Текст книги "Танцы Атиктеи"

Танцы Атиктеи
Книга стихов
Павел Алешин

© Павел Алешин, 2016

© Василиса Амелехина, иллюстрации, 2016

Редактор Иван Алешин

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Танцы Атиктеи

Федр. Взгляни, о, взгляни же!.. То самое, что ты стараешься объяснить, можно увидеть сейчас в ее танце… Она делает зримым мгновение… О, какие нижет она жемчуга!.. Свои жесты она мечет, как искры!.. Невозможные позы похищает она у природы на глазах у застывшего Времени!.. И оно поддается иллюзии… Она безнаказанно проникает в царство невероятного… Она божественна в мимолетном, она дарует его нашим взглядам!..

Эриксимах. Мгновение рождает форму, и форма делает зримым мгновение.

Поль Валери, «Душа и Танец»

Touch has a memory.

John Keats

Сонет, в котором поэт впервые видит Атиктею11
  Атиктея – с греч. – Священная.


[Закрыть]

 
В том мире, где царишь ты полновластно,
в саду, где юным солнцем светит тело
твое, не зная разума предела,
где небо взора беззаветно ясно,
 
 
где вздохов зори полыхают страстно,
где душу музыкою ты одела,
где, отвечая, вопрошаешь смело,
где с чувствами твоими все согласно,
 
 
навеки бы в безмолвии забыться! —
тебе доверив, словно ветру птица,
свободу – беспричинно, без остатка.
 
 
И как бы не было навеки кратко,
ты лишь пои в сиянье лучезарном
мне сердце рук твоих вином янтарным.
 

Сонеты о танце

 
Рука в руке – живое постоянство
в непредсказуемости танца: вновь
и вновь в неисчислимых сочетаньях —
шаги вперед, вращенья, повороты,
шаги назад, разрывы, единенье
и замирание в мгновении безмолвном,
как будто в вечности… хотя известно
танцующим, что это – лишь мгновенье,
но с силою какой самозабвенья
они в нем растворяются! И вновь
и вновь в неисчислимых сочетаньях —
шаги вперед, вращенья, повороты,
шаги назад, разрывы, единенье,
и неизменные – рука в руке…
 

«О, единенья, расставанья муки!»

 
О, единенья, расставанья муки!
И сердце – ходуном: то – вниз, то – ввысь…
Но через танец, жизнь, освободись,
и музыку возьми в свои ты руки!
 
 
Два тела – нераздельные – в разлуке…
Два звука – разные – навек сплелись…
Сознанье, уши заострив, как рысь,
не понимает, где – тела, где – звуки…
 
 
О, неразрывность! Каждый шаг ведь – слог.
И в предложения немые
слагаются шаги…
 
 
А эпилог – порою – как пролог,
и в нем – мелодии – иные:
лишь слух свой напряги.
 

«Тонкие линии рук…»

 
Тонкие линии рук.
В воздухе тают слова предсказаний.
Трепетом нежных касаний
жизнь наполняется вдруг.
 
 
Таинство воспоминаний —
память на кончиках пальцев…
В ней, как во сне, пробужденное сердце купается
и очищается в светлой воде осязаний.
 
 
Грустные нити разлук
все оплетают, но тонкие линии рук
снова являются – воображенью, —
 
 
так же все тают, как камня следы на воде,
как угасающий свет на далекой звезде,
тише и тише, до полного изнеможенья.
 

Ветра дуновения в саду

Ach, die Garten bist du.

R.M.Rilke

 
Ветра дуновения в саду —
тихий шепот чувств неизреченных
и в дыханье тайно заключенных
так, что сердца тайны – на виду.
 
 
Орхидеи тонкие цветут,
заплетая дивные узоры
и навек приковывая взоры
тех, на миг кто задержался тут.
 
 
Наяву ли этот сад, цветенье
орхидей, волнительные грезы
красотою данных мук?
 
 
Или это – хрупкое виденье,
тела и души метаморфозы,
в танце явленные вдруг?
 

