Текст книги "Удар гильотины"

– Это еще зачем?

– Вдруг телефоны будут отключены, а господин Баклендер захочет сообщить об отказе от встречи? Нужно предусмотреть все варианты.

– Похвально!

– И адрес типографии господина Кейсера, – закончила Эльза.

– Потрясающе, – с искренним восхищением сказал Манн. – Не знаю, что я бы делал без тебя и особенно – без твоих подруг.

– Вам принести кофе? – потупив взгляд, спросила Эльза.

– Принеси, – кивнул детектив. – И информацию по Койперу.

– Да вот она, – показала Эльза на лежавший сверху листок.

Проживал Кейсер в районе Стотервард – неплохое место, пруды, зеленые дорожки. В стороне от каналов, которые, возможно, вызывали у типографа неприятные ассоциации, ведь именно на берегу канала Кейзерсграахт находилась сгоревшая типография. А может, у Кейсера была другая причина для переезда.

Эта информация могла иметь важное значение, а могла и не иметь никакого. Новая типография располагалась, естественно, не в центре города, а на промышленной окраине, в Оостзане, и это обстоятельство тоже было, скорее всего, совершенно неважно.

Пустое дело. Решительно не за что зацепиться. Нужно позвонить Ритвелду и отказаться.

Манн знал, что не сделает этого.

Посидев минуту в раздумьи, он включил компьютер и вошел в интернет. Начнем с заказчика. Христиан Ритвелд, художник, что мы по нему имеем? Двести семьдесят шесть документов, двенадцать – каталоги выставок. Около сотни документов вообще к делу не относились – какой-то другой Ритвелд, не Христиан вовсе, а Хенрик, это можно пропустить. Отправившись по одной из оставшихся ссылок, Манн неожиданно попал на сайт Амстердамского университета. Факультет философии, список студентов. Ритвелд Христиан, поступил на заочное отделение в 1994 году, совсем недавно, и четырех лет не прошло, это уже после истории с подменой картин, вот любопытно, неужели Ритвелд тогда впал в депрессию и решил с горя удариться в философские изыскания? Вряд ли, да и проучился он недолго, видимо, терпения не хватило, ушел с третьего курса, но успел получить первую степень.

Почему он ни словом не обмолвился о своей учебе? Посчитал зазорным или несущественным?

К черту. Просто я так и не представляю, с какого конца взяться за это нелепое расследование, – подумал Манн. Да, копиист умер после того, как побывал на выставке Ритвелда и увидел полотна, с которых делал копии семь лет назад. И что? Художник разглядел в смерти Койпера опасность для себя. Паранойя, беспричинный страх разоблачения. Глупости. Не естественнее ли было шантажисту начать с художника или типографа – ведь именно они слупили со страховой компании большие суммы, а не копиист. Может, шантажист об этом не знал и начал с Койпера, полагая, что получит с него больше, а когда убедился в обратном, то… Что? Убил?

Глупость. Шантажисты не убивают. Он просто поменял бы объект шантажа. И, ко всему прочему, что это за шантажист такой, который, начиная требовать деньги, не знает точно, в чем заключалась роль каждого из участников той давней аферы?

Вот, посидел, подумал – и стало ясно, что недоучившийся студент-философ и художник Христиан Ритвелд вовсе не для того позвал к себе частного детектива, чтобы найти мнимого убийцу Койпера. Никто Койпера не убивал, никакая опасность Ритвелду не угрожала.

Чего же он тогда хотел от расследования на самом деле? Просто так свои тайные шкафы не открывают – Ритвелд не мог не понимать, что частный детектив не имеет права скрывать от полиции правонарушения своих клиентов. Чаще всего все-таки скрывают, Манн тоже так поступал, когда правонарушения оказывались несущественными, но знание о них помогало расследованию – и что это были за расследования: муж думает, что жена ему изменяет, и нанимает детектива, чтобы тот проследил, куда она ездит по вечерам (да, изменяет – с лучшей подругой, и что?), или двое не поделили нажитое вместе имущество, у жены подозрение, что муж купил дом и оформил на себя…

Но Ритвелд и Кейсер накрыли страховую компанию на внушительную сумму. Зачем художник рассказал об этом, если на самом деле не боялся шантажиста и не полагал, что Койпер был убит, а не умер своей смертью?

