Текст книги "Искушение богини"

Внезапно его провожатый остановился перед дверью из кедрового дерева, покрытой тонкой резьбой и серебряными инкрустациями. Он постучал; молодой раб тут же открыл и низко поклонился.

– Вас ждут, – сказал он с заминкой.

«Новое приобретение из Сирии», – догадался Сенмут по виду раба, походившего на Бению. Его провожатый тоже поклонился. Сенмуту, который весь похолодел от страха перед неизвестностью, показалось, что он теряет друга. Не успел он дух перевести, как один ушел, а другой с поклоном проводил его в комнату, залитую ярким утренним светом до такой степени, что Сенмут зажмурился и остановился, ослепленный, точно зверь, выбирающийся из логова.

– Подойди, – произнес холодный чистый голос. – Хочу рассмотреть тебя получше.

Сенмут сделал шаг от закрытой двери. Перед ним лежало огромное, как ему показалось, пространство выложенного черно-белыми плитками пола, на другом конце которого стоял очень большой и очень тяжелый стол, заваленный пергаментами всевозможных форм и размеров. Справа была стена, голая, если не считать изображенного под самым потолком бога Им-хотепа, занятого постройкой великих пирамид. Слева была не стена, а дорожка из камня, за ней сверкали на солнце воды царского озера. Все пространство между озером и дорожкой покрывали деревья и кустарники, они подходили вплотную к комнате, и Сенмуту показалось, будто он стоит на опушке леса, а солнечные лучи заливают лесную поросль, готовые помогать владельцу этой комнаты в его трудах до тех пор, покуда Ра не скроется за горизонтом.

В дальнем конце комнаты у стола стоял человек. Сенмут никогда раньше не видел Инени, но сразу понял, что перед ним сам великий архитектор, уступающий лишь человеку-богу, создателю первых царских гробниц, чьи деяния, запечатленные на каменной стене, резко вырисовывались в лучах солнца. В ту же секунду Сенмут понял, что этого человека следует уважать, даже бояться, но и любить.

Инени ждал, сложив на груди руки, и Сенмут расправил плечи и пошел ему навстречу. Он поклонился, Инени ответил ему улыбкой.

– Я Инени, – сказал он негромко, – а ты – жрец Сенмут, мой новый ученик. Так ли это?

– Это так.

– Зачем ты здесь?

Сенмут улыбнулся в ответ, и архитектор подумал: «Этот жрец не из тех, кто пресмыкается». Он поглядел на широкие брови, темные пытливые глаза, высокие скулы и твердый, чувственный рот юноши и понял, что в нем есть задатки величия. «Царевна говорила правду, – сказал он себе. – Многообещающий юноша».

– Я пришел, чтобы научиться превращать мечты царей в реальность. В этом мое предназначение, благородный Инени.

– Вот как? И, по-твоему, у тебя хватит настойчивости, здоровья и сил трудиться до победы или до смерти?

– Я еще не пробовал, господин, но думаю, что хватит. Инени развел сложенные на груди руки и указал на заваленный пергаментами стол:

– Тогда начнем. Ты будешь читать эти свитки, отвлекаясь только на еду и сон, до тех пор, пока не усвоишь все, что в них написано. Вон там, – он указал на другую дверь, поменьше, – твоя кровать. Этот парнишка – твой раб, он будет приносить тебе все, что понадобится. Через день-другой мы встретимся снова, и тогда… – он отошел от стола и двинулся к двери, – …тогда посмотрим. Я встаю рано, как видишь, и работаю допоздна. Того же буду требовать и от тебя. И не бойся. – Его голос эхом отозвался из коридора, рука лежала на дверной ручке. – Ты мне понравился. И царевичу короны тоже. Чего еще желать?

Он кивнул и вышел, а Сенмут перевел дух, удивленно поднял брови и шагнул к пергаментам. Их было столько, что нижних он даже не видел, но, сознавая важность момента, положил на них руку. Вот он, ключ, манящий и желанный, прямо у него в руках.

– Принеси мне вина и что-нибудь поесть, – рассеянно приказал он мальчику, который нерешительно топтался у него за спиной.

