опустился на колени. От страха его подташнивало. А что если он не понравится фараону? Вдруг он скажет что-нибудь не то и его с позором выгонят из зала? Бесчестье казалось ему хуже смерти. Все это пронеслось у него в голове в тот миг, когда его лоб коснулся подушки и поднялся вновь, а в следующий миг он снова был на ногах и наблюдал за царем и его семьей, которые шли по залу, принимая поклонение подданных.

Вблизи фараон выглядел куда более внушительно, это был не тот невысокий, коренастый человек, которого Сенмут видел однажды издали на дороге в Луксор. С близкого расстояния больше бросались в глаза его широкие плечи, рельефные мускулы ног, воинственная голова, похожая на бычью, острый взгляд подвижных, все примечающих глаз. В тот вечер он был с ног до головы одет в желтое, его любимый цвет. На нем был желтый, припорошенный золотом схенти и сандалии из сплетенных золотых цепочек. Нагрудник – две руки из горного хрусталя с обведенными золотом пальцами, держащие бирюзовый глаз Гора, инкрустированный аметистами и синим стеклом, – в тот самый день был преподнесен ему в дар визирем Нижнего Египта. Голову Тутмоса украшал желтый кожаный плат, чьи концы спадали чуть ли не до самой талии; а кобра и стервятник, вздыбившиеся над его сияющим лбом, мерили толпу холодным взглядом хрустальных глаз.

Сенмут с неприкрытым интересом смотрел на Ахмес. Он никогда не видел матери Хатшепсут и был слегка разочарован, поскольку между ними было мало сходства. Ахмес оказалась пухленькой и улыбчивой, но, хотя он и знал, что все любят ее за мягкость характера, ей не хватало огня, порыва, искры, которые были свойственны ее дочери.

Наконец, когда держатель опахала у правой руки царя и другие чиновники, расчищавшие путь, подошли к нему почти вплотную, Сенмут увидел Хатшепсут. На ней по-прежнему была мальчишеская одежда, подол схенти едва прикрывал колени, но в тот вечер никто не принял бы ее за царевича. Темные глаза были окружены зелеными тенями, черная краска вокруг них влажно поблескивала. Полные губы алели, тускло блестящие косы были украшены бутонами белых цветов, а над ними высилась серебряная резная корона такой тонкой работы, что она, казалось, вплетается в пряди волос надо лбом и за ушами. Серебро льнуло к ее шее и ласкало плечи, а по рукам ползли серебряные змеи, чьи плоские головы и хвосты были вырезаны из темного халцедона. Пояс, как и сандалии, был сделан из серебра, и если в яркий полдень Хатшепсут горела и сверкала, точно само солнце, то вечером она мерцала, как полная луна сквозь тучи. Сенмут даже испугался, вполне искренно.

Царские гербы сложили у помоста, и чиновники исчезли. Тутмос тяжело поднялся по ступеням и опустился на подушки, Ахмес села рядом с ним, а Сенмут оказался бок о бок с Хатшепсут, которая радостно ему улыбнулась. Фараон громким голосом приказал подавать обед, и гости опустились на свои места, приготовившись есть.

– Я рада, что ты здесь, – сказала Хатшепсут Сенмуту. – А еще я ужасно хочу есть. Сейчас подадут твоего гуся, вот и узнаем, можешь ли ты на глазок отличить старую птицу от молодой! Как тебе мои браслеты?

Она протянула вперед руки, взметнув целый вихрь ароматов.

– Визирь привез их специально для меня. Подожди-ка. – Тут она перегнулась через мать и постучала Тутмоса по колену: – Отец, вот жрец, о котором я тебе рассказывала. Сиди, жрец, не вставай. Ты и так довольно поупражнялся сегодня.

Сенмут оказался в плену самых испытующих, проницательных, зорких глаз, которые ему когда-либо доводилось встречать, даже неторопливый оценивающий взгляд Инени не шел ни в какое сравнение с этим испепеляющим взором. Тутмос словно загнал его в ловушку и теперь разбирал на части, кусочек за кусочком; Сенмуту пришлось напрячь всю свою волю, чтобы только не отвести глаз.