– Здравствуйте, старший инспектор… – сказал Манн, набрав номер и после серии долгих гудков услышав, наконец, недовольный голос. – Не буду вас задерживать. Результат экспертизы уже известен?

– О чем вы разговаривали с Кейсером в заведении Махмуда? – вопросом на вопрос ответил Мейден.

– От вас ничего не скроешь, – притворно вздохнул Манн. – О Койпере, конечно. Кейсер уверен, что художник не покончил с собой. Не тот тип. Но и убийства быть не могло – нет мотива. Похоже, ваш врач прав – бедняга умер от инфаркта, и не нужно усложнять простое дело.

– Мотив действительно не просматривается, – медленно проговорил Мейден, обдумывая услышанное. – Но, тем не менее, теоретически это могло быть и убийством.

– Как? – поразился Манн. Он уже успел свыкнуться с мыслью о том, что расследовать ему придется не смерть Койпера, а странное поведение Ритвелда. – Майор при мне утверждал…

– Вскрытие показало довольно специфическую картину. Не стану зачитывать вам заключение, там слишком много терминов. Безусловно, обширный инфаркт, Койпера не спасли бы, даже если бы «скорая» примчалась через минуту после начала приступа.

– Тогда в чем же…

– Есть детали, не характерные для инфаркта… где это?.. Вот: «Разрыв задней стенки левого желудочка по»… Слишком длинное предложение, дорогой Тиль, а смысл в том, что при обычных инфарктах картина несколько иная. С другой стороны, химический анализ крови не показал наличия яда, вызывающего признаки сердечной недостаточности. Однако, детальная экспертиза сложна и длительна, заказать ее я могу лишь при наличии ясного мотива преступления, а в данном случае…

Мейден замолчал – может, просто положил трубку.

– Так каков же окончательный вывод? – спросил Манн. – Это могло быть убийством?

– Сомнения Шанде понятны – картина не типична, – сказал Мейден. – Но мало ли в медицине нетипичных случаев? Я еще подумаю – если найду мотив… Или если мотив найдете вы…

– Я понял, – сказал Манн. – Полиция не возражает, если я продолжу расследование?

– Скорее всего, здесь нет уголовного преступления, и, следовательно, ваша лицензия, дорогой Тиль, позволяет… Но я бы хотел быть в курсе, вы понимаете?

– Разумеется, – сказал Манн и отключил связь, забыв попрощаться.

Значит, Ритвелд прав. Это могло быть убийством. Нельзя исключить яд. Смерть наступила ночью – значит, отрава должна была попасть в организм не раньше примерно девяти-десяти часов вечера. Нужно выяснить, где в это время был художник, с кем виделся. Возможно, ужинал в компании. В какой? Может, находился дома и к нему приходил гость. Кто?

И нужно найти мотив. Почему Койпера убили – если это все-таки было убийство? Связано ли это преступление с событиями семилетней давности?

Койпер умер в ночь после посещения вернисажа Ритвелда. Посмотрел картины. Возможно, сделал какие-то выводы. И умер. Увидеть картины – и умереть. У каждого свой Париж.

После этого не значит – вследствие этого.

Манн обнаружил, что давно уже не сидит за столом, а меряет шагами комнату из угла в угол, делая остановки у окна и глядя на проплывавшие внизу по каналу лодки и катера. На одном из катеров веселая компания жарила на палубе мясо на вертеле и, похоже, распевала громкие песни. Двойные рамы не пропускали звуки, но все равно Манну так и слышалось разудалое: «Возьми меня и понеси в чертоги царские»…

Возможно, нет никакой связи между гибелью копий в пожаре семь лет назад и смертью копииста после того, как публике были показаны сохранившиеся подлинники. Но в качестве рабочей версии нужно все-таки принять наличие такой связи, иначе просто не за что зацепиться. Положим, что связь есть.

Версия о шантажисте никуда не годится. Шантажист взялся бы за Ритвелда или Кейсера. И не пошел бы на убийство.