Сенмут поднял первый пергамент, развернул его, устраиваясь за столом, и начал читать.

Целый год Сенмут только и делал, что читал до рези в глазах, вглядывался до головокружения в старинные планы и чертежи, изучая традиции своего ремесла, пока наконец Инени не начал брать его с собой на некоторые из многочисленных площадок, где под его руководством шло строительство. Там он овладел рубанком, инструментами землемера и пером чертежника. Острый глаз и природное чутье помогали ему выравнивать неверные углы и находить простые решения сложных задач, и все это время он жадно пил знания, наслаждаясь каждым глотком. Он был счастлив, впервые за всю жизнь счастлив по-настоящему; все, кроме общества Инени, перестало для него существовать.

Инени был приятно удивлен. Постепенно общество юноши, на глазах превращавшегося в красивого мужчину с ясным и быстрым умом, стало доставлять ему удовольствие, и он все чаще интересовался мнением Сенмута о том или ином проекте. Храм в Мединет-Абу был закончен. Другие, в Омбосе, Иб-риме, Семнехе и Кумнехе, росли год за годом. И только любимое детище Тутмоса – храм Осириса в Абидосе – оставался закрытым для Сенмута. Никому, кроме Инени, не было дозволено работать над ним, и когда Великий приходил поделиться своими желаниями с архитектором, Сенмут уходил бродить по саду или спускался к озеру.

Иногда Сенмуту хотелось взглянуть на маленькую царевну хотя бы одним глазком, но он ни разу ее не видел. Как будто они никогда и не встречались. Он познакомился с сыном Инени, юным озорником Менхом, и от него узнавал о многочисленных похождениях Хатшепсут, например о том, как на своей первой утиной охоте на болотах она уверенно метнула дротик и сбила птицу, но, издав победный крик, тут же разразилась слезами и принялась качать окровавленное тельце на руках. От того же Менха, который после утренних занятий частенько заходил в кабинет отца, он узнал, что царевна делает успехи и в военном деле. Аахмес пен-Нехеб гонял ее по плацу и орал на нее так, словно она была обычным рекрутом, но Хатшепсут не обижалась, а только огрызалась в ответ и с такой сноровкой правила боевыми лошадьми, что любому мужчине впору.

Сенмуту нравился Менх. Самоуверенный благодаря отцовскому рангу, но ленивый и дружелюбный, он не имел ничего против стараний Сенмута проложить себе путь в высшее общество и даже испытывал к нему что-то вроде привязанности. Несмотря на разделявшую их от рождения пропасть, юноши обнаружили, что между ними немало общего.

Едва началась его учеба у Инени, Сенмут пошел на базар в Фивах и нашел там писца. Он продиктовал ему письмо для Бенин, такое длинное, что пришлось отдать за него все деньги, ведь писец брал плату пословно, а слова из Сенмута так и лились. Месяц спустя он получил брызжущий весельем ответ, но сам Бения возвращался только следующей весной, да и Сенмут был слишком занят, чтобы часто встречаться с другом.

Он обзавелся новым браслетом из электрума, чтобы все видели, какое положение в обществе он теперь занимает, и носил одежду с золотой каймой. Молодой человек по-прежнему считался жрецом и должен был им остаться, но в храме почти не появлялся. Ритуалы поклонения богам никогда его особенно не интересовали, и, бродя среди обелисков и колонн Карнака, он думал лишь о том, что добавил бы к этой каменной громаде, будь у него такая возможность. Между третьим и четвертым пилонами Тутмос приказал настелить крышу из кедрового дерева, и Сенмут часто сидел в ее прохладной гулкой тени, прислонившись спиной к колонне-лотосу. Он слушал, как приходят и уходят те, кто ежедневно ищет заступничества богов, – танцоры и отягощенные подношениями жрецы, обдумывал новые идеи для избранной им профессии и облекал их в язык цифр. Ему нравилось, что те, кто еще вчера проходил мимо, даже не взглянув на него, сегодня кланялись ему при встрече, а когда он приходил в каменоломни, где вместе с другими архитекторами изучал планы строительства, укрывшись в тени навеса, пока каменотесы трудились под палящим солнцем, то чувствовал себя уютно и уверенно. Но самодовольным он не стал. На это у него не было времени, да и упрямство мешало. Он хорошо знал, что между учеником архитектора и доверенным лицом фараона огромная разница, пусть даже его нынешнее одеяние сверкает на солнце, а вино ему доставляют из Чара.

