Текст книги "Искушение богини"

Это был хороший паводок. Он обещал рост налогов и обильный урожай. Феллахи, лишенные возможности обрабатывать землю в эти месяцы, трудились наравне с рабами на строительстве для фараона. Своей жизнью они были вполне довольны, ведь хлеб с луком они получали и здесь. В ослепительном свете солнца гомонили птицы. Над затопленными полями метались стрекозы на подрагивающих бронзово-голубых крылышках, поджидая, когда появятся комары, которые с ужасающей быстротой плодились в стоячей воде, грозя лихорадкой человеку и скоту. В это время года весь Египет полнился музыкой – музыкой плодородия и обильной жизни. А в доме мертвых рот Неферу наполнили так, чтобы щеки сохраняли округлость, как будто девушка просто спала, и последние повязки навеки опустились на ее глаза.

Во дворце не было слышно ни музыки, ни смеха. В покоях Неферу прислужницы собирали ее пожитки: одежду, посуду, мебель и баночки с притираниями – все, что может ей понадобиться и чем она будет продолжать пользоваться в одиночестве могилы. Ее разноцветные украшения завернули каждое отдельно и положили в золотые шкатулки, а осиротевшие короны сложили в обитые изнутри коробочки. В детской Нозме и Тийи упаковывали старые игрушки Неферу – красные и желтые кожаные мячики, волчки, деревянных кукол и маленьких разрисованных гусят, а еще ложечки, с которых ее кормили во младенчестве, юбочки и ленты, которые она носила ребенком. Во время специальной церемонии, недолгой, но берущей за душу, сожгли ее парики, и наконец просторный покой замер в ожидании новой обитательницы, новой наследницы, его пустота напоминала о смерти. На двери повесили замки и печати, а солнечный свет жидким золотом растекался внутри, словно это Ра заглядывал в каждый угол, ища свою потерявшуюся дочь.

Для Хатшепсут это было время глубочайшей скуки, перемежавшейся приступами глубочайшего горя. Она много времени проводила в царском зверинце, где наблюдала, как подрастает газель, кормила птиц и следовала за Небанумом от одной клетки к другой, пока он разносил пищу и воду их жильцам. Вместе с ним она садилась на крохотной лужайке в тени его дома, где обрывала лепестки розовых и белых маргариток, испещрявших траву, и расспрашивала его обо всех живых существах, что росли, летали или бегали по родной земле. Небанум был человек простой, жил одиноко и счастливо и о разных живых тварях знал все. Его сердце разрывалось от жалости к маленькой девочке, брошенной, как ему казалось, на произвол судьбы, не уверенной в себе. Он рассказывал ей о повадках птиц, о том, какие бывают цветы и как о них заботиться. Он рассказывал ей о любимых убежищах пустынного оленя, а она жадно впитывала каждое его слово. Иной раз, когда ей просто хотелось помолчать, она приходила к его двери, и тогда он сидел, не сводя глаз с ее бесстрастного лица и беспокойных пальцев, понимая ее боль и неуверенность без слов, как понимал нужды своих питомцев, но был не в силах предложить ничего, кроме своей компании и молока, которое его козы давали каждый день. Часто она приходила одна, без стражника и рабыни. В такие дни ему оставалось только надеться, что она попросила у Единого позволения идти куда захочет, но в глубине души он сомневался и старался не показывать, как ему страшно. Странно, но она нуждалась в нем. Он помнил Неферу и тоже молчал.

Уроков не было. Наставник царских детей Хаемвиз сидел в укромном уголке сада и дремал на солнышке. Юный Тутмос проводил время в покоях своей матери, разозленной и сбитой с толку последними событиями, а сыновья вельмож, с которыми Хатшепсут и Тутмос обычно встречались в комнате для занятий, сидели дома, радуясь нечаянным каникулам.

