Текст книги "Подлинная история Константина Левина"

Эту же фразу почти буквально повторяет Вронский во время объяснения Анне в любви на станции Бологое:

[о]: – Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? – сказала она, опустив руку, которою взялась было за столбик. И неудержимая радость и оживление сияли на ее лице.

– Зачем я еду? – повторил он, глядя ей прямо в глаза. – Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, – сказал он, – я не могу иначе.

Влюбленность Кити во Вронского так же предопределена, как любовь Вронского к Анне. Левин здесь лишний. В этом «жестоком романсе» ему нет места. В любовном квадрате Кити – Вронский – Анна – Каренин он не нужен. Обманутая девушка, обманутый муж, счастливые любовники, которые дорого заплатят за незаконное счастье. Приехав в Москву, Левин, как это обычно и происходит с ним, нелепо вмешивается в чужую и чуждую ему романную интригу. Он напоминает Чацкого, который прибыл «с корабля на бал».

Поэтому – «Вон из Москвы!»

Но если допустить, что Левин не сразу уехал в деревню, а пришел бы на бал, где любовное поражение потерпела уже Кити, ему стало бы еще хуже. Унижение Кити нанесло бы его самолюбию куда больший удар, чем ее отказ. Кити отказала ради Вронского, а Вронскому она не нужна.

Но Толстой прячет переживания Левина вглубь романа. Проходит три месяца (а для Анны с Вронским – целый год), прежде чем к Левину весной приезжает Стива поохотиться на вальдшнепов. Во время охоты Стива сообщает, что Кити больна, она уехала за границу, и ее жизнь в опасности. Поначалу эта новость не слишком волнует Левина. Во время этого разговора они со Стивой дуплетом убивают вальдшнепа. Поиски убитой птицы, кажется, больше занимают Левина, чем известие о болезни Кити. Или он глубоко прячет свои чувства, чтобы о них не догадался Стива.

[о]: Но в это самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист, который как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и две молнии блеснули, и два удара раздались в одно и то же мгновение. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие побеги.

– Вот отлично! Общий! – вскрикнул Левин и побежал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «Ах да, о чем это неприятно было? – вспоминал он. – Да, больна Кити… Что ж делать, очень жаль», – думал он.

Когда страстный охотник убивает дичь, новость о возможной смерти его любимой девушки отходит на второй план. Тем не менее болезнь Кити небезразлична для Левина. Но и здесь Толстой предельно точен в психологических деталях:

[о]: Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно.

Толстой не останавливается и на этом. Он добивает своего героя, свое alter ego, следующим признанием:

[о]: Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его. Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку, который пренебрег ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский пренебрег ею, а она пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право презирать Левина и потому был его враг.

Приезд Стивы нарушает гармонию деревенской жизни Левина. Вся прежняя гамма чувств, которые он испытывал в Москве три месяца назад, снова овладевает им. И он, сам того не желая, вновь становится героем чужого и чуждого ему романа. Былые платонические мечты о жизни с милой женой вдали от городской цивилизации, на природе, в сельскохозяйственных заботах и нравственном покое, уже не вернутся к нему. Левин отравлен «каренинским» сюжетом и никогда не обретет покой. И это он еще не знаком с Анной. Он не представляет себе, ради кого Вронский предал Кити.

Стива приехал не только поохотиться, но и как дипломат. Возможно, с подачи Долли. Кити с матерью обожглись на Вронском, и теперь их задача вернуть Левина. Но в качестве дипломата Стива допускает одну оплошность. Он говорит о «совершенном аристократизме» Вронского, которым очаровалась Кити. А это уже удар ниже пояса.

[о]: Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он перешел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце…

– Постой, постой, – заговорил он, перебивая Облонского, – ты говоришь: аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем состоит этот аристократизм Вронского или кого бы то ни было, – такой аристократизм, чтобы можно было пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом, но я нет. Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого бог знает с кем не была в связи… Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум – это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед.