А если шантажистом был Койпер? Увидел картины, понял, что… Не нужно было ему ничего понимать – он знал, что сгорели нарисованные им копии. Если хотел шантажировать (и ведь мог), то сделал бы это сразу, по горячим следам. Неужели картины произвели на него такое впечатление, что он не выдержал… Может, именно сейчас ему понадобились деньги?

Не стыкуется. Получается, что убийца – Ритвелд. Не захотел платить (хотя было чем), не стал ждать развития событий. Убил, чтобы не мучить ни себя, ни шантажиста. Милосердно. И глупо. Почему, убив, вызвал частного детектива и поручил расследовать то, о чем прекрасно знал?

Бывают, конечно, случаи (Манн читал о таком в детективных романах, но ни разу не сталкивался в жизни), когда преступник, желая отвести от себя подозрения, сам обращается в полицию или нанимает детектива, надеясь направить его по ложному следу. Но от этого веет такой густой литературщиной, что… Может, Ритвелд на то и рассчитывает?

Что бы ни думал художник на самом деле, он – один из тех, кому выгодна была смерть копииста.

Выгодна? За семь лет Койпер ни словом не обмолвился об афере, шантажировать Ритвелда не пытался – если, конечно, верить художнику. Зачем было Ритвелду убивать?

Что сказал копиист во время недавнего вернисажа? По словам Ритвелда, всего три слова: «Они стали лучше». А на самом деле? Может, увидев картины, о которых успел забыть, Койпер решил, что напрасно в свое время промолчал и позволил обойти себя – мог ведь затребовать свою долю у аферистов, наверняка именно этим словом он называл своих бывших приятелей. Может, не три слова сказал он Ритвелду, а шесть: «Заплати, иначе все станет известно прессе»?

Художник испугался скандала и убил.

А потом испугался полиции и пригласил частного детектива? Чтобы тот его же и вывел на чистую воду, а, выведя, сдал той же полиции?

Глупо, нелепо, странно.

И бессмысленно ходить по кабинету из угла в угол – если бы хоть одна разумная мысль могла прийти в голову на основании этих противоречивых сведений, она уже давно пришла бы.

Манн вышел в приемную – Эльзы не было за столиком, компьютер она выключила перед уходом и все аккуратно прибрала. Сколько времени он так расхаживал? Три четверти часа – неплохо, прошел, значит, около четырех километров. В день для сохранения здоровья медики советуют проходить километров десять. Значит, у него есть в запасе еще километров шесть. До Кайзерсграахт вдвое меньшее расстояние. Но надо сначала договориться, а он не знает номера, и где искать его в Эльзином компьютере?

Манн набрал номер на мобильнике, и Эльза ответила, как ему показалось, даже прежде, чем он нажал на кнопку подключения.

– Шеф! – воскликнула она. – Я вам понадобилась!

Это был не вопрос, а утверждение, с которым Манн был не полностью согласен, но оспаривать не стал, а сказал лишь:

– Среди твоих подруг есть госпожа ван дер Мей, художественный критик.

Это тоже был не вопрос, а утверждение, потому Эльза и отвечать не стала, молча ждала продолжения.

– Ты не помнишь наизусть номер ее телефона?

– Непременно наизусть? – удивилась Эльза. – Или можно посмотреть в записную книжку?

– Посмотри, пожалуйста.

– А зачем вам Кристина? – с неожиданным любопытством поинтересовалась Эльза. Странно, – подумал Манн, – она обычно не задает лишних вопросов, или в свободное от работы время секретарша может вести себя как обычная любопытная женщина?

– По делу, – коротко ответил Манн.

– Ну, если по делу, – Манн услышал в голосе Эльзы очевидный вздох облегчения, – тогда я передам ей телефон, хорошо?

– Так она…

– Точнее, я. Мы тут в одной компании…

– Герр Манн? – услышал детектив после секундной паузы. – Рада с вами познакомиться. Вы хотели что-то спросить?

– Кристина… Можно мне вас так называть?

– Конечно! А я вас – Тиль.

– Хотелось бы поговорить, но не по телефону.

– Назначаете свидание?

– Именно. По очень важному делу.

– Свидание по делу – очень пикантно. Давайте в кафе «Сабатино» через… скажем, полчаса. Годится?

