Текст книги "Подлинная история Константина Левина"

Глава пятая
Левин и Долли

Из всех главных персонажей романа фигура Дарьи Александровны (Долли) Облонской, в девичестве Щербацкой, на первый взгляд, может показаться самой неинтересной, лишенной глубокого внутреннего драматизма, необходимого для романной героини. Вообще насколько можно считать Долли героиней? Она не восстает против судьбы, как Анна, не оказывается на пороге жизни и смерти после предательства возлюбленного, как ее младшая сестра Кити. Она покоряется судьбе, которая ей предначертана.

Само ее домашнее имя – Долли – рифмуется с долей. «Доля» – это или часть целого, или синоним «участи» (неизбежности судьбы), что, в свою очередь, восходит к «части», как, впрочем, и слово «счастье». Если принять, что у Кити счастливый брак, а у Долли – несчастливый, то разница будет только в том, что Кити досталась от Бога хорошая «часть», а Долли – плохая.

Поэтому Кити можно позавидовать, а Долли стоит пожалеть. В конце романа, в восьмой его части, различие в судьбах двух сестер особенно бросается в глаза. Стива разоряет семью, влезает в долги и просит Долли продать имение Ергушово. Благородный Левин предлагает Кити продать ее часть Ергушово, чтобы расплатиться с долгами Стивы. То есть Левин отказывается от единственного приданого Кити – доли в Ергушово. При этом само собой разумеется, что он фактически берет на себя опеку над Долли и ее детьми, потому что Стива с этим не справляется.

[о]: «Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Все для других, ничего для себя. Сергей Иванович (Кознышев, сводный брат Левина и совладелец его имения Покровское. – П.Б.) так и думает, что это обязанность Кости – быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке».

Так рассуждает Кити… С самого начала романа Долли выступает как женщина прежде всего глубоко несчастная. Причем с несчастия Долли, собственно, и завязывается вся романная интрига, но Долли в ней играет исключительно служебную роль.

Если бы Долли не узнала об измене мужа, в Москву не приехала бы Анна, чтобы помирить с ней Стиву. Анна не познакомилась бы в вагоне с матерью Вронского и не увидела бы Вронского, который встречал свою мать. Вронский не влюбился бы в нее и т. д.

Но и в этой романной ситуации роль Долли представляется какой-то жалкой и даже несколько неприятной. Анна спасла семью Облонских, а Долли своим несчастием невольно разрушила семью Карениных. Вывод: с несчастными людьми всегда так. Только попробуй принять в них участие, сам станешь несчастным.

В конце романа Анна, уже думая о самоубийстве, едет к Долли, надеясь, что в ней она найдет спасение, как когда-то Анна спасла ее семью. Но – тщетно! В гостях у Долли Кити с ребенком. Забота о сестре поглощает все ее мысли. Анна приехала совсем некстати. Можно сказать, что именно эта обида стала решающей каплей и послужила толчком к самоубийству. И – снова вывод. Если хочешь спастись, то не ищи помощи у несчастных.

Слово несчастная – ключевое в описании Долли в начале романа.

[о]: Как ни горько было теперь княгине видеть несчастие старшей дочери Долли…

– Ну, хорошо, хорошо, не будем говорить, – остановила его княгиня, вспомнив про несчастную Долли…

Впервые мы видим Долли глазами Стивы:

[о]: Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он считал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.

На несчастного человека больно смотреть. Поэтому мы ничего не узнаем о внешности Долли. Автор словно отворачивает от нее лицо. Мы знаем внешность Анны, Кити, Стивы, Левина и Вронского. Знаем, как они улыбаются, краснеют, как у них сияют глаза, какие у них привычные жесты, какая походка. Но о внешности Долли мы не знаем ничего. Даже когда в Ергушове она готовится поехать с детьми в церковь к причастию, прихорашивается перед зеркалом и остается, что бывает с ней крайне редко, довольна своей внешностью, Толстой не дает нам этой картинки в зеркале. Скорее всего потому, что это не самое приятное зрелище, и автор щадит свою героиню, отводя от нее глаза. Он ведет себя почти как Анна, когда Долли приезжает к ней в Воздвиженское.