Но откуда Левин так осведомлен об отце Вронского и похождениях его матери? Три месяца тому назад, когда он обедал со Стивой в ресторане и Стива впервые произнес фамилию Вронского, Левин ни сном ни духом о нем не знал. Потом он видел Вронского у Щербацких в течение нескольких минут, пока препирался с графиней Нордстон о спиритизме. Потом Левин уехал в свою деревню. Потом он еще раз был в Москве для того, чтобы встретиться с братом Николаем. Неужели во второй свой приезд он подробно интересовался семьей Вронских? И в то же время ничего не узнал о болезни Кити?

Что-то здесь не сходится…

Это редкий случай в романе, когда в него с азартом врывается автор, возможно, сам того не замечая. Это не Левин спорит со Стивой о подлинном аристократизме. Это Толстой, перевоплотившись в своего героя, доказывает самому себе, что настоящий аристократ – он, а не свитский офицер Вронский. Он, живущий в Ясной Поляне, а не те, кто подвизаются при Дворе. Толстой презирал Двор, называл его почему-то Трубой и не раз насмешливо отзывался о нем в письмах к тетушке-фрейлине А.А.Толстой.

Здесь одно alter ego писателя горячо спорит с другим, доказывая свое превосходство. Писатель спорит со своим героем. Да, это он, Левин-Толстой, – настоящий аристократ, а не флигель-адъютант Вронский! Вронский – выскочка, придворный щеголь! Его манеры напускные, благоприобретенные, в отличие от органичного, из рода в род передаваемого аристократизма Левина.

«По своему рождению, по воспитанию и по манерам отец был настоящий аристократ, – вспоминал сын писателя Илья Львович Толстой. – Несмотря на его рабочую блузу, которую он неизменно носил, несмотря на его полное пренебрежение ко всем предрассудкам барства, он барином был, и барином он остался до самого конца своих дней».

Возможно, в молодости Толстой с его сильно развитым тщеславием и мечтал о военной или даже придворной карьере. Во всяком случае, он тоже пытался вести такой же образ жизни, какой Вронский ведет в Петербурге. Кутил, играл в карты, ходил к продажным женщинам. Но однажды он понял, что это не его стезя.

Запись в московском дневнике 1850 года: «Пустившись в жизнь разгульную, я заметил, что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение».

Ко времени создания «Анны Карениной» Толстой уже прошел огонь, воду и медные трубы. Он дважды воевал, стал известным писателем, женился на девушке, которую любил, и осел в Ясной Поляне, на земле своих предков.

Но это не означало, что Толстой окончательно нашел себя. Наоборот, «Анна Каренина» писалась им в период, когда он находился накануне духовного переворота, что отразилось в финале последней, восьмой части романа. После переворота вопрос о настоящем и ненастоящем аристократизме уже не волновал его. Но во время написания романа он был для него все еще болезненным.

Тень графа Вронского, а иногда и он сам во плоти, будет преследовать Левина на всем протяжении романа. Вот, казалось бы, какое ему дело до этого флигель-адъютанта, которого он едва знает? Но – нет! Он будет постоянно вспоминать о нем и ревновать к нему Кити. Даже после того, как она выйдет за него замуж.

Глубокий психолог, Толстой не раз подчеркивает, что своим отказом Кити не обидела, а именно оскорбила Левина. Но какое может быть оскорбление в том, что девушка отказалась выйти за него замуж? Разве она что-то ему должна?

Когда он приезжает в Ергушово и Долли берет обязанность дипломата на себя, намекая ему, что стоит сделать Кити повторное предложение, в Левине поднимается «чувство злобы за оскорбление». Его оскорбил не отказ Кити, а то, что она предпочла ему Вронского, который мнит себя настоящим аристократом. Отказ простить еще можно. А вот это нельзя! «Вы страдаете только от гордости», – говорит Левину Долли.