Через минуту, которая тянулась как вечность, фараон дважды хмыкнул.

– А ты неуловим, юноша, – сказал он хриплым басом, но без злобы. – Несколько недель мой распорядитель работ о тебе только и говорит, а я тебя до сих пор еще ни разу не видел. Инени о тебе хорошего мнения. Говорит, у тебя есть талант и воображение. Моей дочери ты нравишься. Счастливец.

Тут над ним склонился его раб с первым блюдом, и фараон смахнул со стола цветы, которые упали на широкие колени Ахмес.

– А что, этот заскорузлый жреческий наряд – вся одежда, какая у тебя есть? Где твой парик? Ну? Что молчишь? Язык проглотил?

Хатшепсут наблюдала за ними забавляясь, на ее губах витала легкая улыбка.

Сенмут ответил так же осмотрительно, как Хапусенебу некоторое время тому назад:

– Я всего лишь подмастерье, о Могучий Бык, и младший жрец, нижайший между жрецами. Не пристало такому, как я, наряжаться наравне с теми, кто знатнее меня.

Тутмос бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:

– Хорошо сказано. Но сантиментами хлеба не купишь, как заметил однажды великий Им-хотеп.

– Я ем досыта, могучий. Мой учитель дает мне много работы, но он справедлив.

– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?

– В комнате за кабинетом учителя.

– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?

И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.

– Видишь, вон там, возле пятой колонны в правом ряду, под светильником? Толстуха в золоте до колен? Это вторая жена Мутнеферт, мать моего брата Тутмоса, та самая, которая отказала в ложе моему отцу и несколько месяцев не выходила из своих покоев, когда я стала царевичем короны. Говорят, теперь она любовница главного глашатая, но я этому не верю. Будь это правдой, отец давно бы ее убил.. Тутмоса здесь нет. Отец отправил его с пен-Нехебом в поездку по нашим северным укреплениям. Он все надеется, что Тутмос чему-нибудь научится, но его ждет разочарование. Тутмос хотел взять с собой наложницу, и отец чуть не лопнул от злости… Видишь, кто машет тебе? Это Менх!

Это и впрямь оказался он; и Сенмут помахал в ответ. На коленях жизнелюбивый молодой человек держал девушку, из его парика вызывающе торчало страусиное перо. Прямо у царского помоста сидел Хапусенеб, увлеченно беседуя с отцом; и хотя Сенмут был уверен, что тот его видел, Хапусенеб не глядел в его сторону.

Когда трапеза окончилась, а время увеселений еще не наступило, визирь и его сын встали и приблизились к помосту. Тутмос жестом подозвал их ближе.

– Что случилось, друг мой?

– С вашего позволения, фараон, я хотел бы отправиться домой, к жене. Путешествие меня утомило.

– Иди. И ты тоже, Хапусенеб. Завтра через час после рассвета придешь в мою приемную с докладом.

Он отпустил их; Хапусенеб, поворачиваясь, поймал взгляд Сенмута и тепло улыбнулся. Они ушли, и фараон, покачиваясь, встал:

– Тихо! Ипуки здесь?

Из задних рядов зала слепого музыканта привел один из его сыновей и поставил перед помостом, где тот стоял, тощей рукой прижимая к себе новенькую лютню.

– Я здесь, ваше величество, – сказал он. Сенмут посмотрел на него с изумлением, ибо голос Ипуки оказался так же силен и мелодичен, как любой природный звук. Фараон кивнул, и раб подвел старика ближе, усадив у их ног.

– Дай мне твою лютню, – приказал Тутмос, и инструмент тут же оказался у него в руках. – Царевич короны обучалась игре на этом инструменте и желает слышать твое мнение о ее искусстве. А еще мы хотим развлечений.