«Словно смутное воспоминание…»

 
Словно смутное воспоминание,
которое не находит своего предмета
в проблесках образов и их мерцающего света,
тело танцует, и танец тот – узнавание,
 
 
узнавание формы своей потерявшейся,
в окружении звуков, в пространстве,
и обретение полноты и постоянства
в круговороте стихии, всегда изменявшейся,
 
 
и, океану подобное, тело,
переливается ритмами-волнами,
и в изгибах своих забывается,
 
 
и порывами, безмыслием полными,
разлетается, чистыми, смело
и вновь, как во сне, заплетается.
 

«Облака налетели на небо метелью…»

 
Облака налетели на небо метелью,
налетели, белея, на небо ночное,
и очи небесные глядят колыбелью
того, что священное, того, что земное.
 
 
облака то слетаются, то разлетаются,
от дыхания неба, небо дышит ветрами,
и звездными вздохами оно обнажается
своими движеньями, своими мечтами.
 
 
И, страстным покоем своим изумленная,
стихия являет себя в полноте,
и, тихо снегами в ночи окрыленная,
в первоначальной летит темноте,
и, музыкой тающей благословленная,
затем замирает она в немоте.
 

«Неповторимые картины…»

 
Неповторимые картины
рисуют кисти обнаженных рук,
сплетая чувства все в единый
невидимый, неизъяснимый круг.
 
 
Печали, радости, тревоги,
сомненья, счастье – сердца целый сад —
так просто отбивают ноги,
как будто давят спелый виноград.
 
 
И танец льется, как вино,
в нем – истина. Обман в нем неуместен,
души и тела неуместен торг,
 
 
притворство в нем запрещено,
ведь неизменно – откровенно честен
дионисийства чувственный восторг.
 

«Там, где тела – моря…»

 
Там, где тела – моря,
там, где руки – реки
 
 
(чертит стопой заря
тающее навеки),
 
 
там, где морей сердца
льются друг в друга руками
 
 
(чертит заря без конца
навеки в волнах стопами),
 
 
музыка там – луна,
из-за нее приливы,
из-за нее отливы
 
 
(луной и заря полна —
как ночь освещают свечи,
луною блестят ее плечи).
 

«Глубины сердца на руках-равнинах…»

 
Глубины сердца на руках-равнинах
пускают корни, в пальцах прорастая,
и те цветут, касанья распуская —
цветы даров взаимных, двуединых.
 
 
И в музыке сплетаются венками
они, что никогда неповторимы…
И до конца не ясно, кем творимы
и чем полны: реальностью ли, снами?
 
 
Ответов нет. Но не нужны ответы:
любое таинство – всегда завет,
как страсть заката и покой рассвета.
 
 
Глубины сердца если им согреты,
необходимости в вопросах нет:
пусть лишь цветут объятий чудоцветы.
 

О, сердце, о, мягкое золото

Sólo tu corazón caliente,

y nada más.

Federico Garcia Lorca

 
О, сердце, о, мягкое золото!
(Через руки льет солнце свой светлый, свой трепетный лик)
И другими руками сияние это расколото,
чтобы сердце – другое – впитало его каждый блик.
 
 
Просветление —
лишь заклятие
и прозрение
темноты.
Так и знание —
лишь объятие
и сознание
правоты.
 
 
Вот и сердце – как солнце – всегда оно молодо! —
животворного золота чистый родник.
 

Сонеты о дарах Атиктеи

 
Где слово мне найти для всех даров,
столь щедро расточаемых тобою,
текущих вдоль смотрящих с берегов
божественно, без умысла, рекою? —
 
 
для каждого движенья твоего,
в пространстве тающего вдохновенно,
для вздоха каждого (о, торжество
того, в чем жизнь всегда самозабвенна!),
 
 
для рук твоих, пьянящих, как вино,
не тело обнимающих, а душу
теплом лучей вечерних солнца… но,
им имя дав, я тайну ль не нарушу?
 
 
Нет! Слово будет тайной, как и взмах
руки твоей, как ночь в твоих глазах.
 

«Синеву немыслимую неба…»

 
Синеву немыслимую неба,
взором лишь вдыхаемую прежде,
вдруг к груди прильнувшую в волненье
и открывшуюся осязанью,
 
 
облаков неслышимую поступь,
белизною тающую нежной
орхидей, запечатленных сердцем,
вдруг открывшуюся слуху тела,
 
 
золото далекое заката,
теплотой наполнившего ночи,
вдруг рукам доверенное смертным
чистое, негаснущее пламя, —
 
 
вот, что ты даруешь, Атиктея,
щедро и божественно – свободно.
 