Не забыл он и девочку, которая так круто изменила его жизнь. Только ему казалось, что она перешагнула через него, едва освободившись от долга, и семимильными шагами мчится к зрелости в компании своих высокородных друзей.

Глава 8

Нельзя сказать, что Хатшепсут совсем его забыла. Иногда она вспоминала о Сенмуте и спрашивала Инени, как поживает его новый ученик; и поскольку дела у того шли хорошо, она не видела надобности вмешиваться. Кроме того, он сам неплохо управлялся с лодкой своей жизни, и она быстро вернулась к другим заботам.

Через два года после их первой встречи, в урожайном месяце Пайни, когда земля так запеклась и почернела на солнце, что, казалось, еще немного, и вспыхнет, и только царские сады буйно и сладострастно зеленели среди этой пустыни, радуя глаз, Хатшепсут, к немалому своему удивлению, обнаружила, что стала девушкой, и над ней был исполнен соответствующий ритуал. Ее жрец, Ани, тот самый, который оплакивал Неферу, отрезал ей детский локон, а Нозме собрала игрушки и всякие мелочи из детской и спрятала их подальше – дожидаться жрецов, которые будут готовить ее к погребению. Ани сжег ее волосы в серебряной чаше, а Хатшепсут, безразлично глядя на это, вспоминала, какой она была два года назад, когда сошла в могилу Неферу, и удивлялась, как за такое короткое время притупилась память о сестре, которая теперь казалась частью безвозвратно прошедшего детства.

Едкий дым от сожженных волос висел в детской весь последний день, и при одной мысли о прохладных глубинах дворцового озера пот ручьями стекал по спине девушки. Ее ждали Юсер-Амон и Хапусенеб, поэтому Хатшепсут с трудом скрывала нетерпение, слушая монотонное бормотание Ани. Когда наконец все кончилось, она многословно, как предписывал этикет, попрощалась с Нозме, которая переезжала в дом, построенный специально для нее прямо за дворцовой оградой, и при первой возможности скрылась между деревьев, ибо зов прохладной воды в жаркий день оказался сильнее велений долга. Правда, потом она пожалела, что была так груба, и разыскала старую женщину снова.

Вечером Хатшепсут с эскортом перевели в другой покой. Он оказался ненамного больше ее детской и почти так же скромно обставлен, ведь она еще не стала ни наследницей, ни царской супругой. Занятия в школе продолжались, но уже без бдительного присмотра Нозме. В свои двенадцать лет Хатшепсут была почти свободна. Ее новые прислужницы вели себя с большим почтением, чем прежние, и ими легко было помыкать, зато чаще стал появляться отец, который искал ее общества, посылал за ней, входил без объявления в ее комнату, когда она собиралась на занятия, и вообще оказался куда более навязчивым покровителем, чем когда-либо была Нозме. Солдат, которые стояли на страже у ее дверей, отец лично выбрал из числа гвардейцев, и ей нечасто удавалось скрыться от них, когда она шла навестить Небанума или покормить лошадей.

Однажды в полдень, когда воздух в спальне стал горячим и густым, как сироп, она, надеясь выспаться, стянула подушки на пол, к самым ветроуловителям, и тут явилась мать.

Хатшепсут почти не видела Ахмес со дня церемонии. Они встречались за обедом и обсуждали ее успехи в учебе, ловкость, с которой она бросала палку для метания, шутили над тем, какое блестящее будущее ждет ее, когда она станет заправским колесничим. Лишь о ее положении царевича короны Ахмес ни словом не обмолвилась, так что ее неодобрение встало между ними как стена. Хатшепсут была озадачена и уязвлена. Еще совсем юная, она нуждалась в материнском совете, поддержке и утешении, ей и в голову не приходило, что кажущаяся холодность Ахмес происходила исключительно от чрезмерного беспокойства за судьбу Цветка Египта.