[о]: Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, – именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе…

Из черновика романа следует, что в юности Долли была привлекательной девушкой и востребованной невестой. Жизнь со Стивой сильно повлияла на ее внешность:

[ч]: Кто бы теперь, взглянув на это худое, костлявое тело с резкими движениями, на это измозченное (так у Толстого. – П.Б.) с нездоровым цветом и покрытым морщинками лицо, узнал ту Княжну Долли Щербацкую, которая 8 лет тому (так в черновике. – П.Б.) назад составляла украшение московских балов своей строгой фигуркой с широкой высокой грудью, тонкой талией и маленькой прелестной головкой на нежной шее.

Но в окончательном варианте Толстой убирает это контрастное сравнение. Вероятно, по той же причине: он щадит свою героиню.

Когда в начале романа Анна приезжает в Москву к Облонским и входит в комнату Долли, она словно не видит ее лица, только – руки.

[о]: Анна подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее.

В черновом варианте романа эти худые, сухие руки Долли выглядят еще более непривлекательно:

[ч]: Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной, и сухие с толстыми костями пальцы ее, как у всех несчастных женщин, сердито, нервно вязали…

На самом деле Анна во время разговора смотрит на лицо Долли «не спуская глаз». Но Толстой деликатен. Он не дает нам возможности увидеть это лицо глазами Анны.

У Анны, как и у Кити, есть вкус к одежде, к прическе, к уходу за руками – словом, к тому, что называется visage[9]9
  Облик, образ, вид (фр.).


[Закрыть]. Они соперничают на балу не только своей физической привлекательностью, но и бальными платьями, прическами…

[о]: Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку, густые косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале, взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности.

Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу.

Кстати, почему на балу нет Долли? Да, у нее пятеро детей. Но ведь на этот случай есть няни и гувернантки.

Есть простое объяснение. Но его Толстой, как он это часто делает в романе, упрятывает вглубь текста. Позже мы узнаем, что той же зимой Долли родила девочку. Поскольку события начала романа происходят в феврале, Долли в это время находится на последнем месяце беременности. То, что этого словно не видит Стива, когда объясняется с женой по поводу своей измены, допустим, можно понять. Стиве должно быть вдвойне стыдно извиняться перед женой, которая сидит перед ним с большим животом. Но почему этого словно не замечает Анна? Она редко бывает в Москве. Она входит в комнату, видит свою невестку в положении и…

И – ничего! Ни одного вопроса к ней.

Сколько лет Долли? Как будто в романе есть прямое указание на это. Если Стиве – 34, а Долли младше его на год, то ей – 33. Если она вышла замуж в 18, то она прожила с мужем 15 лет. Но в разговоре с Анной Долли говорит, что прожила со Стивой 8 лет. Значит, она вышла замуж в 25? По меркам XIX века это означало, что она засиделась в невестах. Но Долли никак не может быть 33 года, потому что ее мать вышла замуж 30 лет назад. Даже если предположить, что ее старшая дочь Долли родилась в год свадьбы, ей никак не может быть больше 30. Но автор еще больше путается в показаниях, когда в середине романа пишет, что старшей дочерью Щербацких является живущая за границей замужем за дипломатом Натали Львова, а Долли – средняя дочь.

Так сколько же Долли лет? Ни возраста, ни внешности своей героини Толстой нам толком не сообщает. Но при этом точно указывает, что к началу романа она родила семерых детей, двое из которых умерли во младенчестве. Если она прожила со Стивой всего 8 лет, то она была беременной всегда, с перерывами максимум в три месяца. Стоит ли удивляться, что богатырь, красавчик Стива постоянно бегал на сторону, а Долли ничего об этом не знала?

Но и с детьми Долли в романе возникает такая же путаница. Кити с родителями уехала лечиться за границу весной, после того, как Долли родила девочку, и все ее дети переболели скарлатиной. (Кити помогала сестре в уходе за детьми.) На лето Долли отправляется в Ергушово. Мы уже знаем имя ее последнего ребенка – Лили. Девочке никак не может быть больше полугода. Но когда во время Петровского поста Долли причащает детей в церкви, Лили просит священника на чистом английском языке: «Please, some more»[10]10
  Еще немного, пожалуйста (англ.).