Ахмес заперлась в своих покоях, даже ела там, прислуживала ей за трапезой одна Хетефрас. Свое горе она хранила в тайне от всех. Дочь фараонов, с младых ногтей знакомая с порядками дворца, она хорошо знала, чего от нее ждут. Смерть царственной особы, так же как и жизнь, всегда влечет за собой неожиданные повороты и перемены. Ахмес много молилась своей любимой покровительнице, Исиде, преклонив колена у алтаря, который приказала воздвигнуть в своих покоях несколько лет тому назад. Однако ее молитвы чаще были о Хатшепсут, чем о Неферу, ибо она твердо верила в то, что ее старшая дочь сопровождает Амона-Ра в его странствии по небу и не нуждается ни в чьем заступничестве. Зато беспокойство за младшую росло не по дням, а по часам, точно плод в утробе, и каждое его шевеление приводило Ахмес в смятение, что было на нее совсем не похоже.

Что до самого Могучего Быка Маат, то он пристрастился мерить по ночам шагами залы и коридоры дворца, расстраивая планы слуг и пугая гвардейцев, которые несли стражу в самые глухие, безмолвные часы. Днем он ходил в храм, где собственноручно приносил жертвы, – эту обязанность обычно выполнял за него верховный жрец. Теперь он знал, чего хочет, и передача власти Тутмосу не входила в его планы. Во время своих ночных скитаний по дворцу он много думал о том, не стоит ли ему вызвать своих сыновей Ваджмоса и Аменмоса с границы и возложить царский венец на голову одного из них, но все же отказался от этой мысли. Обоим перевалило за сорок, оба с юных лет служили в армии. Но дело было совсем не в этом. В конце концов, фараон с выучкой военного – это сильный и решительный правитель. Просто одна мысль о том, что придется выдать за одного из них Хатшепсут, десятилетнюю девочку, вызывала в нем сентиментальное возмущение, хотя он и понимал, что это лучше, чем тот безумный план, с которым он носился. Кроме того, оба были давно женаты, их семьи жили в поместьях неподалеку от Фив, ни тот ни другой давным-давно не совали носа в политику, и… и…

«И на это нет моей воли, – признался он себе, преклоняя колена перед своим богом в полумраке величественного святилища. – Моя воля – воля Амона, но пожелать чего-либо еще не значит сделать». И он продолжал днем приносить жертвы богам, а по ночам мерить гулкие залы дворца твердыми шагами.

Наконец в середине месяца Мезор, когда река стала отступать, обнажая черную удобренную землю, на восточном берегу собрался погребальный кортеж, чтобы проводить Неферу домой. Пришедшие молча наблюдали, как поднимают на борт корабля гроб с ее телом, а вслед за ним и все, что связывало ее с жизнью. Утро выдалось солнечное и свежее, в воздухе пахло влажной землей. Течение в реке еще не успокоилось, а в садах из отсыревшей насквозь почвы уже лезли первые зеленые ростки. Жрецы, плакальщики и родственники покойной, готовясь к недолгому путешествию на запад, всходили на корабль с опущенными долу глазами, занятые каждый своей думой. На дальнем берегу их ждали запряженные волами неподвижные дроги, и, пока барки с погребальной процессией приближались к причалу, а шесты, которыми рабы отталкивались от дна, поднимались и падали, влажно блестя на солнце, Хатшепсут охватила дрожь.

Дни траура принесли ей пусть шаткий, но все же покой, и она снова почувствовала, что заняла свое место в жизни, но теперь при виде огромных красно-рыжих животных, которых держали неподвижные и жутковатые служители города мертвых, ее охватил тот же ужас, что прогнал ее от смертного ложа Неферу и бросил в воды священного озера. Она поспешно схватилась за теплую, знакомую руку матери.

Лодки мягко ткнулись бортами в причал, рабы спустили трапы, а Хатшепсут, Ахмес и фараон стояли и ждали, пока вынесут на берег саркофаг и сундуки.

Мутнеферт с сыном держались чуть в стороне. Хатшепсут то и дело ловила на себе осторожные взгляды, которые искоса бросал на нее Тутмос, но охватившая ее тревога притупила уколы раздражения. Она решительно повернулась к нему спиной и теснее прижалась к Ахмес.

Тутмос следил за ней мрачным взглядом. Мать объяснила ему, что теперь, когда Неферу больше нет, ему придется жениться на Хатшепсут, если он хочет стать царем. Сначала он возмутился, но мятежное настроение продлилось недолго. Как обычно, Тутмос спрятал его под маской медленно соображающего тюфяка, оставив на виду только дурное настроение.