Тем неожиданнее был ее приход, и Хатшепсут слетела со своего гнезда из подушек и бросилась навстречу матери, одетой, как всегда, в любимый синий цвет. Ахмес обняла дочь, отпустила слуг, и они остались одни. Во дворце было тихо. Ахмес неуверенно улыбнулась и осталась стоять, а Хатшепсут бросилась в кресло и закинула ногу на ногу.

– Думала, немного остыну, – сказала она. – От этих опахал никакого толку. Только свистят и спать мешают. А ты почему не спишь, мама?

– Тоже не могу заснуть. Я беспокоюсь за тебя, Хатшепсут, и хочу поговорить об одежде.

– Об одежде?

Хатшепсут, как и прежде, мало волновало, что она носит.

– Да. Теперь, когда ты уже почти женщина, тебе пора привыкать носить калазирис, а не бегать в мальчишеских схенти, точно оборвыш какой-нибудь. Как только детский локон срезан, девочка надевает женское платье. И тебя, Хатшепсут, это особенно касается.

– Но почему? Я ведь почти женщина, но еще не совсем. И потом, в калазирисе я не смогу больше лазать по деревьям и бегать наперегонки с Менхом. Разве это так важно, о благородная мать?

– Да, важно.

Ахмес сказала это твердо, чувствуя себя, однако, совсем не уверенно. Она почти не знала эту длинноногую загорелую молодую особу, которая сидела перед ней, болтая ногой, и рассматривала ее с нежной снисходительностью.

– Не годится царевне показываться в мужской одежде.

– Но я не царевна, – ответила Хатшепсут невозмутимо. – Я царевич, и не простой. Я царевич короны. Так сказал отец. Когда-нибудь я стану фараоном, но женщина не может быть фараоном; значит, я царевич.

Тут она хихикнула, и за расцветающей женственностью Ахмес снова увидела маленькую девочку. Хатшепсут встала.

– Какая разница, буду я носить схенти или перелезу в калазирис. Я еще не хочу быть женщиной, матушка, – закончила она без обиняков, заискивающе кладя руку на полную талию Ахмес. – Как же я буду держать равновесие в колеснице на полном скаку, или натягивать лук, или бросать копье, если мне каждый раз придется для этого задирать подол?

– А, так теперь, значит, копье с луком?

– Ну да. Пен-Нехеб мной доволен, и отец разрешил.

– А что Тутмос? Он все еще учится у пен-Нехеба?

– Наверное. Хатшепсут вскинула голову:

– Он со мной больше не разговаривает. Непритворно взволнованная этим сообщением, Ахмес схватила дочь за руку, насильно усадила на кушетку и встала над ней.

– Слушай меня, Хатшепсут. Я живу на этой земле куда дольше, чем ты, и знаю, что между желанием и его исполнением лежит пропасть, эта пропасть темна и полна, точно змеями, отчаянием и разочарованием.

Хатшепсут изумленно смотрела на нее снизу вверх. Голос матери, властный, повелительный, ничем не напоминал о нежной женщине, известной своим легким характером и добродушием. Она выпрямилась, а Ахмес продолжала:

– Твой отец объявил тебя царевичем короны, и это так и есть. Будущее кажется тебе бескрайним зеленым лугом, огромным и прекрасным, как страна богов. Но пройдет не так уж много лет, и твой отец сам отправится к богу, а ты останешься одна, на милость жрецов – и Тутмоса.

Девочка моргнула и пошевелилась. Ее легкомыслие как рукой сняло, она нахмурилась:

– Тутмоса? Но он всего лишь мальчишка, слабый и глупый.

– Может быть, и так, но он царский сын и рано или поздно будет увенчан двойным венцом, как бы ни старался воспрепятствовать этому твой отец. И тебе придется выйти за него замуж, Хатшепсут. Я нисколько в этом не сомневаюсь.

– Но жрецы служат Амону, а я его воплощение здесь, на земле. Что Тутмос может поделать с этим? – Хатшепсут вздернула подбородок, и в ее глазах вспыхнули огоньки.