«Каждый твой танец – заповедь…»

 
Каждый твой танец – заповедь,
каждый твой танец – заводь
чувства, еще не сбывшегося,
и того, что потом не сбудется.
 
 
Каждый твой взгляд – всплеск молнии
среди ночного безмолвья,
но и – моря наполненность!
но и – глубин его волны!
 
 
Каждым касанием – знáменьем —
телесным, немым заклятием
ты осеняешь объятие.
 
 
И каждый твой вздох – как пламенем
обжигает ладони нежностью,
как звезды – своею вечностью.
 

«…Как чуток слух, как честен дух…»

 
…Как чуток слух, как честен дух.
Лишь ветер музыки, и единенье двух
не ясных нам самим внезапных откровений,
и непроизносимых вслух
круговращенье слов – живых прикосновений,
мгновенно тающих телесных ощущений,
но в тишине не исчезающих совсем,
овладевающих в забвенье бытием.
 
 
…О, вечно слушать я готов
дыханья твоего приливы и отливы
и сердца твоего таинственного зов,
его нежданные и щедрые порывы —
всегда нечаянный твой дар,
сокрытый светом черным солнца жар!
 

Прозаические арабески

Отдать можно только то, что уже отдано. Отдать можно только то, что принадлежит другому.

Х.Л.Борхес

Все эти слова, которые я роняю, как листья, и которые я заплетаю в вечный венок стихов, – твои, Атиктея. Они принадлежат тебе, потому что, еще не написанные, еще не произнесенные, они уже были твоими. Я возвращаю словами тебе – твое: и ветер твоих движений, и темную ночь твоих глаз, – каждый раз, когда называю твое имя. Так же я благодарю за хрупкую красоту орхидею, произнося: орхидея.

О, когда-нибудь (верю!), когда-нибудь, если мне хватит времени, возможно, почти немея, я все же смогу вернуть тебе в сохранности дары твои, что несказанны и невыразимы. Какие долгие дни и ночи, какие долгие весны, лета, осени, зимы я буду беречь их, чтобы однажды вернуть их тебе, произнеся: Атиктея!

И звучание твоего имени, сотканное мной из снов, которые ты танцуешь, из легкой поступи твоих ног и из нежности твоих рук,

наполнив собою пространство, вновь станет тишиной так же, как тишиной стал Бог, сказав свое первое слово – мироздания первый звук.

Мне приснился сон.

Я ни разу не был в Буэнос-Айресе, но я точно знаю, что во сне я был именно там. Для тела есть границы, но для воображения их нет. Я знаю, что во сне я был в Буэнос-Айресе, хотя я точно помню, что во сне была ночь, и почти ничего не было видно, кроме редких ярких вспышек уличных фонарей.

Я знаю, что я был в Буэнос-Айресе. Я услышал это в дуновениях добрых ветров; я услышал это в шагах и в дыхании людей, не видимых мне, беззаветно танцевавших вокруг меня танго.

Как мог я услышать все это? Как мог я узнать, что во сне я был в Буэнос-Айресе?

Но разве я не танцевал с тобой? И разве дух Буэнос-Айреса не заключен в танго? И, значит, танцуя с тобой, не бродил ли я уже по ночным улицам этого города, освещенным редкими яркими вспышками фонарей?

Мне кажется, я ошибался: не только для воображения, но и для тела нет в этом мире границ.

Ни один твой танец, Атиктея, не заканчивается, потому что красота столь же бессмертна, сколь и мимолетна. В ее хрупкости – ее непобедимая сила, в ее невыразимости – залог ее вечного становления.

Отзвучала музыка, Атиктея, и ты остановилась, полная ею, счастливая, потому что истинное счастье – беспричинно, а танец – это беспричинность и естественность бытия, ни чувством, ни разумом не объятного.

Едва ты остановишься, Атиктея, и танец твой, навеки в моей памяти (каждым вздохом, каждым шагом, каждым прикосновеньем взволнованных рук), продолжает жить воспоминанием.