Левин – более гордый человек, чем Вронский. И сословных предрассудков в нем куда больше. Вронский в полку не кичится своим аристократическим происхождением. Его товарищи и так знают об этом. Зачем кому-то что-то доказывать? Стива – князь по рождению, и ему тоже не нужно доказывать, что он – аристократ. Это и без того всем известно. Поэтому Вронский ровен в отношениях с полковыми товарищами, а Стива – со своими подчиненными на службе. Стива благодушен в отношении купца Рябинина, которому продает лес жены. Левин ведет себя иначе:

[о]: – Что ж ты Рябинину не предложил поесть?

– А, черт с ним!

– Однако как ты обходишься с ним! – сказал Облонский. – Ты и руки ему не подал. Отчего же не подать ему руки?

– Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.

– Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий? – сказал Облонский.

– Кому приятно сливаться – на здоровье, а мне противно.

– Ты, я вижу, решительно ретроград.

– Право, я никогда не думал, кто я. Я – Константин Левин, больше ничего.

Но если он – Константин Левин и больше ничего, – почему же он лакею не подаст руки? И почему смотрит на француженку, которая стоит за конторкой в ресторане, как на «грязное место»? И вообще это очень гордое заявление – сказать о себе: «Я – Константин Левин». Трудно представить, чтобы что-то подобное сказали о себе князь Облонский или граф Вронский.

Из семи главных персонажей романа – Анна, Кити, Долли, Стива, Левин, Каренин и Вронский – только две нетитулованные особы: Левин и Каренин. Стива – князь, Вронский – граф. Анна, Кити и Долли по рождению – княжны. Выйдя замуж за Облонского, Долли стала княгиней. Анна, выйдя замуж за Каренина, и Кити, став женой Левина, потеряли свои титулы. Таковы были патриархальные законы XIX века. Их дети уже не будут ни графами, ни князьями, в отличие от детей Долли и Стивы, равно как и детей Кити и Вронского, если бы их брак состоялся. Не этот ли факт дополнительно мучает Левина, когда он сравнивает себя с Вронским глазами Кити? Не это ли заставляет его сначала доказывать Стиве свой аристократизм, а потом заявлять: «Я – Константин Левин, больше ничего»?

У графа Толстого вроде бы не было никаких причин завидовать таким, как Вронский. Фамильное древо Толстых – одно из самых богатых и разветвленных в истории России. Здесь и Милославские, и Ртищевы, и Чаадаевы, и Горчаковы, и Салтыковы, и Волконские, и Трубецкие… Толстые впервые получили графский титул еще при Петре I, когда он, собственно, и был учрежден.

Тем не менее, остается загадкой, почему в черновых набросках романа будущий Вронский под фамилией Балашов приходит в салон светской дамы с «серебряной кучерской серьгой в ухе». При этом говорится, что такие серьги носили «все Балашовы». Конечно, серьги в ушах носили не только воры, пираты и цыгане. Они могли быть и у казачьих атаманов. Однако это не казацкая, а именно кучерская серьга, что вроде бы указывает на неродовитость Балашова. В окончательной редакции эта странная серьга исчезает, но остается ничем не подтвержденное заявление Левина, что отец Вронского «вылез из ничего пронырством». Ни один из близко знающих графа Вронского полковых товарищей не сомневается в его аристократическом происхождении. Не сомневается в нем и князь Стива Облонский. И только Левин знает о Вронском что-то еще. Как если бы он прочитал черновик романа, персонажем которого сам же и является.

Ничто в романе не указывает на сомнительное происхождение Вронского. Он окончил Пажеский корпус – привилегированное дворцовое учебное заведение, куда принимали детей лиц только первых трех классов табели о рангах или представителей титулованного и древнего дворянства. Следовательно, отец Вронского был или генералом (минимум полковником гвардии), или тайным советником, или очень родовитым дворянином. Дом Вронского в его имении – такой же старинный, как и дом Левина в Покровском. Сходство Покровского с Ясной Поляной отмечали многие исследователи. Но и в Воздвиженском есть черты Ясной Поляны, например, «пришпект» – березовая аллея, ведущая к дому. Вронский гордится своим домом, потому что здесь жило не одно поколение его предков. «Это еще дедовский дом», – говорит Анна Долли.