– В храме найдется немало таких, кому слабый и недалекий фараон только на руку, ибо он не будет мешать им обогащаться; кроме того, никто не поверит, что молодая неопытная девочка сможет править страной, нет, империей, построенной к тому же на крови и сохраняемой ценой постоянной бдительности военных.

– Но к тому времени, когда мой отец взойдет на борт божественной барки, я уже перестану быть неопытной девочкой. Я стану женщиной.

– А я думала, что ты не хочешь ею становиться, – хитро ввернула Ахмес.

Девочка только рот раскрыла. Прикинувшись подавленной, она ответила на улыбку матери.

– Думаю, что я хочу стать фараоном, – сказала она, – но женщиной становиться мне пока рано.

– Все равно, – продолжала Ахмес, вновь посерьезнев, – пора забыть о юношеских одежках и начать одеваться прилично, в соответствии с твоим новым положением.

– Не буду! – Хатшепсут снова вскочила на ноги. – Буду носить что захочу!

Ахмес тоже встала и, царственным жестом подобрав юбки, направилась к двери. Воздух в комнате даже не колыхнулся от ее шагов.

– Я вижу, что Хаемвиз уже слишком стар, чтобы учить царских детей. По крайней мере, уважению к матери он тебя не научил. Поэтому я иду к твоему бессмертному отцу. Ты испорченное и капризное дитя, Хатшепсут, пора напомнить тебе об ответственности, с которой связано твое нынешнее положение. Посмотрим.

И она выплыла из покоя, с прямой, как палка, спиной под прозрачным голубым льном.

Хатшепсут скорчила гримаску и решительно опустилась на подушки. «Ни за что!» – думала она. И хотя до вечера было еще далеко, а она устала, уснуть девушка все же не смогла.

Тутмос не настаивал, чтобы она надела платье. Когда Ахмес завела об этом речь, он бесцеремонно оборвал ее:

– Пусть ребенок носит что хочет. Еще рано навязывать ей атрибуты взрослой жизни, и я не хочу, чтобы что-нибудь портило ей удовольствие от занятий. Я все сказал.

И Ахмес, получив отпор со всех сторон, с больной головой вернулась в свои покои, но досаждать просьбами Исиде не стала. Наверное, богиня занята более важными делами, иначе она давно бы уже ответила на ее мольбы, решила женщина.

Хатшепсут, полунагая и растрепанная, продолжала бегать по дворцу и саду, становясь все более необузданной и экзотичной в своей красоте, точно ее любимый цветок голубого лотоса. В классе она вместе с Менхом, Юсер-Амоном, Хапусенебом, Тутмосом и другими набиралась ума, а на плацу усваивала совсем другие уроки: как поразить цель на всем скаку, как бить точно в сердце, как обмануть противника ложным выпадом и предугадать его следующий шаг. В испепеляющую жару Хатшепсут любила стоять под навесом и смотреть, как идут учения: пыль клубится, солдаты в кожаных доспехах в ответ на отрывистые и хриплые команды командира разворачиваются строем, так что глаз не оторвать, солнце отражается в наконечниках копий, сверкает в выложенных золотом щитах. Прямая, натянутая, как тетива, в короткой набедренной повязке и с босыми ногами, она так хорошо вписывалась в этот пейзаж, что издалека и впрямь казалась не царевной, а царевичем, который пришел инспектировать своих людей и с неколебимой серьезностью наблюдает, как они приветствуют его поднятием копий.

Хатшепсут наслаждалась жизнью. Каждым мускулом своего безупречного тела девушка рвалась к выполнению поставленной задачи, даже если цель расплывалась перед глазами, а мужчины вокруг перешептывались или, напротив, одобрительно покрикивали. И она всегда знала, что где-то рядом, расставив ноги и уперев руки в могучие бедра, стоит ее отец, готовый похвалить и ободрить. Дни шли, посвященные богам праздники наступали и проходили, вслед за Ночью Слезы река неизменно выходила из берегов, а Египет месяц за месяцем пел ей свою восхищенную песнь.