[Закрыть], – чем вызывает улыбку матери. Либо Лили – какой-то невероятный вундеркинд, либо Толстой опять что-то путает. Как и в другой сцене, которая происходит спустя год в имении Левина, где Долли вместе с матерью и детьми проводит лето, и вдруг оказывается, что у старой княгини Щербацкой 13 (!) внуков. У бабушки просто идет кругом голова, как их всех рассадить за столом. Но никаких других внуков, кроме детей ее старшей дочери Долли, в Покровском нет…

Сколько же детей у Долли?

Есть русская пословица: «Цыплят по осени считают». Ее смысл: не стоит подводить итоги, пока работа еще не закончена. Но ее исходное значение куда более жестокое. Не все цыплята, появившиеся на свет весной, доживут до осени. Поэтому только осенью нужно считать, сколько цыплят осталось в твоем хозяйстве…

В период между рождением Лили и приездом в имение Левина Долли успела родить еще одного ребенка – мальчика, который, как и двое ее детей, рожденных до начала романа, тоже умер младенцем. Об этом мальчике она вспоминает, когда едет к Анне:

[о]: И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.

Во время этой поездки у Долли второй и последний раз на протяжении романа возникает желание посмотреть на себя в зеркало. Вот сейчас мы увидим ее лицо! Но нет – не увидим…

[о]: У ней было дорожное зеркальце в мешочке, и ей хотелось достать его; но, посмотрев на спины кучера и покачивавшегося конторщика, она почувствовала, что ей будет совестно, если кто-нибудь из них оглянется, и не стала доставать зеркала.

Кого она стесняется? Кучера и конторщика? Долли стесняется своей внешности перед этими простолюдинами? Она – княгиня Облонская! Да. Ей стыдно, что кто-нибудь увидит, как она смотрит в зеркальце, потому что, как и Левин, способна видеть себя глазами других людей, отражаясь в чужих взглядах и не видя там ничего утешительного для себя. И неважно, кто это – кучер или Анна.

Долли стыдится не только своего лица, но и своей одежды. Когда она гостит у Анны, к ней приходит горничная, чтобы помочь ей переодеться. И снова возникает неловкая ситуация.

[о]: Пришедшая предложить свои услуги франтиха-горничная, в прическе и платье моднее, чем у Долли, была такая же новая и дорогая, как и вся комната. Дарье Александровне были приятны ее учтивость, опрятность и услужливость, но было неловко с ней; было совестно пред ней за свою, как на беду, по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку. Ей стыдно было за те самые заплатки и заштопанные места, которыми она так гордилась дома. Дома было ясно, что на шесть кофточек нужно было двадцать четыре аршина нансуку по шестьдесят пять копеек, что составляло больше пятнадцати рублей, кроме отделки и работы, и эти пятнадцать рублей были выгаданы. Но пред горничной было не то что стыдно, а неловко.

Весь смысл жизни Долли состоит в том, что она непрерывно рожает и воспитывает детей. Но не все рожденные доживут «до осени», как те цыплята. Сравнение Долли с курицей могло бы показаться грубым и неуместным, если бы оно прозвучало не из уст Левина, который восхищается Долли и считает ее лучшей женщиной на свете… после Кити, конечно.

[о]: – Вы точно наседка, Дарья Александровна.

– Ах, как я рада! – сказала она, протягивая ему руку.

Левин видит Долли, когда она возвращается с купания в окружении пятерых детей и с Лили на руках. Эту картину легко себе представить. Долли рада встретить Левина в тот момент, когда он видит ее в окружении детей, потому что они – единственное оправдание ее жизни.

Левин приезжает в Ергушово, получив письмо от Стивы, который просит его помочь Долли в устройстве деревенского быта, налаженного им из рук вон плохо.

[о]: На другой день по их приезде пошел проливной дождь, и ночью потекло в коридоре и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки людской не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже детям недоставало. Яиц не было. Курицу нельзя было достать; жарили и варили старых, лиловых, жилистых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вымыть полы, – все были на картошках. Кататься нельзя было, потому что одна лошадь заминалась и рвала в дышле. Купаться было негде, – весь берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который ревел и потому, должно быть, бодался. Шкафов для платья не было. Какие были, те не закрывались и сами открывались, когда проходили мимо их. Чугунов и корчаг не было; котла для прачечной и даже гладильной доски для девичьей не было.

Но что стоило Долли самой написать Левину, который живет в тридцати верстах от Ергушово? Ей опять стыдно! Она знает, что ее сестра отказала Левину ради Вронского. К Вронскому у Долли такое же отношение, как и у ее отца. Она даже рада, что Вронский вдруг влюбился в Анну, потому что не желала для Кити этого брака.