О, сколько ощущений, Атиктея! Сколько хрупких и бессмертных сокровищ сохраняется в моей памяти, щедро даруемых тобою, благодаря одинокому стражу – невыразимости.

Стихия… безоглядное, беззаветное, беспричинное счастье! – порыв, дуновение, внезапный шаг навстречу – и мятежный покой движения! – белый вихрь! Все захвативший, все закруживший вихрь! – единение в музыке: блаженная невозможность понимания границ – пределов тела и мелодии…

Целая жизнь в каждом мгновении – поток ощущений, исполненных смысла, не объяснимого разумом, но осязаемого… и в быстром кружении, и в живой неподвижности… – в неподвижности, текущей волнами дыхания…

Замирающая в тишине свобода…

Вечернее солнце обнимало сладостным звонким сиянием землю, взволнованно прикасаясь к ней своими золотыми руками. Земля преображалась, с каждым вздохом наполняясь священным теплом. Безмолвное объятие. Безмолвный танец…

И меня обнимало вечернее солнце.

Ты обнимала меня, Атиктея.

She walks in beauty like the night.

G.Byron

Какое томительное, чарующее, смутное (потому что все время от меня ускользает) воспоминание! Темная летняя ночь (не нежная ли ночь твоего взгляда, не черная ли ночь твоих волос?) … И в эту темную летнюю ночь – как чудо – снежная метель (не лебединая ли метель твоего платья?), закружившая все в своей чистой, тающей, чувственной белизне.

Нет, это не просто воспоминание, это вечно длящееся мгновение – мгновение, переживаемое снова и снова; это то, то невозможно забыть, это – ощущение тепла объявшего меня ветра (не тепла ли обнимавших меня твоих тонких рук?), в котором – вся эта ночь, целиком, в едином порыве.

Все это было истинным, хотя я не могу сказать и сейчас, что из этого было в реальности, а что из этого было во сне.

Меня ли держали выросшие вдруг крылья, или я танцевал с тобой, обнимая тебя, ответным трепетом подобную иве?

…Не только на время, пока длится танец, навеки (память тела никогда не обманет и воспоминания вечно будет беречь): и музыка – море, в которое влились, соединившись, двух сердец безмолвные реки; и безупречные рифмы обнаженных вечерним солнцем плеч; и все встречи, прошлые и будущие, бывшие и небывшие, в одном касании; и тот вечер, неповторимый, и другие вечера, не предсказавшие его; и простые шаги, значащие больше любого признания; и осознание хрупкости мгновений, каждое из которых – осязания торжество; и руки, взволнованные, не отпускающие, хранящие объятье; и сокровенное чувство, явленное в изящном изгибе кисти; и ставшее видением, едва уловимым в своем силуэте, платье; и мягкий свет, опадающий бликами, как осенние листья; и опущенные нежностью тихой ночи веки… На мгновение и навеки…

Сонеты Атиктеи

 
О, вихрь, пристанище мое желанное!
Тебя ждала я и к тебе взывала,
тебе я, подчиняясь, отвечала
и падала почти что, бездыханная,
 
 
но в самый миг паденья, несказанная,
преображалась я и подчиняла
тебя – и вот уже пространства мало
и мало времени! Но сердцу данная
 
 
свобода, в несвободе обретенная,
полней свободы без оков,
без ограничивающей мелодии.
 
 
В безумии как будто вознесенная,
с души снимаю я покров,
и чувств своих лелею полноводье.
 

«Я услышала голос…»

 
Я услышала голос,
и его звучание наполнило мое тело,
и я почувствовала,
что мы стали едины.
 
 
Так солнце, разливая свое щедрое золото,
в саду, где растут орхидеи
и где виноград плетет свои бесконечные узоры,
становится частью этого сада.
 
 
И чем больше я вслушивалась в этот голос,
и чем больше я старалась выразить его своим телом,
и чем полнее я ощущала происходящее,
 
 
тем яснее я понимала, что этот голос
я слышала всегда, потому что это
был голос моей души.
 

«Я – просто жизнь, я просто жизнь твоя – и только…»

 
Я – просто жизнь, я просто жизнь твоя – и только,
ответ нескáзанный на каждый твой вопрос
еще не прозвучавший – не было б их сколько,
цветок, из сердца твоего что вдруг пророс.
 