Пешком до «Сабатино» быстрым шагом – минут сорок. Придется заняться спортивной ходьбой. Или полдороги бежать. Или поехать на машине, что проще всего.

– Годится, – сказал Манн.

Он отправился на велосипеде.

* * *

Увидев Эльзу рядом с Кристиной ван дер Мей, высокой, подтянутой, одетой в прекрасный брючный костюм цвета морской волны, Манн позволил себе чуть приподнять брови, но этого оказалось достаточно.

– Шеф, – сказала Эльза, когда Кристина села напротив Манна, пожав ему руку и небрежно бросив на стол голубые перчатки, – если вы предпочитаете беседовать с глазу на глаз, я уйду. Но поскольку вы сказали, что разговор сугубо деловой, я думала…

– Садись, – сказал Манн, – и включи свое записывающее устройство. Магнитофончик, – обратился он к Кристине, – находится у Эльзы в голове.

– Я знаю, какая у Эльзы прекрасная память, – улыбнулась Кристина. – По дороге она рассказала мне вашу биографию, так что мне известно, что родились вы 12 марта 1964 года в Мервеншдате, отец ваш был краснодеревщиком, а мама…

– Стоп! – поднял руки Манн. – О себе я знаю все, честное слово. И даже больше того, что знает обо мне Эльза. Что будете пить, девушки?

– Сладкое «божоле», – сказала Кристина.

– Немного виски с содовой, – решила Эльза.

– А я буду пива. «Хейнекен» годится, – сказал Манн подошедшему официанту.

– Криста, вы знакомы с творчеством Христиана Ритвелда? – обратился он к девушке после пятиминутного, пустого, как стоявшая на столе цветочная ваза, разговора о погоде, ремонте трамвайных путей на Дамраке и повышении цен на железных дорогах. – Вы были недавно на его вернисаже?

– И даже написала об этом заметку в «Телеграф», – кивнула Кристина. – Ее пока не опубликовали, редактор решил, что статья слишком злобная.

– Вам не понравилось?

– Видите ли, Тиль, картины, если смотреть на них впервые, конечно, замечательные. Манера не современная, тонкий мазок, тщательно выписанная деталь, сейчас это выглядит старомодно. Попытка соединить экспрессионизм с классической формой. Впечатляет. Особенно пейзаж на фоне… Вы видели эти картины?

– Да, – кивнул Манн.

– Помните ту, где гроза? Она называется "Грозовой закат". Очень сильно, так и слышишь отдаленные раскаты грома.

– Но вы говорите, что вам не понравилось.

– Потому что я видела оригиналы, когда Ритвелд выставлял их семь лет назад перед тем, как отдать в типографию. Вы помните ту историю? Все сгорело, от картин остался пепел… Как пепел Клааса, он стучал в сердце Ритвелда и заставил художника семь лет спустя повторить по памяти то, что было результатом вдохновения. Но понимаете… За эти годы он изменился, изменились его представления о жизни, другой стала техника. Он, конечно, старался подражать самому себе, но когда подражаешь, это заметно с первого взгляда. То, что было написано с вдохновеньем, легко отличишь от копии, даже если копию делал сам автор. Нет, Тиль, уверяю вас, это ужасно, на это просто невозможно смотреть!

– Ну… Так уж и невозможно. Я видел картины, они мне очень понравились. Честно говоря, я до сих пор под впечатлением.

– Потому что вы не видели оригиналы! Потому что планка оценки у вас занижена на порядок! Потому, черт возьми, что вы ничего в живописи не понимаете!

– Спасибо за комплимент, – улыбнулся Манн. – Впрочем, сам напросился.

– Кристина не хотела вас обидеть, Тиль, – вступилась за подругу Эльза.

– Я не обиделся! Но послушайте, Криста, неужели вы так хорошо помните картины семилетней давности? Вам же тогда было…

– Двадцать пять, – резко сказала Кристина, – и профессионалом я была уже в те годы, если вы это имеете в виду.

– Я не хотел вас обидеть, Кристина.