[о]: – Как хорош! – сказала Долли, с невольным удивлением глядя на прекрасный с колоннами дом, выступающий из разноцветной зелени старых деревьев сада.

Этот огромный, вместительный, с многими удобными помещениями дом с колоннами совсем не похож на более скромный дом Левина. Но он очень напоминает тот дом в Ясной Поляне, который начал строить дед Толстого Николай Сергеевич Волконский, а продолжил – отец Николай Ильич. В этом трехэтажном доме родился сам Лев Николаевич, все его братья и сестра. Но во время Крымской войны Толстой через своего зятя Валериана Толстого продал его на вывоз, а полученные деньги проиграл за три ночи в штосс. Так что Вронский оказался куда более преданным памяти своих предков, чем автор «Анны Карениной».

Левин не видел и не увидит дом Вронского. Но когда из Покровского, где Долли гостит у Кити и Левина, она приедет в Воздвиженское, чтобы навестить Анну, за обедом произойдет разговор, где будет упомянут Левин:

[о]: Я не имею удовольствия знать этого господина Левина, – улыбаясь, сказал Вронский…

Это – странно! Он не помнит «господина Левина», с которым когда-то познакомился в Москве у Щербацких? И ничего не знает о судьбе Кити, вышедшей замуж за Левина? Это характерная и неприятная черта Вронского. Ведь когда он начал ухаживать за Анной в Петербурге, она напомнила ему о Кити, которая стала несчастной по их вине. И он так быстро забыл о ней? Ее для него больше не существует?

Напротив, для Анны воспоминание о душевной травме, нанесенной Кити, мучительно и не дает покоя. Первый вопрос, который она задает Долли, когда они остаются наедине…

[о]: – Ну, что Кити? – сказала она, тяжело вздохнув и виновато глядя на Долли. – Правду скажи мне, Долли, не сердится она на меня?

– Сердится? Нет, – улыбаясь, сказала Дарья Александровна.

– Но ненавидит, презирает?

– О нет! Но ты знаешь, это не прощается.

– Да, да, – отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. – Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как ты думаешь? Могло ли быть, чтобы ты не была жена Стивы?

– Право, не знаю. Но вот что ты мне скажи…

– Да, да, но мы не кончили про Кити. Она счастлива? Он прекрасный человек, говорят.

– Это мало сказать, что прекрасный. Я не знаю лучше человека.

– Ах, как я рада! Я очень рада! Мало сказать, что прекрасный человек, – повторила она.

Когда Левин и Вронский окажутся на дворянских выборах, Вронский почему-то вспомнит о Левине и о вечере у Щербацких. (Скорее всего, ему напомнил приехавший на выборы Стива.) Левин будет старательно избегать встречи с Вронским. Это говорит о том, что старая рана не зажила и после женитьбы, и даже в то время, когда они переехали в Москву, где Кити вот-вот должна родить. С начала романа много воды утекло. Случилось огромное количество событий в жизни Левина. Он женился, Кити беременна, умер брат Николай… У Левина назревает религиозный кризис. Но тень Вронского не дает ему покоя, и вторая встреча с ним оказывается таким же нравственным испытанием, как и первое знакомство:

[о]: Теперь уж нельзя было миновать Вронского. Он стоял со Степаном Аркадьичем (Облонским. – П.Б.) и Сергеем Ивановичем (Кознышевым. – П.Б.) и смотрел прямо на подходившего Левина.

– Очень рад. Кажется, я имел удовольствие встретить… у княгини Щербацкой, – сказал он, подавая руку Левину.