 
Я – просто ночь, я ночь, обнявшая тебя – и только,
танцующая ночь тебя объявших грез,
преображающих, и не было б их сколько,
мной явленных твоих сменяющихся грез.
 
 
Я – тело тишины мелодии разлитой
в саду души твоей, я – полная луна
над морем памяти твоей, всегда открытой,
и моря этого я – каждая волна.
 
 
Но образов моих я не являла б сколько,
я – просто жизнь твоя, вся жизнь твоя – и только.
 

Сонеты, сплетенные из ощущений двоих танцующих

 
Реальность, обернувшаяся сном, —
их танец. Оттого еще реальней
он сна любого и материальней
в телесности священной, ставшей сном
 
 
уже других, смотрящих на него,
внимающих двух тел движеньям тонким —
порывам чувств таинственным и звонким, —
двоих объявших вдруг: ее, его,
 
 
безмолвно говорящих тишиной
объятия о музыке, звучащей
как будто лишь для них,
 
 
и разговор их видимый волной
течет, и беспричинной, и манящей,
как совершенный стих.
 

«В моей руке – твоя рука…»

 
«В моей руке – твоя рука…
 
 
и сердцу не хватает места
в груди: так темноту ночную
сияньем прорывают звезды».
 
 
«В твоей руке – моя рука…
 
 
Я в темноте ночной не вижу,
но всем я телом ясно слышу
сиянье звезд далеких рядом».
 
 
«В моих шагах – твои шаги…
 
 
И бесконечно откровенье
полета твоего покоя!»
 
 
«В твоих шагах – мои шаги…
 
 
И, недвижима, я летаю,
как птица, ветру покорившись».
 

«Чувств твоих слышу я всплески…»

 
«Чувств твоих слышу я всплески,
улыбок твоих рассветы.
как ими плетешь ответы —
тающие арабески?»
 
 
«Пусть будут мои ответы,
как вздохов чистые всплески,
сплетенные в арабески,
как тающие рассветы».
 
 
…И нежностью можно ранить,
медью медовой заката,
пронзающей сердце счастьем.
 
 
Есть тела живая память:
безмолвьем она объята
и солнцу тайным причастьем.
 

«Я прошу ускользающей нежности…»

 
«Я прошу ускользающей нежности,
неизбывно сулящей разлуку,
счастья хрупкого только поруку…»
«Вот рука моя, ставшая нежностью!»
 
 
«Я прошу полноты неизбежности,
полнолунья телесного ночи,
только слуха небес средоточья…»
«Вот свобода моя с неизбежностью!»
 
 
«Я прошу тишины непокоя,
как дыханье твое, таинственной…»
«Как дыханье мое, единственной!»
 
 
«Ты же знаешь? Рука с рукою
это сердце с сердцем: одна природа…»
«Вот рука моя, вот свобода!»
 

«Мы вплыли в этот танец, словно в ночь…»

 
«Мы вплыли в этот танец, словно в ночь,
подобны двум задумавшимся волнам,
соединенным теплым ветром, полным
тем мягким золотом, что греет ночь».
 
 
«И потому что вместе, мы свободны,
как эта вдруг разлившаяся ночь
и золотом колышимая – ночь,
в которую все звезды путеводны.
Наш танец – дар взаимный, не уступки,
телесное мы оба пьем вино,
что лунной льется музыкой прибоя»
 
 
«И лунный свет, столь сладостный и хрупкий,
которым все вокруг освещено,
в моих руках, наполненных тобою».
 

Сонеты к Атиктее

 
Стопами, из разрозненных мгновений
узор единый ткущими, босыми,
небесными потоком откровений,
теплом своим естественным земными, —
 
 
руками, что, как мир уснувший ночи,
взор оплетают грезами живыми,
небесными, пылают ведь, пророча,
и – оттого, смиренны что – земными —
 
 
всем телом – совершенным средоточьем
души, открытой всем прикосновеньям
ступай легко: твоя бесстрашна нежность.
 
 
Не точку в танце ставь, но многоточьем
его венчай, пусть кисти мановеньем
сулит он, но не дарит безмятежность.
 

«Танец – это просто танец. Только…»

 
Танец – это просто танец. Только
разве ты не вся в нем – в мимолетном,
в ярком, беззаветном, беззаботном,
в небе как луны лимонной долька?
 