Однажды утром в месяце Тот, в холодной предрассветной тьме, когда Хатшепсут еще крепко спала, свернувшись калачиком под одеялом в тепле жаровен, ее разбудил отец. Она почувствовала, как его рука легла ей на плечо и легонько ее встряхнула, и тут же проснулась. Она плохо его видела, крохотной искорки ночника едва хватало, чтобы разглядеть его громоздкую, укутанную в плащ фигуру, и, вся дрожа, она села на постели. Фараон прижал палец к ее губам и жестом велел подниматься. Она повиновалась, хотя ее голова была еще полна уютных снов. Ее рабыня куда-то испарилась, и она стала нашаривать, что бы надеть. Отец сунул ей в руки шерстяной плащ и пару сандалий; она тут же обулась, завязав непослушными пальцами тесемки, и укуталась плащом от холодного утреннего воздуха. Отец вышел из комнаты, она последовала за ним и тут только удивилась происходящему. Когда они на цыпочках прошли по коридору и через отдельную дверь вышли в ее собственный огороженный садик, отец остановился. Звезды еще сияли в черном небе, и пальмовые деревья у реки на некотором отдалении казались на его фоне мазками более темной краски. Ветер своими ледяными пальцами забрался под ее плащ и холодил кожу, а она терпеливо ждала объяснений. Фараон нагнулся к ней и зашептал:

– Мы отправляемся на небольшую прогулку – ты, я, твоя мать и Инени, но никто не должен знать куда. Поедем за реку.

– К мертвым? – Ей показалось, будто она чувствует, как они толпятся вокруг в исполненных извечной задумчивости предрассветных сумерках, наблюдая за ними.

– Дальше. Не очень далеко, но нам придется самим править своей лодкой, и носителей шатра тоже не будет с нами, так что надо выходить, пока еще прохладно, чтобы вернуться к началу дня.

Он круто повернулся и зашагал по дорожке вдоль кустов, а она пошла за ним, тихо и мягко, точно крадущаяся кошка.

Один раз их окликнули, но Тутмос нетерпеливо оттолкнул преграждавшее им дорогу копье и скинул капюшон, обнажая тяжелые черты. Солдат в замешательстве поклонился, но они оттолкнули его и заскользили дальше. Аллея скоро свернула направо, и они оказались у причальной лестницы, нижние ступени которой лизали волны, неспешно и шелковисто вздымаясь и опускаясь в свете ущербной луны. Две фигуры в плащах с капюшонами ждали их внизу, в качавшейся на волнах лодочке. Без долгих церемоний Тутмос подхватил Хатшепсут и кинул ее вниз. Ахмес поймала дочь и усадила на дощатое сиденье, кое-как прибитое поперек лодки.

«На воде со мной всегда что-нибудь случается!» – подумала Хатшепсут; тем временем Тутмос взял из рук Инени шест и одним могучим движением оттолкнулся от берега. Сняв плащ, он бросил его на дно лодки. Потом снова взялся за шест, а Хатшепсут с трепетом следила за каждым его движением, ибо ей никогда в жизни не приходилось видеть, чтобы ее отец делал то, чем обычно занимались рабы. С похожим на тревогу чувством она вслушивалась в его глубокое ритмичное дыхание, видела, как ходят мускулы у него на плечах.

«Что мы делаем ночью посреди вздувшейся реки? Что стряслось? Мы что, убегаем? Может быть, на Египет напали?»

Но Хатшепсут знала, что это не так, потому что Тутмос никогда бы не побежал, а вступил бы с врагами в битву. Когда она уже начала дремать под мягкое покачивание и плеск волн, отец выскочил из лодки и подтянул ее к ступеням мертвых. Здесь причаливали и Неферу, и ее бабка, и маленькие царевичи. Хатшепсут мелко задрожала от суеверного страха, когда ее подняли с сиденья и опустили на серый холодный камень. За ней последовала мать. Инени передал Тутмосу плащ и легко ступил за ним на берег, где обмотал причальный канат вокруг специальной тумбы. Потом, ни слова не говоря, двинулся впереди маленькой процессии. Они повернули на юг, следуя вдоль белой линии пены, которая, казалось, лежит у самых их ног. За рекой горели огни Фив; теплые и дружелюбные, они словно подмигивали людям над полноводным Нилом.