Мутнеферт в день похорон было не узнать. Ее фигура утопала в складках широкого синего одеяния, на ней не было ни одного украшения. Исподтишка, то и дело сверкая глазами, она наблюдала за своим царственным супругом. Она не сомневалась, что скоро ее сын станет царевичем короны и с легкостью обуздает эту сумасшедшую девчонку Хатшепсут, едва они поженятся. «В конце концов, смерть царевны еще не катастрофа, – рассуждала она про себя, – хотя, конечно, жаль девочку». Мутнеферт прекрасно понимала, что из Неферу получилась бы куда более покорная и почтительная супруга, чем когда-либо выйдет из Хатшепсут, но тут уж ничего не поделаешь. Просто им всем придется еще потерпеть. Пока не потеряно ничего, кроме времени.

Погребальная процессия была готова. Первыми шли двенадцать рабов с розовыми алебастровыми сосудами на плечах, в них лежали еда и драгоценные мази, за ними другие рабы несли длинные ящики из кедрового дерева с платьями и украшениями Неферу. Дальше ехали дроги с балдахином, под которым стояли четыре сосуда с внутренностями девушки; пробка каждого кувшина изображала одного из четырех сыновей Гора. Перед ними, по обычаю, выступал жрец, который всю дорогу бормотал молитвы, а уже далее в окружении прочих жрецов следовал на других дрогах саркофаг. Участники процессии зашептались, выстраиваясь по рангу, и Хатшепсут заняла свое место сразу за гробом, рядом с Ахмес и фараоном, по-прежнему не выпуская теплой руки матери.

Когда хоронили ее бабку, все было совсем иначе. Хатшепсут хорошо помнила, что, несмотря на предписываемые обычаем вопли плакальщиц, тогда всем было радостно – к месту последнего упокоения провожали высокородную женщину, которая прожила долгую счастливую жизнь и желала воссоединиться с богом. Но сегодня, дожидаясь, пока красавицы из гарема в синих траурных платьях займут свои места в хвосте растянувшегося погребального кортежа, и чувствуя, как набирают силу солнечные лучи, она по-настоящему горевала и сострадала девушке, которая едва успела переступить порог детства и чья короткая жизнь была полна несчастий.

Менена подошел к Тутмосу, поклонился, и Тутмос нехотя дал знак начинать. Хатшепсут увидела, как налегли на оглобли быки и дроги перед ней рывком двинулись вперед. Она сделала шаг, и тут же сзади донесся высокий, исполненный горя, режущий уши вопль – это женщины посыпали себе голову землей и плакали. Хатшепсут упорно смотрела на пятки шедшего впереди жреца, чтобы не видеть раскачивающегося гроба, не думать о том, что лежит внутри. Прямо над ними в высоком голубом небе кружили два сокола, ловя раскинутыми крыльями ветер, их крики были единственным звуком, который перебивал чуть слышное бормотание жрецов. На всем пути следования кортежа молчаливой толпой стояли обитатели некрополя, которые, завидев фараона, сгибались, точно пшеница на ветру, но тут же выпрямляли спины. Хатшепсут следила за ними краем глаза, видела развевающиеся на ветру белоснежные одеяния этого призрачного народа. И вдруг над толпой взлетел пронзительный, точно звук рога на заре, голос личного жреца Неферу, молодого, полного сил Ани:

– Плачьте по ней, ибо она достигла горизонта!

Было в его песне торжество, но была и скорбь, глубже которой не испытывал никто. Когда остальные откликнулись:

– Она живет! Она живет в вечности! – Хатшепсут заплакала. Неожиданно она почувствовала, как ее вторая рука утонула в громадной ладони отца, но и это ее не утешило.