 
Ветер южный, море всколыхнувший…
Ты ли нежное ночное пламя,
что своим объятьем, словно снами,
окружило каждый миг – минувший,
 
 
настоящий или предстоящий,
ощущаемый едва возможным,
но сбывающийся беспричинно?
 
 
Лунный свет, телесный и пьянящий,
медом разливающийся кожным,
счастья ль не весомая причина?
 

«О, Атиктея! Таинство твое —…»

 
О, Атиктея! Таинство твое —
несчетных чувств, несчетных мыслей, грез и
несчетных образов метаморфозы, —
ни сон, ни явь: иное бытие.
 
 
И невозможной в этом мире – быть
возможною, реальною, иною…
Одновременно солнцем и луною
в движеньях можешь ты себя явить.
 
 
Чем больше красоты в твоих движеньях,
тем не-движение – нежней, и в нем
мгновенье вечность обретет
 
 
и сбросит смерти тайный гнет,
а ты, забывшись явью или сном,
мир сотворишь в своих преображеньях.
 

«Овеваемая мгновеньями…»

 
Овеваемая мгновеньями,
словно ветром во время шторма,
ты не мучаешься сомненьями —
содержание где, а где – форма.
 
 
Солнце юное и священное,
золотою сияешь ты тайной.
Ты – часть мира, и ты – вселенная,
и явленье твое – неслучайно.
 
 
И лучи твои складками платья
ниспадают с небесных высот
в беззаветность земного объятья,
в чувств разлившихся круговорот.
 
 
Как щедры и как благом богаты
и восходы твои, и закаты!
 

«Ускользающая…»

 
Ускользающая…
Замирающая в объятии —
словно солнце заходящее,
уже колышимое платьем-морем,
черным, черным, как ночь, вобравшим его тепло,
просвечивающее сквозь ночь,
о, как щедро,
как щедро твое пламенеющее золотое молчание!
 
 
Ты танцевала – ты рисовала
телом розу ветров ощущений
(пламя легкое, страстное, нежное),
а потом исчезла…
И только рук твоих – лучей твоих – эхо
золотом вечно тает в волнах – в моих руках.
 

Метель

Вьюга пела.

А. Блок

 
Как много природа недель
по-летнему вся – загорелая.
Но чистое, белое-белое,
вдруг вспыхнуло пламя – метель.
 
 
Я снежное вижу видение —
как чудо, кружение белое,
твои силуэты, метель!
 
 
И вихри (то нежный ли снег,
иль крылья твои лебединые?)
с мелодией лета единые
хранить будет память-ковчег —
 
 
и в воспоминаньях движения
хоть хрупкие, хоть лебединые,
уже не растают, как снег.
 

«Видения, твои безмолвные предтечи…»

 
Видения, твои безмолвные предтечи,
меня разили (несказанное – как меч
невидимый, из сердца что нельзя извлечь),
но постигал их я, внимал им, не переча.
 
 
Я знал тебя еще до нашей первой встречи,
но образ твой я мог лишь в тишине беречь.
всегда, везде, тебя моя искала речь.
 
 
И рифмы я нашел, твои увидев плечи,
и ритм услышал я в шагах твоих священных,
мелодию в руках твоих самозабвенных,
свободных в несвободе, нежных и священных.
 
 
Но что невыразимо было, несказанно,
таким останется, хоть буду неустанно
пытаться я сказать о том, что несказанно.
 

«Сон, Атиктея…»

 
Сон, Атиктея:
ты – пробуждение жизни, гармония тела и духа,
зренья и слуха
миг осязанья блаженного, таинство, теодицея.
 
 
Шаг, Атиктея,
каждый твой шаг несвободный – свободы порыв совершенный,
самозабвенный,
в мир ощущений, достигших в созвучье своем апогея.
 
 
С музыкой взор твой становится неба ночного бездонней,
с музыкой, сладостно льющейся в теле рекою безбрежной.
с музыкой ты овладела своим бытием.
 
 
Это не солнца ль тепло в теплоте твоих нежных ладоней?
Это не истины ль свет в обнаженности плеч безмятежной?
Это не радость покоя ль в круженье твоем?