Тем не менее просить о помощи мужчину, которому отказала твоя сестра, – стыдно и неловко. А Стиве – нет! Не стыдно просить друга помогать его жене и детям в обустройстве жизни в деревне, когда он сам ведет привольную жизнь, отправившись в Петербург. Но это не смущает его. Главным образом потому, что Долли для него – только мать его детей, и в этом смысл ее существования рядом со Стивой.

[о]: – Стива! Стива! – закричала Долли, покраснев.

Он обернулся.

– Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне денег!

– Ничего, ты скажи, что я отдам, – и он скрылся, весело кивнув головой проезжавшему знакомому.

Кажется, Толстой все сделал для того, чтобы образ Долли стал непривлекательным. Высохшая, неопределенного возраста, постоянно беременная, в заштопанных кофточках, глубоко несчастная женщина. Некрасиво несчастная, в отличие от Анны. Долли знает, что муж изменяет ей, и смирилась с этим.

[о]: Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное согласие надломилось опять в том же месте. Определенного ничего не было, но Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда почти не было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности. Первый взрыв ревности, раз пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло бы уже так подействовать на нее, как в первый раз. Такое открытие теперь только лишило бы ее семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая его и больше всего себя за эту слабость.

Самая жалкая и невыносимая сцена с участием Долли не та, где она впервые узнает о предательстве Стивы и страдает от обиды и ревности. Здесь она, по крайней мере, знает о своем нравственном преимуществе перед Стивой, как верная жена и заботливая мать. Но когда она едет к Анне и не решается посмотреть на себя в зеркальце, она сама начинает мечтать об измене мужу. Долли пытается примерить роль Карениной на себя:

[о]: Но и не глядясь в зеркало, она думала, что и теперь еще не поздно, и она вспомнила Сергея Ивановича, который был особенно любезен к ней, приятеля Стивы, доброго Туровцына, который вместе с ней ухаживал за ее детьми во время скарлатины и был влюблен в нее. И еще был один совсем молодой человек, который, как ей шутя сказал муж, находил, что она красивее всех сестер. И самые страстные и невозможные романы представлялись Дарье Александровне. «Анна прекрасно поступила, и уж я никак не стану упрекать ее. Она счастлива, делает счастье другого человека и не забита, как я, а, верно, так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», – думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии заставляло ее улыбаться.

В Воздвиженском Долли, уже рожавшая девять раз, услышит от Анны поразительную для себя новость. Оказывается, от беременности можно предохраняться. И для этого есть специальные средства.

[о]: – Не может быть! – широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать.

Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну.

Анна убеждена, что рожать детей больше не нужно, хотя этого хочет Вронский. Она и второго-то своего ребенка, девочку, рожденную от любимого человека, не любит и не заботится о ней, бросив на попечение итальянской няни. Она даже не знает, что у девочки прорезался новый зуб. Это отношение к ребенку удивляет Долли. Но к аргументам Анны она прислушивается…

[о]: Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть больною, или быть другом, товарищем своего мужа…

Совсем недавно, по пути в Воздвиженское, такие же мысли посещали Долли:

[о]: «И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь… Загублена вся жизнь!»

Анна продолжает убеждать Долли:

[о]: Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных?

Эти мысли тоже приходили в голову Долли, когда она ехала к Анне в Воздвиженское. И приходили они к ней потому, что она ехала именно к Анне…

[о]: «Да и вообще, – думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать (все-таки 15? – П.Б.) лет замужества, – беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные».

В споре с Анной Долли ничего не может ей возразить, хотя чувствует, что в словах Анны есть какая-то неправда. Анна на ее фоне выглядит здоровой и цветущей, и это неотразимый аргумент в ее пользу.

[о]: Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли, сжимая руками грудь. В белом пеньюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на маленькую, худенькую и жалкую в своей штопаной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.

Но победить Долли Анна все-таки не смогла. Долли знает, какое самое уязвимое место в рассуждениях Анны. Если речь идет только о теле, то она не сможет удержать при себе Вронского, как Долли не смогла удержать Стиву от измен.