У разверстого входа в гробницу, где их уже ждали слуги, процессия остановилась. Толпа осталась позади. Плакалыцицы умолкли, лишь изредка долетали тихие невнятные обрывки их разговоров; а тем временем саркофаг спустили на землю и поставили вертикально. Хатшепсут подняла голову, и на какой-то головокружительный миг ей показалось, что вот сейчас позолоченная крышка саркофага повернется на петлях и Неферу сама шагнет наружу, но ничего не случилось. Соколы еще раз пронзительно вскрикнули, описали над процессией круг и взмыли к солнцу, а помощники жрецов собрались вместе, чтобы совершить возлияние. Вперед со священным ножом в руке вышел Менена, и церемония открытия рта началась.

Четыре дня и четыре ночи погребальный кортеж стоял лагерем близ маленького храма и свежей рваной дыры в стене утеса. Бело-голубые шатры хлопали на ветру и тянули за вбитые в землю колышки, точно неуклюжие привязанные птицы; собравшиеся в кучку жрецы часами бормотали молитвы, держа в ладонях курильницы, над которыми вставали расплывчатые колонны серого дыма, покачивались и исчезали в незамутненном воздухе пустыни.

Хатшепсут сидела со скрещенными ногами и уткнувшимся в ладони подбородком в тени материнского шатра и задумчиво смотрела в пространство либо разглядывала красные бока утесов, надеясь заметить какое-нибудь животное. В это время года там обычно показывались олени или каменные козлы, журавли, ласточки, иногда мелькал гладкой гибкой тенью горный лев, но в те дни угрюмые скалы хранили молчание, в полдень начиная дрожать от зноя. Девочка крадучись уходила к реке, чтобы охладиться. Дважды ее настигал один из соколов и медленно, осторожно кружил над ней, а она опускалась на колени в знак уважения к Ховатиту, могущественному повелителю неба.

Пока он неторопливыми крыльями рассекал воздух, описывая в небе широкие круги, она думала о сестре. Неферу тоже положили у озера, откуда она видела, как небо из голубого становится красным и птицы на закате собираются в стаи. Значит, он прилетал к ней тоже и, не сводя с нее черных немигающих глаз, ждал? Хатшепсут его не боялась, по крайней мере сейчас, в ослепительном сиянии весеннего дня. Пронзительно вскрикнув, сокол полетел в сторону дворца, а девочка, пораженная и смущенная, встала на ноги, отряхнула колени и зашлепала по топкому берегу дальше. Не верилось, что кто-то может страдать, стариться или умирать под этот оглушительный весенний ор, и девочка с тяжелым сердцем вернулась к шатрам, между которыми бесшумно двигались притихшие люди. Наверное, отец прав. Наверное, Неферу просто была слабой.

Гроб все так же стоял, прислоненный к скале, жрецы все так же пели. Девочка вошла в свой шатер и легла, по ее горячим щекам потекли слезы. Она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но вот на закате четвертого дня люди собрались у входа в гробницу, и жрецы вместе со служителями некрополя внесли Неферу в скалу. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут вошли следом босые, с охапками цветов в руках и невольно задрожали, когда холодная тьма приняла их в свои объятия. Узкий проход сначала шел прямо, потом резко нырнул и запетлял. Носильщики кряхтели и обливались потом, свет факелов дрожал, песок скрипел под днищем саркофага, который медленно, точно нехотя, продвигался вперед, и от всего этого Хатшепсут стало так страшно, что кровь резкими толчками забилась у нее в горле.

Она шла последней, не считая слуги, и ее собственная тень скакала и извивалась вокруг нее на шероховатых стенах пещеры. Всю дорогу она не отводила взгляда от плавно покачивающихся бедер матери и даже не заметила, когда они наконец вошли в холодную погребальную камеру. Ахмес сняла со своего платья приставший лепесток и уронила его на пол, потом обернулась и сочувственно улыбнулась Хатшепсут, но та в смятении водила глазами по сторонам. Неферу как раз опускали внутрь ее каменного ложа, по обе стороны которого стояли жрецы, дожидаясь, когда его можно будет закрыть и запечатать. Вокруг были разложены сокровища покойной царевны, уже ставшие чужими, уже утратившие яркость красок жизни, такие строгие и странно недоступные, точно каждое из них обрело собственную волю, завистливую и враждебную. Все ждали, Хатшепсут не смела шелохнуться, боясь, что заденет за что-нибудь и тут же… что? Скрипнув, откинется крышка саркофага? Иссохшие руки мумии вырвутся из хрупкого плена удерживающих их повязок?