Направо они не глядели. Храмы и пустые белые ленты дорог источали одиночество, они словно предупреждали и прислушивались, мрачные и враждебные, заставляя путников спешить мимо с опущенными долу глазами. Время от времени Инени останавливался и, обернувшись к оставленному ими утесу, что-то бормотал. Потом он встряхивал головой, и они шагали дальше, думая каждый о своем, как и полагается во время такой прогулки да еще на холоде. Хатшепсут уже начала задавать себе вопрос, а не сошел ли Могучий Бык с ума, когда Инени вдруг встал как вкопанный и удовлетворенно крякнул, а они окружили его. Небо слегка посветлело. Лиц друг друга они по-прежнему не видели, но храмы по правую руку от них больше не сливались воедино, а слева, не совсем явственный, однако вполне различимый обозначился край отвесного утеса. Город по ту сторону реки остался позади, но одинокий огонь, горевший на возвышении далеко к югу, свидетельствовал о том, что там находится Луксор – еще один дом Амона.

Инени указал сначала на землю, потом на западные утесы.

– Тропа здесь, ваше величество, – сказал он неожиданно тихо, точно сообщал какую-то тайну, и его голос совсем потерялся в пространстве. – Нам надо повернуть направо. Дорога пойдет по песку и камням, идти будет трудно. Быть может, царевичу лучше пойти следом за матерью, а вы держитесь за мной.

Тутмос кивнул, и они снова пустились в путь.

Там действительно оказалась дорога, вернее, козья тропа, которая петляла через заросли низкорослой акации и чахлых фиговых деревьев. Хатшепсут, шедшая последней, стала внимательно смотреть под ноги. Острых камней было предостаточно, некоторые чуть присыпаны песком, а тропа все вилась и шарахалась из стороны в сторону, точно проложенная пьяницей. От ходьбы Хатшепсут согрелась, кровь быстрее побежала по ее телу. Когда стало светлее, она уже мурлыкала себе под нос, то перескакивая с камня на камень, то пускаясь за Ахмес бегом; а когда Тутмос остановил маленький отряд специально для того, чтобы спросить, не слишком ли быстро они идут, она перевела дух и энергично тряхнула головой, сверкая глазами в предвкушении приключения. Сдерживать шаг приходилось теперь только ради Ахмес. Когда бесцветный, невыразительный свет-без-Ра со странной, присущей только раннему утру ясностью высветлил окрестности, Хатшепсут подивилась тому, как далеко они зашли. Впереди, широко расставляя ноги, шагал сухопарый Инени, за ним тропа петляла вверх по склону пологого холма, а потом, резко свернув влево, пропадала из виду, потонув в горном массиве, разделявшем Египет и пустыню. Девушка снова взглянула себе под ноги, и в ту же секунду ее отец поднял руку, а Инени замер на месте, точно читая мысли хозяина. Женщины ждали.

– Ра снова восходит, – сказал Тутмос. – Здесь мы дождемся его и здесь воздадим ему почести.

Долину, простиравшуюся слева и справа от них, заливал серый предутренний свет – рябь, которая расходилась от бортов барки бессмертного, воздух полнился напряженной тишиной ожидания. Маленький отряд застыл в неподвижности, глаза людей были устремлены к вершинам зазубренных утесов, которые вырастали из земли прямо перед ними. Ветер вдруг стих. Камни, песок, кусты и они сами, затаив дыхание, ждали первого прикосновения жизни и тепла. Даже время, казалось, замедлило бег, и минуты выступали торжественным маршем, точно золотой авангард золотого бога.