Скорчив Сенмуту рожицу, Хатшепсут встала, и ее гримаска словно перенесла его на берег озера Амона, где холодной зарей он встретил нагую, перепачканную, скорбящую девочку. «Как далеко я ушел с тех пор», – подумал он не без грусти.

Хатшепсут поставила ногу на стол, чтобы лютня опиралась о колено. Нагнув голову и сосредоточенно покусывая губу, она примеривалась длинными пальцами к струнам, готовясь взять первый аккорд; Сенмут с бокалом в руке откинулся назад. Тишина густела. Ипуки сидел и спокойно ждал, положив руки на колени и сплетя пальцы. Наконец Хатшепсут подняла голову и обвела всю компанию взглядом. Два жалобных беглых аккорда слетели со струн, нежные и печальные, как зимняя ночь. Девушка запела:

Дочери царской желанна любовь! Косы ее словно ночь черны, Кудри ее – винограда гроздья, Жен сердца, восторга полны, Тянутся к ней, несравненной розе.

Голос у нее был высокий, тонкий и чистый, как у первой птахи ранним утром, а выбранная песня до того ей шла, что Сенмут решил, будто она прочитала его мысли. Его охватил суеверный трепет. Воистину она дочь бога!

Дочери царской желанна любовь! Руки ее хороши, когда кружится в танце, Груди лучше еще, когда колышутся в такт! Сердце мужчины под взглядом ее что вода, Краше она, чем смертный язык может сказать.

Никто не шевелился. Все хорошо знали эту старинную песню о любви, которую на всех пирах распевали на похабный манер, когда гости, хорошо набравшись, начинали сопровождать слова соответствующими непристойными позами. Но исполнение Хатшепсут было дерзким в своей простоте, ибо она пела всерьез. Зачарованные, слушатели позабыли интрижки и легкий флирт и снова переживали страдания первой любви.

Дочери царской желанна любовь!

Медным румянцем смуглые щеки горят,

Яркие, словно хна, что ладони пятнает!

Сердце царя снова любовью пылает,

Когда в красе первозданной она перед троном стоит.

Мгновение все пораженно молчали, потом вскочили со своих мест, захлопали в ладоши и затопали ногами, выкрикивая похвалы. Хатшепсут невозмутимо вернула лютню Ипуки и решительно села, не обращая никакого внимания на поднявшуюся бурю.

– Глупцы! – бросила она, адресуясь к Сенмуту. – Сами не знают, чему хлопают, а вопят просто потому, что я красива и пела о красоте. Мелодия простая, и голос у меня не сильный. А вот могучему сладкоголосому Ипуки, который один способен наполнить своей музыкой целый храм, они хлопают едва-едва и тут же бегут послушать то, что кажется им лучше. Глупцы!

Когда шум и крики стихли, Тутмос спросил великого музыканта, что тот думает о пении его дочери.

Ипуки задумался ненадолго, потом вынес свой приговор:

– Петь эту песню легко, но ее высочество сумела исполнить ее так, чтобы никто не заметил, что ее голос еще не достиг полной силы. А ее искусство в обращении с лютней известно всем.

Хатшепсут громко захлопала в ладоши и снова шепнула Сенмуту:

– Вот видишь!

Тутмос поблагодарил старика. Тем временем столы унесли, посреди зала освободили место, а у входа защелкали кастаньеты и зарокотали тамбурины. Ахмес спала, откинувшись на подушки и негромко похрапывая. Тутмос порывисто сошел с возвышения и сел на единственный оставленный в зале стул, прочие гости расположились на полу.

– Сейчас будут танцы, – сказала Хатшепсут. – Пойдем сядем на пол рядом с Менхом, оттуда лучше видны ноги танцовщиц.

И она легко вспорхнула с подушек, а Сенмут, не выпуская из рук кубка, последовал за ней.