Наконец носильщики отступили, и Менена затянул последнюю молитву, его голос, обычно такой звучный и сильный, потускнел, слова глухо падали в торжественную, исполненную ожидания тишину. У Ахмес защипало глаза, но она так и не осмелилась заплакать. Тутмос застыл без движения, точно могила своими чарами превратила его в такой же камень, как тот, из которого были высечены ее гигантские раскрашенные стражи; однако его мозг лихорадочно работал, строя догадки и предположения, за маской ничего не выражающего лица прятался охотник, выслеживающий добычу. Верховный жрец умолк, повернулся к ним, поклонился и вышел. Тутмос сделал шаг вперед и положил цветы на могилу дочери. Ахмес сделала то же самое, и оба тотчас покинули камеру.

Хатшепсут осталась одна. Настала ее очередь. Она приблизилась к Неферу, чувствуя, как изменилась тишина кругом, как она напряглась, точно балансируя на грани какого-то ужасного безмолвного взрыва, и девочке стало страшно.

– Ты ведь не по правде умерла? А, Неферу? – шепнула она.

За ее спиной раб, державший последний факел, беспокойно переступил с ноги на ногу. Она швырнула цветы, розово-зеленым дождем упавшие на пол, и побежала за фараоном, громко выкрикивая его имя в навалившейся тьме.

Глава 6

Во дворец они вернулись с облегчением, поспешно пересекли реку и разбежались по своим покоям, изголодавшиеся по теплу, пище и развлечениям. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут обедали вместе в покоях Ахмес, сидя на разбросанных по полу подушках в окружении многочисленных светильников и с аппетитом ели, а рабы, неслышно скользя по прохладным плитам пола, приносили вино, жареную гусятину и горячую сладкую воду. Теперь, когда траур кончился, даже сам Тутмос заметно повеселел. Утром он разошлет во все стороны своих шпионов, и охота начнется, но сегодня он улыбается и шутит с женой и дочкой как обычный счастливый семьянин.

Для Хатшепсут время мрачных тайн миновало. Неферу больше не было. Наступала пора смотреть в будущее, ходить в школу, встречаться с друзьями, разговаривать с Небанумом, навещать зверинец. Когда они поели, мать послала за музыкантшей, которая так очаровательно играла на диковинной новой лютне, та пришла и показала девочке, как сыграть простую мелодию. Хатшепсут была в восторге.

– У меня тоже будет такая! – заявила она. – А ты будешь каждый вечер приходить ко мне в детскую учить меня!

Я хочу знать чудные дикие напевы твоей страны. Это прилично?

Она повернулась к Тутмосу, и тот снисходительно кивнул.

– Делай что хочешь, – ответил он. – Если будешь прилежно учиться и слушаться Нозме, в свободное время можешь интересоваться чем угодно. А теперь иди, – сказал он музыкантше, которая поклонилась, зарделась и вышла, держа лютню под мышкой.

– Удивительный народ, – заметил Тутмос супруге. – Несмотря на все налоги, которыми облагают их мои номархи, они находят время для своей изумительной музыки. Во всех Фивах вряд ли найдется хоть одна таверна, где не играли бы сегодня северяне, и даже слепой Ипуки берет уроки игры на лютне. Ну что ж, Хатшепсут, – он встал из-за своего* стола, и она поднялась тоже, – завтра снова в школу. Спокойной ночи.

Она поклонилась, гримасничая:

– Опять смотреть на этого лентяя Тутмоса! – простонала она. – Я бы с большим удовольствием поехала с тобой охотиться на болота этой весной, чем сидеть взаперти с этим скучным брюзгой.

Выражение удовлетворения скользнуло по лицу Тутмоса.

– Правда? А может, ты предпочла бы натягивать вожжи колесницы, а не сжимать тростниковое перо?

Ее глаза вспыхнули восторгом.

– Да! О да! Как это было, бы здорово!

– А как насчет вожжей власти, мой цветочек? – продолжал он. Ахмес подавила вскрик и села прямо.