– Да, я очень помню нашу встречу, – сказал Левин и, багрово покраснев, тотчас же отвернулся и заговорил с братом.

Слегка улыбнувшись, Вронский продолжал говорить со Свияжским, очевидно, не имея никакого желания вступать в разговор с Левиным; но Левин, говоря с братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая, о чем бы заговорить с ним, чтобы загладить свою грубость.

Вронский для Левина – что-то вроде кривого зеркала. Отражаясь в нем, он видит свои недостатки, которые два года назад (для Вронского – целых три) склонили чашу весов Кити и ее матери не в его пользу. На вечере у Щербацких он постоянно краснел. Теперь же багровеет. Обида, ревность, чувство оскорбленного достоинства вызывают прилив крови к голове. Он понимает, что это видят другие, и пытается как-то исправить это положение, но в результате ввязывается в глупый спор с Вронским о мировых судьях. Левин считает, что они не нужны, даже вредны, и горячо доказывает это. Он не знает, что сам Вронский – мировой судья.

[о]: Все это было некстати и глупо, и Левин, в то время как говорил, сам чувствовал это.

Еще он и Вронский должны были испытывать чувство дежавю. Такая же ситуация была два (три) года назад у Щербацких, когда Левин в присутствии Вронского спорил с графиней Нордстон о спиритизме, хотя понимал, какой это нелепый и ненужный спор и как невыигрышно он выглядит в глазах Кити и своего соперника Вронского. И – не только в их глазах.

В отличие от Вронского, у Левина есть редкая способность видеть себя со стороны, глазами других людей. Это для него тяжело, но показывает глубину его натуры, способной к самоанализу и самокритике. Во Вронском этого нет, как нет и желания входить в положение другого человека и переживать его чувства как свои.

Перед тем как отправиться на дворянские выборы, Левин несколько раз говорил Кити о своей готовности остаться, отказаться от поездки, но она сама настояла на ней, чувствуя, что ее мужу скучно в Москве. Это называется взаимопонимание двух родственных душ. Напротив, поездка Вронского была его продуманным тактическим шагом. Ему «нужно было заявить свои права на свободу пред Анной». Это право у него, несомненно, есть. Ради Анны он отказался от военной карьеры, лишился полкового товарищества, поссорился с матерью, поселился с Анной в деревне, чтобы она не чувствовала себя изгоем в городе. Но всему же есть предел! Вронского увлекает его новое поприще – помещика, мирового судьи, участника дворянских выборов. Почему Анна и в этом должна быть ему помехой?

Он прав. Но именно в сознании этой своей правоты он допустит позор Анны в театре, куда она приедет без него и будет страдать в атмосфере всеобщего презрения, а он появится позже в ложе своей матери, которая ненавидит Анну. Именно в сознании своей правоты он прозевает момент, когда Анна окажется на пороге самоубийства, а он опять-таки отправится к матери в имение. Есть вещи, которые не надо объяснять. Их надо понимать и чувствовать.

Как человек душевно тонкий, Левин чувствует, что для Вронского не только он сам, но и Кити – это пустое место. Он оскорблен и за себя, и за свою любимую. Для Вронского Кити – слишком легко достижимая цель, а это скучно. В Кити нет загадки, притягательности, которая есть в Анне, еще и потому, что она – жена видного сановника. Для Вронского Каренин – сильный соперник, а Левин – нет. (Во время встречи со Стивой на вокзале он узнает, что Левин влюблен в Кити.) Овладеть женой знаменитого Каренина – это красивая победа! А что Кити? Она и так смотрит на него преданными глазами и с замиранием сердца ждет от него предложения.

А Левин? Да кто такой Левин? «Не имею удовольствия знать этого господина Левина».

На банкете после дворянских выборов Вронский с явным презрением вспоминает «шального господина, женатого на Кити Щербацкой, который a propos de bottes[7]7
  Букв. «в связи с сапогами»; французское устойчивое выражение, имеющее русский вариант: «ни к селу, ни к городу».