Вбежали семь девушек – сирийки, понял Сенмут, глядя на их темную кожу и ястребиные профили, – с распущенными волосами до колен. Каждая держала тамбурин и колокольчик. Они были совершенно нагими, если не считать медных браслетов и колец на пальцах ног, а их тела лоснились от ароматного масла, которое стекало с голов. Их глаза были глазами диких животных. Сенмут мало что запомнил из их танца, если это можно было так назвать. Вино, благовония и близость царевны опьянили его. Раскачивающиеся груди и выкрашенные красным соски танцовщиц пробудили в нем такое сильное желание, что он больше ни о чем не мог думать. Наконец, гремя трещотками и щелкая кастаньетами, они ушли, их сменили жонглеры с шарами, обручами и деревянными булавами. Потом пришел маг, который осыпал всех золотой пылью и превращал цветы в огненные шары.

Фараон был в прекрасном настроении. Он смеялся, прихлебывал вино, хлопал себя по мощным ляжкам и бил в ладоши что было сил, а Ахмес все спала. Наконец, когда в водяных часах остались последние капли, а небо на востоке побледнело, он встал и с громким криком: «Всем спать!» – шатаясь, вышел из зала.

Музыка тут же стихла. Рабы принялись выносить из зала тех гостей, которые совсем не стояли на ногах, а остальные побрели через сад к реке, где их ждали лодки, или растворились в коридорах дворца, тихие и безмолвные, словно усталые призраки.

Сенмут моргнул и поднялся на ноги, пресыщенный и изнуренный, снедаемый желанием как можно быстрее добраться до своей постели и в то же время словно горевший в незнакомом прежде огне.

Хатшепсут, в плаще и капюшоне, коснулась его руки.

– Приходи завтра до полудня на плац, тогда к следующей охоте у тебя будет собственная палка для метания, – сказала она.

Он еще стоял, замерев в поклоне, а она уже шагала вдоль рядов колонн к сумеречному саду за ними.

Спотыкаясь, он пошел следом, не надеясь найти дорогу к себе в лабиринте дворцовых коридоров, но тот самый раб, который привел его сюда, поманил Сенмута к двери, и юноша, истекая потом и благовониями, со свинцовой тяжестью в руках и ногах, благодарно последовал за ним.

В том же году, в разгар лета, когда люди, животные и растения были втоптаны в землю испепеляющим гневом Ра, умерла Ахмес. Жаркой ночью она проснулась, попросила пить, и Хетефрас принесла ей воды из каменного кувшина, который стоял на сквозняке в коридоре. Ахмес осушила одну чашу и попросила еще, жалуясь на жару, ломоту в костях и хватаясь дрожащей рукой за сердце. Потом она свернулась калачиком и снова заснула, а когда проснулась в последний раз, то в страхе стала звать Тутмоса. Ее тревога была так велика, что Хетефрас сама отправилась будить фараона, но когда они вдвоем вошли в покои Ахмес и Тутмос послал за лекарем, женщина была уже мертва.

Все это время Хатшепсут спокойно спала, не тревожимая дурными предчувствиями. Когда за ней пришли, и она, пройдя длинными дворцовыми коридорами, встала у ложа матери, ей показалось, что все это происходит во сне. Ахмес, столь же нежная в смерти, как была и при жизни, тихо улыбалась, ее потускневшие глаза смотрели мирно, что говорило о благополучном исходе взвешивания ее сердца. Себек снова остался ни с чем.

– Теперь ты навсегда стала юной, – прошептала Хатшепсут строчку из погребального обряда. – Какой она была красавицей, отец! Я совсем не чувствую горя. Она с удовольствием жила ради всех нас, а теперь шагает по благословенным полям Осириса.

Тутмос не удивился. Ахмес возносила молитвы супруге Осириса чаще, чем всесильному Амону, и получила за свою верность справедливую награду, но его снова поразило чутье дочери.

– Могила в долине почти готова, – сказал он. – Там ее никто не потревожит.

По выражению его лица, как всегда, нельзя было понять, о чем он думает, но он тяжело опустился на низкий табурет у ложа Ахмес и застыл, не сводя глаз с ее неподвижного тела, а через некоторое время Хатшепсут вернулась в свою постель, оставив его одного.