– Взаимно, Тиль. У меня, конечно, не фотографическая память, и я не могу описать в деталях, чем нынешний «Грозовой закат» отличается от прежнего. Но я помню впечатление: тот закат потрясал, этот оставил меня равнодушной. Я не помню каждой детали, но хорошо запомнила цветовую гамму. Там были сотни оттенков, здесь не больше полутора десятков. Там солнце выглядело грозным богом, способным убить своими лучами. Здесь – рыжее пятно между тучей и горизонтом. Если бы я впервые видела эти картины, Тиль, я бы, возможно, написала что-нибудь благожелательное вроде «Новые пейзажи господина Ритвелда успокаивают взгляд, но заставляют задуматься о несоответствии его художественной манеры современному темпу жизни цивилизованного человека». А я видела те картины, и потому статья получилась злой. Редактор сказал – злобной. И отказался поставить материал в сегодняшний номер.

– Почему? – поднял брови Ритвелд. – Злобная – это хорошо. Скандал. Тираж растет.

– Макс считает свою газету высокоинтеллектуальной, знаете ли. При слове «желтизна» он желтеет сам и становится похож на китайца. А когда слышит о скандале, переходит с голландского на французский – для него это высшая степень неодобрения.

– Понятно, – протянул Манн. – А в другие издания вы не пробовали?..

– Тиль, – сказала Кристина, достав из сумочки сигарету. Манн протянул зажигалку, и на краткое мгновение глаза их оказались так близки, что ему пришлось задержать дыхание – что-то будто перетекло в него из этих карих, обычных, ничем вроде бы не примечательных глаз, маленьких даже, хотя и не раскосых. Видимо, что-то подобное ощутила и Кристина, что-то из подсознания Манна перетекло и к ней – во всяком случае, быстро прикурив, она отодвинулась подальше от стула, на котором сидел детектив, и какое-то время молча курила, прикрыв глаза, будто наслаждаясь дымом сигареты. Эльза, почувствовав, должно быть, возникшее напряжение, переводила взгляд с шефа на подругу.

– Тиль, – повторила наконец Кристина, – я пишу в "Телеграф" уже десять лет. Как бы вы отнеслись… Ну, скажем, если бы узнали, что Эльза работает не только на вас, но и на конкурентов.

– Я бы ее уволил, – улыбнулся Манн и положил ладонь на руку Эльзы.

– Значит, вы должны меня понять. А статью, конечно, жалко. Хотите, я дам ее вам почитать?

– Давайте, – обрадовано произнес Манн. – Эльза сообщит вам адрес моей электронной почты…

– Я его уже взяла, – сказала Кристина. – Пожалуй, я закажу теперь чашечку кофе.

Пока официант не принес кофе – не только для Кристины, Манн заказал и себе, а Эльза попросила капуччино, – разговор вертелся вокруг вчерашних событий в Слотерваарт, где подрались две группы подростков: местные и турки. Кристина с неожиданной экспрессией доказывала, что турки, арабы и прочие выходцы из стран Азии и Магриба изменяют этнический и культурный облик страны, а это плохо, это влияет на историю самым отрицательным образом, и история отомстит, да вот уже и начинает, видите, что творится на улицах, а Манн, сдерживая собственные эмоции, пытался убедить собеседницу в том, что невозможно и нельзя в наше время ограничить свободу передвижения и возможность для каждого человека жить там, где ему лучше, и если какой-нибудь дикарь из африканского племени бушменов попросит в Нидерландах убежища, работы и жилье, правительство обязано изучить эту просьбу самым детальным образом.

– Детальным – да! – воскликнула Кристина. – Изучить и отказать! С самой убедительной аргументацией.

– Ну, за аргументацией дело не станет, – пробормотал Манн и перевел разговор на интересовавшую его тему. – Скажите, Кристина, на вернисаже Ритвелда было много народа? Я имею в виду, выставка пользовалась успехом?

– Да, – кивнула Кристина. – Я понимаю, на что вы намекаете. Успех – конечно. Ритвелд все продумал: картины были выставлены всего на семь часов – с десяти утра до пяти вечера. Кто не успел, тот проиграл. Естественно, была толчея. Видела я там и арабов, и турок, и негров – по-моему из тех, кто выставляет себя напоказ на Кортинезер и Моникестраат.