[Закрыть] с бешеною злобой наговорил ему кучу ни к чему нейдущих глупостей».

И здесь снова мы возвращаемся в начало романа, где Вронский и Стива на вокзале обсуждают Левина:

[о]: – Ах, познакомился ты вчера с моим приятелем Левиным? – спросил Степан Аркадьич.

– Как же. Но он что-то скоро уехал.

– Он славный малый, – продолжал Облонский. – Не правда ли?

– Я не знаю, – отвечал Вронский, – отчего это во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, – шутливо вставил он, – есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…

– Есть это, правда, есть… – весело смеясь, сказал Степан Аркадьич.

(Небольшое отступление от темы. В XIX веке москвичи испытывали своеобразный культурный комплекс перед, выражаясь языком Пушкина, «пышным» и «горделивым» Петербургом, столицей империи. Сегодня ситуация поменялась. Теперь уже петербуржцы «всё хотят дать почувствовать что-то» москвичам.)

Вронский и здесь прав. Но в обоих эпизодах симпатизируешь почему-то Левину, а не Вронскому. Левин – живой. Неловкий, неприкаянный и часто неприятный, как все слишком сложные и «умственные» натуры. Такие не нравятся девушкам.

«Все вы Левины – дикие», – шутя говорит Левину Стива в ресторане. О «дикости» толстовской породы любили шутить в семье Толстых. И даже в своей религиозной тетушке Александре Андреевне Толстой Лев Николаевич находил эту родовую черту характера. «В вас есть общая нам толстовская дикость», – писал он ей.

Молодой Толстой похож на Левина. Такой же упрямый, вспыльчивый и прекословный. Свои отношения с Тургеневым чуть не довел до дуэли в 1861 году, а потом злился на него целых двадцать лет вплоть до их примирения в 1881-м. Разорвал отношения с журналом «Современник», где его впервые напечатал Некрасов, по сути, устроивший его литературную судьбу.

В апреле 1857 года Тургенев писал П.В.Анненкову из Парижа, где общался с Толстым: «…странный он человек, я таких не встречал и не совсем его понимаю. Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича – что-то напоминающее Руссо, но честнее Руссо – высоконравственное и в то же время несимпатическое существо».

Как и Левин, Толстой страдал от своей «несимпатичности» и завидовал легкому характеру брата Сергея и основательности брата Николая. Левин, несомненно, слегка завидует сводному брату Сергею Кознышеву – человеку основательному и уверенному в себе. Но завидует ли он Вронскому? Если это допустить, то многое встанет на свои места. Во Вронском есть то, чего нет в Левине, но что сближает его с Сергеем Толстым – «непосредственность эгоизма». Вронский не рассуждает, не занимается самокопанием. Он действует. И он всегда поступает так, как считает правильным, исходя из собственных представлений о чести и порядочности. А то, что эти представления могут не совпадать с мнением других людей, его не беспокоит.

[о]: Жизнь Вронского тем была особенно счастлива, что у него был свод правил, несомненно определяющих все, что должно и не должно делать. Свод этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были несомненны, и Вронский, никогда не выходя из этого круга, никогда ни на минуту не колебался в исполнении того, что должно. Правила эти несомненно определяли, – что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, – что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, – что обманывать нельзя никого, но мужа можно, – что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т. д. Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову.

Любимое выражение Вронского: Not in my line[8]8
  Не по моей части (англ.).


[Закрыть]. А вот Левин, может, и хотел бы понять, в чем его line, его линия жизни, но это ему не удается. И даже в конце романа, когда он вроде бы что-то понимает, это именно «что-то», а не «line».

После губернских выборов Левину предстояло еще одно испытание Вронским. Но уже не только ему, а и Кити. Приехав в гости к своей крестной, княгине Марье Борисовне, Кити встретила там Вронского. И повела себя куда тверже мужа.