Все семьдесят дней траура в Фивах царили мир и покой. Казалось, Ахмес принесла в дар городу, который любила, часть самой себя, свой ровный, кроткий нрав; как по волшебству, все страсти улеглись, раздоры стихли, и жизнь в Фивах сделалась неторопливой и тихой. Тутмос молча занимался своими делами, а Хатшепсут, как и в дни первого траура, пропадала у Не-банума в зверинце. Но на этот раз тишина, разлитая среди деревьев, безропотная доверчивость зверей и любовь Небанума вызывали в ней ощущение глубокого умиротворения. Она поняла, что ее пятнадцатый год начался слишком бурно, что она жадными глотками пила жизнь, вместо того чтобы смаковать ее, как драгоценный напиток, и потому отсутствие пиров, танцев и гонок на колесницах уже не раздражало ее, хотя несколько недель тому назад это показалось бы ей непереносимым. Как-то лиловым, обжигающе жарким вечером, когда она сидела на крыше дворца, ей вспомнилась долина, и тут же в ее мозгу возникла идея, пока еще неясная. Храм. Небольшой – глупо тягаться в размерах с неприступными утесами вокруг, – но совершенный, пусть он служит украшением долины, олицетворяя ее, Хатшепсут, красоту и царственное величие. Встревоженная этим видением, она сосредоточенно наморщила лоб, не обращая внимания на солнце, которое истекало кровью у нее на глазах. Ей нужен архитектор, такой, который понимает ее ум, живой, точно ртуть, знает ее мечты, и это вовсе не Инени. Она вскочила, торопливо сбежала по лестнице и отправила первого попавшегося стражника за Сенмутом.

Вернувшись на крышу, Хатшепсут принялась нетерпеливо расхаживать взад и вперед, только теперь осознав, что наступили долгие сумерки. Наконец она увидела среди деревьев солдата, за которым широкими шагами шел Сенмут. Похоже, он только что купался. На нем не было ничего, даже значка архитектора, лишь узенькая повязка вокруг бедер. Ее вдруг посетила опасная мысль о том, какие у него широкие плечи, какие длинные и стройные ноги, как хочется положить ему руку на грудь. Солдат указал наверх, и, когда юноша поднял голову, она прочла в его лице восторг. И вдруг он уже стоит перед ней, согнувшись в поклоне; на лице, которое совсем недавно сияло от радости, маска вежливого ожидания: слуга, явившийся на зов хозяина. Она заметила, как он загорел, какие у него высокие скулы, чувственный рот и прямой бескомпромиссный нос. Встретив его взгляд, она тут же отвела глаза.

– Приветствую тебя, жрец. Твои плечи еще не высохли. Ты купался? Подойди и сядь со мной рядом, посмотрим на закат.

Он покорно опустился рядом с ней и стал глядеть в темнеющее небо. До того как прийти сюда, он плавал в Ниле, взад и вперед, взад и вперед – это упражнение Сенмуту рекомендовал учитель, обучавший его стрельбе, – и теперь ощущал в руках и ногах здоровую усталость.

За время, что прошло с того пира, его тело стало гораздо более мускулистым, а голос глубоким. Но он сделался молчалив, и рабы Инени, которые следили за порядком и убирали в его кабинете, стали побаиваться его, хотя он был еще мальчик.

Он сидел рядом с ней, обхватив руками колени. Неотрывно глядя вперед, он казался таким закрытым и от всего отстраненным, что Хатшепсут не хотелось нарушать тишину, однако близилась ночь.

– Я ходила в конюшни и дала вороному, которого ты так любишь, овса. Он совсем застоялся, – сказала она.

– Надо бы рабам почаще выводить его из стойла, – ответил Сенмут. – Иначе, когда великая царственная супруга Ахмес уйдет на покой, он станет таким норовистым, что с ним будет не справиться.

– Я до сих пор не соскучилась по урокам стрельбы. А ты?

– И я нет.

– Ты рад, что можешь теперь учиться стрелять и править колесницей? Стала ли твоя жизнь интереснее?