– Не хочешь получить в свои руки целую страну и написать на ней свое имя, птенец Гора?

По его губам блуждала едва заметная улыбка, тяжелые веки были полуопущены, и девочка в изумлении уставилась на него.

– Есть многое, что мне пока непонятно, отец, но это я, кажется, начинаю понимать. Женщина не может править. Женщина… – она перевела глаза на мать, которая старательно избегала ее взгляда, – никогда не станет фараоном.

– Почему же?

– А вот этого-то я и не понимаю! – расхохоталась она. Потом бочком подобралась к отцу и начала гладить его руку. – Можно я буду учиться управлять лошадьми? И бросать метательную палку?

– Не вижу причины, почему бы тебе и не попробовать. Начнем с палки: чтобы править лошадьми, нужны крепкие запястья.

Приплясывая, Хатшепсут подбежала к двери, за которой ее ждала Нозме.

– То-то Тутмос рассердится! Как он будет зол! Спасибо тебе, могучий Гор. Я тебя не разочарую.

Они прислушивались к ее взволнованной болтовне, изредка перемежаемой замечаниями Нозме, пока звуки не стихли вдали. Тогда Ахмес повернулась к своему царственному супругу:

– Великий фараон, до сих пор мне было позволено благодаря моему положению высказывать свое мнение. Могу ли я сделать это сейчас?

Помутневшие от вина глаза Тутмоса глядели на нее с любовью. Он кивнул:

– Говори. Ты знаешь, как высоко я ценю каждое твое слово.

Его короткие толстые пальцы подхватили с блюда орех и забросили его в рот.

Ахмес поднялась с пола и уселась на стул.

– Я не знаю, что ты думаешь о проблеме престолонаследия. Правда, я и раньше не знала, но, пока была жива Неферу, все было легко и просто. Тутмос унаследовал бы престол, а она стала бы его соправительницей, и они правили бы по обычаю наших праотцов, как наказывает Маат. Но теперь все вдруг так запуталось. У Египта есть царский сын, но нет дочери подходящего возраста, чтобы узаконить его притязания на престол, ведь Хатшепсут еще слишком молода для замужества. А пока мы ждем, ты, мой дорогой супруг, стареешь.

Она замешкалась, нервно сплетая пальцы, а он с хрустом разгрыз орех, уставившись в пустоту. Не дождавшись ответа, она срывающимся голосом поспешно заговорила вновь:

– Поделись со мной своими мыслями, о благороднейший! Я страдаю! Мне известно, что ты думаешь о Тутмосе. Я знаю, как ты разочарован тем, что твой единственный сын таков, а Ваджмос и Аменмос давно выросли и живут со своими семьями далеко от Фив. Кого из них ты хочешь вызвать? Ведь не можешь же ты мечтать возложить двойной венец на голову Хатшепсут! Жрецы ни за что тебе этого не позволят!

Тут она с мольбой простерла к нему руки, и только тогда он поднял на нее глаза.

– Не меняй ничего, золотой Гор! Не мешайся в дела Маат! Война и убийство – вот цена за это!

Ее голос взлетел и тут же оборвался, в комнате наступила тишина. Тутмос отпил вина, подержал его во рту, наслаждаясь букетом, сунул пальцы в чашу с водой. Заулыбался. Подошел к ее ложу, тяжело опустился на него и, повелительно взмахнув рукой, указал ей место рядом. Трепеща, она приблизилась, он взял ее за шею, притянул к себе и поцеловал в губы.

– Так, может, нам смастерить еще одну царевну? Или царевича? Или лучше мне призвать своих сыновей из пустыни и превратить их во врагов, разделив их навеки крюком и плетью? А может, послать Тутмоса с малышкой Хат в храм, пусть их там скорее поженят?

Его пальцы совсем не ласково сжали ее плечо, лицо ожесточилось, но гневался он не на нее. Он окинул взглядом углы покоя, в которых собиралась тьма.