[о]: Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо. Но это продолжалось лишь несколько секунд. Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и главное, так, чтобы все до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.

Но гораздо труднее для Кити оказался разговор с Левиным после встречи с Вронским.

[о]: Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только, нахмурившись, смотрел на нее.

– Мне очень жаль, что тебя не было, – сказала она. – Не то, что тебя не было в комнате… я бы не была так естественна при тебе… Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, – говорила она, краснея до слез. – Но что ты не мог видеть в щелку.

Правдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою, и он, несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился и стал расспрашивать ее, чего только она и хотела. Когда он узнал все, даже до той подробности, что она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.

– Так мучительно думать, что есть человек почти враг, с которым тяжело встречаться, – сказал Левин. – Я очень, очень рад.

В этот момент тень Вронского отпускает Левина благодаря чуткости Кити. Когда Левин в третий и последний раз встречается с Вронским, он – спокоен. Это происходит в Английском клубе, куда приходят Левин, Стива и Вронский. Общение со своим «врагом» неожиданно доставляет Левину даже некоторое удовольствие. Возможно, потому, что в Английском клубе собирались сливки московского общества, а внутри элиты есть свой демократизм. Здесь все равны, ибо чувствуют себя, говоря словами Оруэлла, «равнее других».

[о]: Выпив предложенный бокал, он (Вронский. – П.Б.) спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления, или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.

– Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть! – сказал Степан Аркадьич и рассказал про нее анекдот, который всех насмешил. В особенности Вронский так добродушно расхохотался, что Левин почувствовал себя совсем примиренным с ним.

Тонкая деталь: Левин уходит из клуба, «особенно размахивая руками». Он раскрепощен. Может быть, впервые раскрепощен, находясь в Москве. И причина не только в том, что он выпил. Он примирился с Вронским. Прежде всего в самом себе.

Казалось бы, на этом все и должно было закончиться. Но – нет. Левин после клуба едет со Стивой знакомиться с Анной, а Вронский остается в клубе, чтобы проследить за своим другом Яшвиным, который может спустить в карты свои последние деньги. Со стороны Левина – это плохое решение. Душевная чуткость изменяет ему. В его голове просто не помещается такая сложная комбинация: не только он имеет право ревновать Кити к Вронскому, но и Кити имеет право ненавидеть Анну после того, что Анна учинила на балу.

И здесь романная интрига, в которой он не хотел принимать участия, накрывает его с головой. Он не представлял себе, насколько тут все сложно и в какой переплет он попал…

Кити не перестала ревновать Вронского к Анне и не может простить ей бала. Анна ревнует Вронского к княжне Сорокиной, с которой его познакомила мать, чтобы отомстить Анне. Княжне Сорокиной восемнадцать лет, столько, сколько было Кити, когда она была влюблена во Вронского. Теоретически княжна Сорокина может увести у нее Вронского, как Анна увела его у Кити. И это будет невероятным унижением для Анны. Чтобы доказать Вронскому и самой себе, что не на нем одном свет клином сошелся и не только он может соблазнять чужих жен, но и она – чужих мужей, Анна влюбляет в себя Левина. Она делает это одновременно и невольно, и намеренно – такой психологический парадокс. Когда Левин возвращается домой, Кити по его глазам понимает, что «дьявольская» природа ее соперницы способна очаровать не только «ловеласа» Вронского, но и «нравственника» Левина. По сути, Кити второй раз в своей жизни терпит любовное поражение, причем будучи беременной, что вдвойне обидно и унизительно для нее. Не в меньшей степени, чем унижение Анны в случае, если победит княжна Сорокина – реинкарнация Кити.

Однажды Толстой в шутливой форме высказал одну очень верную мысль. «Все романы заканчиваются свадьбой, а зря: это все равно что заканчивать произведение на эпизоде, в котором на человека в темном лесу нападают разбойники».

Все смешалось в доме Левиных…