– Да, я рад, но должен признаться, царевич, что мне не хватает занятий с Инени. – Он беспокойно поерзал. – Я еще не поблагодарил вас за жилье, которое вы мне дали, и за рабов и зерно, которые вы распорядились послать моим родителям.

– Я не дала тебе такой возможности. А потом умерла моя мать, да и я в последнее время часто бродила далеко от дворца, занятая своими мыслями. Как твои родители?

– Очень хорошо, и они будут вечно молить богов за вас. Рука у брата зажила, мать тоже поправляется, хотя еще слаба. Ваше высочество, – обеспокоено повернулся он к ней, – вы сделали мне столько добра, гораздо больше, чем я заслужил. Могу я спросить – почему?

– Ты можешь спросить, – отозвалась она, – но я могу и не ответить. По правде сказать, я и сама не знаю почему. Наверное, потому, что в тебе я нахожу все, что хотела бы видеть в своем брате, и это меня злит. С какой стати тратить на этого размазню усилия лучших учителей и воспитателей, когда такой человек, как ты, обречен вечно прозябать в храме, пока твоя семья голодает?

Она сказала это с таким жаром, что он не знал, как ответить.

В глубине души она побаивалась Тутмоса, ибо, как и Ахмес, начала задумываться о том, что будет, если после смерти отца она все же окажется женой Тутмоса вопреки всем уверениям фараона. Она уже открыла для себя, что смерть многое меняет, иногда – всё. И она день ото дня становилась все более осмотрительной и осторожной, точно дикая коза на незнакомой тропе.

Сенмут ничего этого не знал. Рядом с ним сидела Хатшепсут, без краски и украшений, а вокруг сгущались сумерки, превращая крышу дворца в островок, где они могли разговаривать по душам, и он чувствовал себя свободно.

Она пожала плечами:

– Я не знаю, и ты не должен спрашивать, мой друг. Разве царевич короны не волен поступать как захочет? Но я позвала тебя не просто так. Есть одно место, которое я хочу тебе показать, священное для меня место. Мне было видение того, что я сделаю там, но для этого мне нужна твоя помощь. Ты поедешь со мной туда?

– Конечно, ваше высочество! Где это место? Она показала рукой на запад, за реку:

– Оно там, скрыто от людских глаз; это долина, где покоится великий Ментухотеп-хапет-Ра. Больше я не скажу ничего, пока ты не увидишь его своими глазами. Мы едем завтра. Приходи к ступеням на берегу через час после рассвета и возьми сандалии, потому что дорога кое-где идет по камням.

– Я приду. Но почему вы выбрали меня, ваше высочество? Чем я могу вам помочь?

– Я расскажу тебе, о чем мечтаю, и ты меня поймешь. Я поделилась бы с Инени, но он не поймет, как бы ни старался. А с тобой, жрец, мы испытанные друзья, хотя не встречались и десяти раз за всю жизнь. Ты знаешь мою душу. Или я ошибаюсь?

– Я глубоко почитаю вас, царевич, но не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь сможет сказать, что знает вашу душу. Мне кажется, вы доверяете мне, и именно это хотите сказать. Вы не боитесь меня, потому что я никто, маленький прислужник из храма.

– Ты перестал быть маленьким прислужником из храма в тот миг, когда впервые оказался' в присутствии Инени, – ответила она. – Но кто ты теперь?

Под ними рывками двигались огоньки, то и дело пересекаясь на окруженных деревьями дорожках сада, – это качались фонари в руках стражников. Свита Хатшепсут и раб Сенмута ждали их у нижней ступени лестницы, но двое на крыше сидели неподвижно, каждый был погружен в собственные мысли. Они с трудом могли разглядеть друг друга, так было темно.

Когда раздался звук трубы, призывающей к обеду, первой пошевелилась Хатшепсут.

– Сегодня я не хочу есть. Иди, жрец, увидимся завтра. Это был приказ. Он неуклюже встал и поклонился, но она уже не глядела на него. Ее взгляд был устремлен за реку, точно она надеялась усилием воли рассеять тьму и увидеть свою долину. Сенмут сбежал по лестнице. Он больше не задавался вопросом, что будет с ним дальше. Он был готов принять свою судьбу.