– Негритянок, вы имеете в виду?

– Негров, – презрительно поправила Кристина. – Мужчины. Терпеть не могу, когда… Извините.

– Да я с вами совершенно согласен, – сказал Манн. – А Койпер… Тот, что умер вчера. Его вы видели на выставке?

– Нет. Я ведь не толкалась там с утра до закрытия.

– Жаль, – искренне сказал Манн. Кристина была бы хорошим свидетелем – с ее острым, все запоминающим взглядом. Не судьба. – А не знаете ли вы, почему выставка продолжалась только один день? Это ведь нетипично…

– Бывает по всякому. Бердаль, к примеру, в прошлом году ограничил показ своей графики тремя часами. Знаете, какой был ажиотаж? За три часа галерею посетило больше народа, чем если бы рисунки висели месяц. Во всем есть свой смысл и расчет. Уверена, у Ритвелда тоже. Толпа, во всяком случае, была изрядная.

– Кто-нибудь еще собирается писать об этой выставке?

– Понятия не имею, – отмахнулась Кристина. – Видела коллег из других изданий, но, естественно, не спрашивала, будут ли они излагать свои впечатления на бумаге.

– А какие были у них впечатления?

– Такие же, как у меня – копии, даже если их делает сам автор, и тем более, если делает по памяти, всегда слабее оригиналов.

– Ну да, – пробормотал Манн, – солнце не злое, а облака жидкие…

– Как кисель, – подтвердила Кристина и, подняв на миг взгляд к потолку, неожиданно сказала: – А если вас интересует мнение Койпера, то могу сказать: он был потрясен. Правда, не знаю чем.

– Откуда вы знаете? – быстро спросил Манн. – Вы же не видели его…

– На вернисаже – нет. Но вчера я была у друга, говорили о разных вещах, естественно, и о выставке Ротвелда, и о смерти Койпера. «Знаешь, – сказал мне друг, – единственный человек, которого потрясла эта мазня, был Койпер. Он смотрел на картины так, будто на них нарисован дьявол во плоти. У него даже челюсть отвисла – фигурально, конечно, выражаясь».

– И ваш друг, – сказал Манн, – не поинтересовался…

– Нет, – отрезала Кристина. – Койпера он вообще недолюбливает. Конечно, он не стал…

– Жаль, – сказал Манн.

– А почему вас так интересует Койпер? – задала Кристина вопрос, мучивший ее, видимо, с самого начала разговора. – Он-то какое отношение имеет к Ритвелду?

– Собираю факты, – объяснил Манн. – Моя профессия: собирать факты.

– Это не ответ, – разочарованно сказала Кристина. – Не люблю, когда темнят, приходится сочинять самой, а если речь идет не о живописи, ошибаюсь я гораздо чаще, чем хотелось бы.

– Не забивайте себе голову пустяками, – добродушно сказал Манн. – Но если вдруг вспомните что-то любопытное, связанное с Койпером… Деталь какую-нибудь, разговор, сплетню… Звоните мне, хорошо? Вот моя карточка.

* * *

Ритвелд снял трубку после шестого звонка, когда Манн уже придумывал, какое сообщение оставить на автоответчике.

– Не похоже, – сказал Манн, – что это было убийство. Во всяком случае, полиция уверена в обратном.

– Да? – вяло удивился Ритвелд и, помолчав, добавил: – Но ведь не обязательно полиция бывает права, верно? Надеюсь, вы продолжите? Мы договорились…

– Полиция наверняка провела нужные допросы, прежде чем прекратить расследование.

– Старший инспектор Мейден и меня расспрашивал, – сказал Ритвелд. – Где я был позавчера с восьми вечера до полуночи.

– Что вы ему ответили?

– Я сказал, что в указанное время лежал в постели с женщиной, имени которой назвать не могу, потому что она жена очень известного в городе человека. Кстати, это чепуха.

– Скажите, пожалуйста, почему ваша выставка продолжалась только один день?

– Вы знаете, сколько стоит аренда галереи?

– Разве хозяин галереи берет с авторов, которых выставляет, деньги за аренду?