– Они надеялись, что превратят меня в старого дурака и будут помыкать мной, как трусливым нубийским евнухом. Ну ладно. – Его хватка ослабела, он лег и притянул ее к себе, так что они оказались бок о бок на позолоченной кровати. – Маат – это я, моя нежная Ахмес, и только я. И покуда я жив, Египет и я едины. Я принял решение. Вообще-то я принял его несколько недель тому назад, пока Неферу еще лежала в доме мертвых. Я не стану смотреть, как Тутмос, этот безмозглый, мягкотелый, избалованный мамочкин сынок усядется на мой трон и ввергнет страну в хаос. И не позволю, чтобы на мою малышку Хат взвалили такую надоедливую, докучливую обузу, как он. Ее оковы будут из золота. Она – Маат. Она, а не я и не глупый Тутмос истинное дитя Амона. Я объявлю ее царевичем короны и сделаю это завтра же.

Он приподнялся на руках и перекатился на живот. Она вздрогнула под его тяжестью.

– Жрецам известно, к чему приведут их возражения. Народ Египта любит и почитает меня. Он исполнит мою волю, – сказал он, приближая свое лицо к ее лицу.

«Да, – пронеслось у нее в голове, пока он искал ее губы, – да, пока ты жив, могучий, но что будет, когда тебя не станет?»

Заявление, которое Тутмос сделал на следующий день, потрясло страну сильнее, чем любое событие за двести лет оккупации, войны и лишений. Царские глашатаи понеслись на юг и на север, разбрасывая новости, точно заживо горящих людей, по столицам провинций и другим городам, поджигая на своем пути Мемфис, Буто, Гелиополь, обитатели которых выскакивали на улицы, как в день богов. Зато крестьяне в полях и на фермах слушали, пожимали плечами и снова возвращались к прерванному севу. Милосердный бог знает, что делает, а остальное их не интересует. На юге, в Нубии, и на западе, в пустыне, жители Куша и кочевники шасу выслушивали новость настороженно, жадно ловя ноздрями дующий из Египта ветер перемен и стараясь угадать, что он предвещает: начало предсмертной агонии или ужесточение власти. Но во дворце молодой Тутмос выслушал отца с ледяным спокойствием, ничто в его красивом лице не выдало возмущения, которое уже начало превращаться в ненависть. Его мать, толстуха Мутнеферт, сорвала с себя одежды и каталась в пыли дворцового сада, оплакивая свои растоптанные надежды и неопределенное будущее.

Только Хатшепсут приняла новость бесстрастно. Без всякого выражения, не сводя широко раскрытых темных глаз с отцовского лица, выслушала она его слова. Холодно кивнула:

– Значит, теперь я царевич короны Хатшепсут?

– Да.

– И я буду фараоном?

– Да.

– У тебя хватит могущества, чтобы сделать так? Он улыбнулся:

– Еще раз – да.

– А как же жрецы?

От этого вопроса он вздрогнул. Бросил взгляд на ее грязную юбку, растрепанный детский локон, с которого свисала лента, развязавшуюся крохотную сандалию и почувствовал, как его затопляет волна нежности, смешанной с трепетом. Иной раз она казалась ему непостижимой – не ребенок, а существо, общающееся напрямую с богом и окруженное его аурой. Он чувствовал в ней волю, силу, ищущую воплощения, применения, цели.

Он ответил ей так, как если бы она была одним из его советников:

– Ночью я говорил с Мененой. Он, конечно, не обрадовался. По правде говоря, он пришел в бешенство, но я напомнил ему, что в моей власти назначить другого верховного жреца на его место.

Вообще-то фараон не просто припугнул Менену, но рассказывать Хатшепсут об истинной причине смерти ее сестры он не собирался, ибо знал, что тогда на ее смуглые плечики ляжет больше горя, чем они пока в состоянии вынести. Кроме того, ему не хотелось предавать огласке деяние столь гнусное, что оно легко могло перерасти в большой скандал. Он знал лишь одно: его цветочек ни в коем случае не должен пострадать, хотя и чувствовал вину за то облегчение, которое испытал, когда умерла Неферу.

Ранним утром к нему пришел один из жрецов храма и шепотом поведал о том, как Менена и еще один человек тайно встречались ночами в саду, как подкупили магов. Тутмос выслушал его довольный и тут же послал за Мененой. Лицо человека, бывшего когда-то его другом, вызвало в нем ненависть, смешанную с восхищением, ибо Менена и бровью не повел, представ перед ним.