На следующий день он поспешил к ступеням у воды и нашел там Хатшепсут; она стояла на палубе своей охотничьей ладьи, а рядом с ней находился носитель опахала. Для защиты от жары она надела плащ из ослепительно белого льна; носитель опахала, нубиец, был черен как ночь. Сенмут невольно вспомнил рисунок, который видел в одном из драгоценных свитков Инени: «Душа начинает свое путешествие в подземный мир». Поклонившись, он взобрался на борт, и гребцы, обливаясь потом, оттолкнули лодку от берега.

– Пойдем под навес, – сказала она. – Здесь уже невыносимо жарко. Отец разрешил мне поехать, но предупредил, чтобы я не заходила дальше в горы, чем это будет необходимо. Однако может статься, в такую жару я и вовсе никуда не пойду.

Она указала на сложенные у борта носилки с торчавшим над ними зонтиком. Потом критически посмотрела на него.

– Глаза надо красить, тогда солнце не так слепит, – сказала она. – Та-кха'ет!

Из каюты вынырнула рабыня и, щурясь от яркого света, замерла в ожидании.

– Принеси косметическую шкатулку и кисточки! – приказала Хатшепсут, и девушка, странно покачиваясь и почти не отрывая от палубы ног, заскользила прочь, а Сенмут не мог оторвать глаз от ее изогнутой спины.

– Это моя новая рабыня, Та-кха'ет, – пояснила Хатшепсут, заметив одобрительный взгляд Сенмута. – Очень усердная и исполнительная, но говорит мало. А теперь, Та-кха'ет, – обратилась она к девушке, едва та вернулась, – возьми черную краску и обведи этому жрецу глаза.

Она сама выбрала кисть и передала ее рабыне.

– Только не слишком сильно, и побыстрее. До некрополя рукой подать.

Та-кха'ет опустилась перед Сенмутом на колени, поставила шкатулку на палубу и открыла ее. Ее лицо ничего не выражало, но, обмакнув кисточку в бутылочку с черной краской, она улыбнулась.

– Господин, закройте, пожалуйста, глаза, – сказала она, и Сенмут повиновался, чувствуя, как порхают возле его щек теплые руки, а прохладная влажная кисть скользит вдоль век.

– А теперь откройте, – раздался голос Та-кха'ет. Ее овальное личико с зелеными глазами, смотревшими из-под рыжей челки, было так близко, что, подайся он немного вперед, и они соприкоснулись бы носами. Он наблюдал, как она работает, зажав кончик языка между зубами, от ее дыхания пахло сладостями и анисовым семенем. Закончив, она села на пятки, любуясь делом своих рук, но по одному слову Хатшепсут торопливо закрыла шкатулку и исчезла. Лодка ткнулась носом в ступени мертвых, и они встали.

– Она знает свое дело, – сказала Хатшепсут. – Краска тебе к лицу. А теперь пора, дорога длинная. Думаю, мне лучше поехать. Приготовьте носилки! – крикнула она гребцам.

Сенмут сошел за ней на берег, где были приготовлены носилки. Нубиец раскрыл зонтик, от которого на землю пролилась крохотная лужица тени, Хатшепсут забралась внутрь и легла, опираясь на локоть, чтобы удобно было разговаривать с Сенмутом по дороге.

Они тронулись, и скоро она умолкла, задумчиво глядя перед собой. Сенмут, нубиец и двое носильщиков обливались потом от жара, который одуряющими волнами исходил от раскаленного песка и скал, заставляя плавиться все вокруг, так что тропа перед ними расплывалась и дрожала от зноя. Скоро она резко нырнула вправо, но еще раньше Сенмут успел заметить другую тропу, совсем свежую и широкую. Она брала начало от дикой тропы, по которой шли они, и устремлялась прямо туда, где утесы встречались с пустыней. Но и там тропа не обрывалась, а бежала дальше. Сенмут разглядел на ней следы, оставленные быками, и отпечатки множества человеческих ног. Все это удивило его, но по команде Хатшепсут он свернул вправо, и скоро тропа, петляя, поползла вверх.