– Конечно, это не повсеместная практика. Но если никто из галеристов не хочет рисковать собственными деньгами, художнику иногда приходится…

У него достаточно средств, чтобы арендовать зал на неделю или даже на месяц, – подумал Манн. Что-то здесь другое…

– Вас очень огорчило общее мнение о картинах?

– Вы имеете в виду – настолько, что я решил отыграться на Альберте и убил его, чтобы никто никогда не узнал правды?

– Не надо на меня обижаться, Христиан, – примирительно сказал Манн.

– Вы так и не поверили, что мне угрожает опасность, – горько проговорил Ритвелд. – Вы так в это и не поверили.

Он положил трубку, не дождавшись ответной реплики Манна.

* * *

На парадной двери висели три таблички: «Доктор Якоб Швейцер, адвокат, первый этаж», «Хельга и Макс Веенгартен, второй этаж» и «Альберт Койпер, художник, третий этаж». Полицейского у входа не было – значит, Мейден уже получил заключение Шанде. Понятно – какое.

Небольшой трехэтажный дом, наверняка с узкой лестницей, консьержки нет, нужно звонить – у каждой таблички кнопка. Если позавчерашним вечером кто-то приходил к Койперу, впустил гостя сам художник – либо у них была назначена встреча, либо приходил знакомый (или знакомая).

Манн позвонил доктору Якобу Швейцеру, адвокату.

– Да, – услышал он шелестящий неузнаваемый голос из чашечки интеркома. – Назовите себя, пожалуйста.

– Тиль Манн, частный детектив. Хочу поговорить с господином Швейцером об Альберте Койпере, проживавшем на третьем этаже.

Пробурчав что-то непонятное, голос чуть более внятно сказал «Опять эти»…, после чего запор щелкнул, и Манн быстрым движением потянул на себя тяжелую дверь.

Когда он вошел, в темном холле сам собой вспыхнул свет – это было небольшое квадратное помещение, покрашенное светлозеленой краской, широкая лестница вела на второй этаж, рядом располагался лифт («Хорошо живут, – подумал Манн, – лифт в трехэтажном доме»), слева высокое окно – стекла тонированные, и каким был двор у этого дома, детективу увидеть не удалось. А справа располагалась единственная дверь, распахнувшаяся, как только Манн к ней приблизился. В проеме возникла девушка, при виде которой у детектива подпрыгнуло сердце. Это была Русалка с Копенгагенской набережной, только одетая в легкое платье с глубоким декольте, короткое, не скрывавшее коленок, подчеркивавшее легкость девичьей фигурки.

Должно быть, восторг оказался написан у Манна на лице, и похоже, к подобным проявлениям интереса со стороны мужчин русалка успела привыкнуть – девушка помедлила несколько секунд, позволив полюбоваться собой, отступила в сторону и произнесла скрипучим низким голосом, настолько не гармонировавшим с идеальной внешностью, что Манну показалось, будто его ударили кулаком по переносице:

– Входите. Сюда, в кабинет. Отец сейчас к вам выйдет.

Дочь адвоката. Нужно сказать комплимент. Она этого ждет. Какие красивые голубые глаза. Банально. Ножки? Фигура? Ей об этом тысячу раз говорили клиенты отца и ее собственные поклонники.

– Вам еще никто не пробовал отпилить голову? – спросил Манн.

Вопрос оказался неожиданным для него самого, а девушка застыла на месте, не зная как реагировать – смехом или выражением ужаса.

– Я имею в виду, – пояснил Манн, – вы так похожи на русалку, а на нее постоянно кто-нибудь…

– А! – проскрипела девушка. – Понятно. Проходите.

Впустив детектива в кабинет, она закрыла за ним дверь, и на минуту Манн остался один. Почему-то ему показалось, что ждать придется долго, причем без толку, поскольку господин Швейцер не сможет дать никакой полезной для дела информации, и, если он не появится через десять минут, нужно просто уйти и…

– Садитесь, молодой человек, – произнес за спиной Манна низкий баритон, – я вас внимательно слушаю.

Манн обернулся – адвокат вошел из соседней комнаты через дверь, на которую детектив не обратил внимания. Плохо, – подумал Манн, – эта девица вывела меня из равновесия.