Верховный жрец пал ниц и получил разрешение встать. Поднявшись, он, как предписывал этикет, молча ждал, когда заговорит фараон, и, не вынимая рук из складок своего одеяния, смотрел в одну точку на стене за спиной Тутмоса. В последний раз видел Тутмос человека, который когда-то был ему отцом, братом и лучшим другом, человека, которого он в знак любви и благодарности наделил огромной властью и которого она в конце концов развратила. Раскаяние охватило Тутмоса и тут же прошло.

– Я знаю все, – негромко произнес он голосом, напоминавшим кошачье мурлыканье, от которого слуги обычно разбегались в страхе. – Как нехорошо получилось, дружище! Стоило Неферу-хебит умереть, а моему сыну жениться на малышке Хат, то в случае моей безвременной кончины в руках жрецов храма оказалась бы огромная власть.

Он шагнул к жрецу и придвинул свое лицо так близко к лицу Менены, что тот вынужден был посмотреть ему в глаза.

– Ну и как насчет моей кончины, ворона старая? – прошипел Тутмос. – Приготовился ли ты закрыть глаза и на мою смерть? Говори! Отвечай, если тебе дорога жизнь!

Менена попятился и отвел глаза. Он улыбнулся:

– Могучий Бык, ты бог, а значит, видишь и знаешь все. Так к чему слова? К тому же заговорить – не значит ли добровольно склонить голову под топор палача?

С минуту Тутмос мерил его гневным взглядом, потом воскликнул:

– Ох уж эти жрецы! Коварные, сладкоречивые лицемеры! И подумать только, что ты, из всех моих слуг именно ты дошел до этого!

Его голос поднялся, на лбу вздулись вены.

– Ты был мне другом! Моим союзником во всех испытаниях юных лет! Но теперь ты стал змеей, Менена, грязной, скользкой, злобной тварью. Нам с тобой нечего больше сказать друг другу. Ради нашей прежней дружбы я не прикажу тебя казнить и не опозорю твое имя на веки вечные. Ты изгнан. Через два месяца ты должен оставить страну. Я, Тутмос, возлюбленный Гора, повелеваю, да будет так до конца времен.

Умолкнув, он отошел к столу, замер возле него и мрачно уставился в темноту.

– И забери с собой своих вонючих дружков, – процедил он сквозь зубы.

Вдруг Менена издал сдавленный смешок. Тутмос, пораженный, взглянул на него, снова заливаясь краской гнева, но Менена уже распрямил спину и бочком подбирался к двери.

– Ваше величество, все, что вы говорите, правда, до последнего слова. Но не думайте обо мне хуже, чем о себе. Ибо узрите! Разве я, сам того не желая, не оказал вам большую услугу? Быть может, мое сердце черно и снедаемо честолюбием, но как же ваше собственное? Ради кого вы так стараетесь? Ради Тутмоса, вашего сына?

Он опять сдавленно хихикнул и выплыл из покоя.

Тутмос схватил кувшин вина и запустил его в закрывшуюся дверь. Кедровая доска треснула, хлопья позолоты, кружа, опустились на пол. Фараон рухнул в кресло, дрожа и задыхаясь. «Старею», – подумал он.

Даже теперь, стоило ему вспомнить тот унизительный миг, как его сердце заколотилось от гнева.

– Жрецы ворчат, но они служат богу, а ты его дитя. Разве не так?

Она улыбнулась, он тоже, оба взялись за руки и пошли по саду, любуясь цветами. Приняв решение, Тутмос чувствовал себя до смешного молодым, а мысли о Тутмосе-младшем не вызывали в нем никакого беспокойства. «Дам ему жену, хоть двух сразу, и отправлю куда-нибудь наместником. Но мою Хат он не получит», – радостно говорил себе фараон. Он прекрасно знал, что думать так – значило нарушать железную дисциплину государственного мужа, что таким мыслям не место в голове фараона, и все равно радовался, ведь хотя бы раз в жизни он последовал голосу сердца, а не доводам рассудка. Он научит ее управлять страной, и они будут царствовать вместе.