Через несколько минут у него заболели ноги, а подъем все не кончался. Как раз тогда, когда он понял, что не сделает больше ни шагу без глотка воды, утесы накрыли их своей тенью и Хатшепсут приказала остановиться у их подножия. Откуда-то из глубины носилок была извлечена фляга с водой, и люди пустили ее по кругу. Хатшепсут приказала носильщикам ждать, не сходя с места. Потом жестом велела нубийцу взять зонт и идти за ними.

– Он глух, – пояснила она деловито, – так что при нем можно говорить о чем угодно.

Хатшепсут, Сенмут и огромный негр снова пустились в путь. Но на этот раз долго идти не пришлось: внезапно их глазам открылась глубокая и просторная долина, чье ровное, точно пол, дно с трех сторон обрамляли утесы. Все трое остановились, и Хатшепсут едва слышно вздохнула.

– Узри священное место упокоения Осириса-Ментухоте-па, – сказала она.

Они умолкли, и Сенмут, стоя в тени зонта, почувствован, как его охватывает благоговение. Это и впрямь было священное, таинственное место, достойное владык. Он вдруг показался себе самозванцем, мелким и незначительным. Солнце лило в долину свет из вечно полной горящей чаши, и ни один звук не нарушал ее покой.

– Я хочу строить здесь, – сказала Хатшепсут, чей голос почти потерялся в гнетущей тишине. – Это моя священная долина, монумент, выражающий мою божественную сущность. Сюда будут приходить позднее люди, здесь они станут воздавать мне почести. Но как мне построить храм, достойный меня? Такой же прекрасный, как я сама? Я не хочу, чтобы это была пирамида наподобие той, в которой покоится могущественный Ментухотеп, ибо мне кажется, что нависшие над ней угрюмые скалы лишают ее величия. Но тогда что? Удастся ли нам вместе придумать, какая драгоценность достойна того, чтобы украсить собой венец этих гор?

Сенмут не отвечал. Цепким глазом архитектора он уже прикидывал расстояния, оценивал пропорции, измерял высоту. Не осознавая, что делает, он пошел вперед. Хатшепсут и нубиец следовали за ним, медленно ступая по песчаному дну долины. Маячившая вдали пирамидка стала приближаться, но даже когда они прошли половину пути, она по-прежнему казалась крохотной и неуместной. Сенмут остановился, нахмурившись. Наконец он повернулся к пирамиде спиной, и Хатшепсут, с головы до ног укутанная в белый лен, подошла и стала перед ним, не сводя черных глаз с его лица.

– Здесь можно построить величайший в мире храм, – сказал он медленно. – Ты сделала мудрый выбор, могущественная. Я вижу место, полное прохлады и света; возможно, несколько колоннад. Пусть будут углы, но никаких острых шпилей, бросающих вызов скалам. Я должен еще подумать. Позволено ли мне будет, ваше высочество, время от времени приходить сюда поразмышлять?

– Приходи когда захочешь, – ответила она. – А когда все решишь, мы начнем строить. Что ты думаешь о святилище, высеченном среди темных корней самих утесов, где будет сидеть и внимать молитвам мое изображение?

– Это возможно, но мне потребуется помощь хорошего инженера, такого, который любит камень и чувствует его суть. – Он тотчас вспомнил о Бенин. Бения сразу сказал бы, где и насколько глубоко можно резать скалу. Его наметанный глаз пронзил бы отвесный склон насквозь. Но где теперь Бения, одни боги знают, строит под началом Инени что-то таинственное для фараона. Сенмут рассказал о нем Хатшепсут, и та сразу сменила тон.

– Так он твой друг?

В тени не было видно ее глаз, руки, до этого нетерпеливо жестикулировавшие, она спрятала под плащ.