Швейцер оказался плотным мужчиной среднего роста, среднего возраста и средней внешности. Даже волосы, казалось, имели усредненный цвет – не темные и не светлые.

– Будете пить? – спросил адвокат. – Виски? Вино? Пиво?

– Нет, спасибо, – отказался Манн. – Собственно, я хотел задать вам пару вопросов…

– О Койпере, – кивнул Швейцер, усевшись за свой рабочий стол и кивком показав Манну, что ему следует сесть в стоявшее напротив стола кресло. – Ваше имя мне известно, хотя в сталкиваться с вами в суде мне не приходилось. И чтобы не терять времени – дорого и мое, и ваше – я дам вам ответы сразу на все вопросы, которые вы собираетесь мне задать. Надеюсь, дополнительных вопросов не возникнет, и мы с вами расстанемся к взаимному удовлетворению.

Манн и рта не раскрыл.

– Итак, мой сосед Альберт Койпер, – продолжал адвокат, будто заранее готовился произнести эту речь. – Человек нелюдимый, жил здесь шесть лет, мастерская у него там же, на третьем, он и квартиру эту снял потому, что была возможность совмещения жилого помещения и художественной студии. Гостей к себе водил, но не часто, я в кабинете сижу по вечерам, слышно, кто звонит в дверь и куда потом поднимается. Позавчера мы с женой и дочерью – она вам открыла – были в гостях, вернулись в половине одиннадцатого. Женщины ушли в свои комнаты, а я до полуночи работал. Около одиннадцати вернулись Хельга с Максом, они живут этажом выше. Я слышал, как они перемещались по квартире, а потом стало тихо. Койпер, видимо, был у себя – во всяком случае, я не слышал, чтобы он входил в дом и поднимался по лестнице. Лифтом, кстати, он пользовался только если нужно было поднять на третий этаж какую-нибудь тяжесть – раму, например, или мольберт. В полночь я ушел спать. Если кто-то приходил к Альберту или выходил позже, я не могу об этом свидетельствовать. Утром, в восемь, как обычно, пришла фрекен Бассо, она убирает у Койпера и Веенгартенов, поднялась на третий этаж и обнаружила тело. Я еще спал, так что крика не слышал – проснулся от звука сирены. Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы, господин Манн, вряд ли могу быть вам полезен еще чем-нибудь.

Адвокат встал, давая понять, что аудиенция закончена. Манн тоже поднялся, соображая, что еще спросить у уважаемого юриста, столь детально ответившего на не заданные вопросы.

– Господин Койпер когда-нибудь обращался к вам за консультацией? – спросил детектив.

– Никогда.

– У него был свой адвокат?

– Не думаю. Мне было бы об этом известно.

– Знакомы ли вам имена Ритвелда, художника, и Кейсера, владельца типографии?

– Ритвелд – да, это известное имя, я как-то видел его картины на вернисаже. Фамилию Кейсера слышу впервые.

– Кто-нибудь из них бывал у Койпера?

– Молодой человек, – с легким налетом раздражения сказал адвокат, – если бы мне было это известно, я сказал бы об этом, отвечая на первый вопрос.

– Спасибо, – пробормотал Манн и направился к двери. Почему, – думал он, – у отца такой приятный голос при абсолютно невзрачной внешности, а у дочери удивительная внешность и скрипучий голос, убивающий всякое очарование?

* * *

Хельга и Макс Веенгартен. Манн позвонил, и дверь мгновенно открылась, будто звонок не сообщал хозяевам о приходе посетителя, а служил ключом, чем-то вроде пресловутого «сим-сима». За дверью была пустая прихожая – коридорчик, заканчивавшийся другой дверью, закрытой, и еще была дверь справа, а вдоль стены располагалась длинная вешалка, на которой висела одежда для всех сезонов: два теплых куртки (зеленая и светло-бежевая), несколько дождевиков, мужских и женских, и летние майки, причем одна, с изображением гнусной улыбки Майкла Джексона, нарочито выставила себя напоказ, будто хозяева хотели сказать вошедшим гостям: «Мы вам рады, видите, как мы, глядя на вас, улыбаемся?» Если улыбка соответствовала мироощущению Хельги или Макса… Или обоих…