И вдруг, когда не было больше сил выносить это молчаливое, неподвижное ожидание, вершины утесов вспыхнули розовым, и четыре путника как один упали на колени. Внезапно Тутмос издал резкий крик, и Ра, сияющий, тяжелый и красный, выплыл из-за горизонта. Кровь его пальцев упала на скалы, и они без всякого перехода из серых стали ярко-красными, а их тени окрасились в густую синеву. Все выше поднималось небесное око, посланная им волна света прокатилась над головами коленопреклоненных людей и понеслась дальше, к реке, оставляя позади себя раскаленную желтизну, синеву и зелень. Далеко позади завеса ночного тумана еще висела над Фивами, дожидаясь, когда ее сорвет царственная рука.

Именно тогда впервые в жизни Хатшепсут поняла, что значит быть дочерью бога, его совершенным воплощением. Поднявшись с колен, она повернулась лицом к долине и простерла руки по направлению к реке и городу – тонкий силуэт на огненном фоне, все тело напряжено в экстазе. Ее Отец взбирался все выше, и они понимающе улыбались друг другу, великое солнце и его маленькая дочь.

Тутмос вздохнул.

– Таким же был он, могучий Амон-Ра, вечно юный, когда я увидел его, стоя на вершине башни в Фивах утром перед коронацией, – сказал он. – Думаю, скоро и сам я взойду на борт его барки, в которой он плывет по небу. А теперь нам пора идти. У нас сегодня много дел, а благословение бога мы уже получили.

Они повернулись и зашагали дальше, а утро все разгоралось, и птицы, гнездившиеся в грязи по берегам Нила, просыпались и взлетали к небу, пением приветствуя новый день.

Скоро путники достигли того места, где тропа, казалось, ныряла прямо в утес. Обогнув его, для чего им пришлось резко свернуть влево, они немедленно оказались в тени. Теперь утесы нависали над ними с обеих сторон, и на тропе стало попадаться все больше камней. Песок остался позади, но путники недолго шагали по каменному коридору. Тропа повернула вправо, и их взору во всю свою ширь открылась долина, которую они заметили еще по ту сторону утесов, пробираясь по каменистой равнине.

В долине царила тишина. Все замерло в ее залитой солнцем чаше. Утесы, которыми она была окружена, почти отвесной стеной поднимались, казалось, до самого неба. Тропа, по которой предстояло идти людям, взбегала по северному краю хребта и, точно издеваясь, скрывалась на самой вершине. К югу, на дне долины, под крылом самого дальнего утеса, угнездилась маленькая пирамидка, чьи острые углы так резко контрастировали с плавным простором долины и массивными, вздымающимися на головокружительную высоту вершинами окружающих ее скал, что она казалась здесь совсем чужой. Ее белые известняковые грани сверкали на солнце, в окружении руин – гигантских каменных блоков, крошащихся колонн, обрубки которых торчали из земли, точно неровные гнилые зубы.

С печалью в голосе Тутмос заговорил.

– Посмертный храм Осириса-Ментухотепа-хапет-Ра, – сказал он, – всеми забытый, давно лежит в развалинах.

Зрелище, похоже, подействовало на него угнетающе, он втянул голову в плечи, встряхнулся и снова повернулся к тропе.

Инени и Ахмес поспешили за ним, но Хатшепсут не могла вырваться из дремотной тишины. Стоя у края желто-серой песчаной долины, протянувшейся до утесов на юге и глядя на каменные стены и маленькую пирамиду, она почувствовала прикосновение судьбы.

«Это твоя долина, – сказала она себе. – Ты в священном месте». Взгляд девушки медленно скользнул по величественной стене утеса и уперся в яркую голубизну над ним. «Когда-нибудь я тоже буду здесь строить, – подумалось ей, – но что? Пока не знаю. Знаю лишь одно: это мирное место, подходящее для дочери Амона». И она ощутила себя освященной, как если бы на нее снизошел сам бог.

Когда обеспокоенная мать окликнула Хатшепсут, той показалось, что она сама превратилась в камень. Лишь с большим трудом она могла передвигать ноги. Долина безмолвно звала ее к себе, и ей хотелось отправиться в долгий путь к храму своих предков, но она только тряхнула головой и поплелась за остальными. И все же магия этого места не покинула ее, и остаток пути Хатшепсут уже не мурлыкала себе под нос и не пинала попадающиеся на тропинке камешки.