[о]: С необыкновенною быстротой, как это бывает в минуты волнения, мысли и воспоминания толпились в голове Дарьи Александровны. «Я, – думала она, – не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к другим, и та первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела. Он бросил ту и взял другую. И неужели Анна этим привлечет и удержит графа Вронского? Если он будет искать этого, то найдет туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые. И как ни белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж».

Так впервые жалкой оказывается не Долли, а Стива. Стива ошибается, считая свою жену глупой и недалекой женщиной. Долли – единственный персонаж в романе, кто предчувствует трагедию Анны. В этом смысле очень важен ее диалог с Карениным, когда он приезжает в Москву и встречается с адвокатом, чтобы устроить развод. Эта сцена – одна из самых главных в романе. Женщина и мужчина. Два униженных и оскорбленных человека. Ей изменяет муж. Ему изменила жена. Каждый ищет свой выход из этого положения.

[о]: – Я понимаю, я очень понимаю это, – сказала Долли и опустила голову. Она помолчала, думая о себе, о своем семейном горе, и вдруг энергическим жестом подняла голову и умоляющим жестом сложила руки. – Но постойте! Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?

– Я думал, Дарья Александровна, и много думал, – говорил Алексей Александрович. Лицо его покраснело пятнами, и мутные глаза глядели прямо на нее. Дарья Александровна теперь всею душой уже жалела его. – Я это самое сделал после того, как мне объявлен был ею же самой мой позор; я оставил все по-старому. Я дал возможность исправления, я старался спасти ее. И что же? Она не исполнила самого легкого требования – соблюдения приличий, – говорил он, разгорячаясь. – Спасать можно человека, который не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?

– Все, только не развод! – отвечала Дарья Александровна.

– Но что же все?

– Нет, это ужасно. Она будет ничьей женой, она погибнет!

– Что же я могу сделать? – подняв плечи и брови, сказал Алексей Александрович. Воспоминание о последнем проступке жены так раздражило его, что он опять стал холоден, как и при начале разговора. – Я очень вас благодарю за ваше участие, но мне пора, – сказал он, вставая…

– Любите ненавидящих вас… – стыдливо прошептала Дарья Александровна.

Алексей Александрович презрительно усмехнулся. Это он давно знал, но это не могло быть приложимо к его случаю.

– Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого ненавидишь, нельзя. Простите, что я вас расстроил. У каждого своего горя достаточно! – И, овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.

И опять Долли чего-то стыдится. Самый безупречный, с моральной точки зрения, персонаж романа, за которым уж точно нет никакого греха, постоянно чего-то стыдится. Своей внешности, заштопанной кофточки, старой, побитой коляски, на которой въезжает в роскошное Воздвиженское… И даже своих детей, когда во время причастия они ведут себя неподобающим образом.

[о]: Дети не только были прекрасны собой в своих нарядных платьицах, но они были милы тем, как хорошо они себя держали. Алеша, правда, стоял не совсем хорошо: он все поворачивался и хотел видеть сзади свою курточку…

Но настоящая сила Долли, которую почему-то принимают за слабость, в том, что она способна прощать людей. И совершенно неспособна их презирать и ненавидеть. Это единственный человек в романе, который напрочь лишен чувства ненависти и презрения к кому бы то ни было. И одновременно способен понимать других людей и переживать их чувства, как свои. Кити. Анны. Левина. Каренина… И даже Стивы, который милый и жалкий.

Как и запутавшаяся Анна.

Как и обиженный Левин.

Участие Долли в судьбах других персонажей на поверхностный взгляд незаметно. Куда ей заниматься другими, когда она вечно в хлопотах о своих детях? Но как-то так получается, что именно во время разговора Долли с Карениным Левин в соседней комнате делает Кити второе предложение и получает согласие. И мы уже, кажется, забыли о том, что это Долли все устроила. Это по ее приглашению Кити приехала в Ергушово, а по дороге ее карета встретилась с Левиным. Это Долли объяснила Левину, в чем его главная беда – гордость. Это она, которая стыдилась просить Левина помочь ей в хозяйстве, не постеснялась написать ему письмо с просьбой прислать для Кити дамское седло и привезти его лично. Зачем?

Эта неделикатная просьба даже возмутила Левина. Ну разве можно так унижать и его, и свою сестру! Отличие дамского седла от обыкновенного в наличии с левой стороны двух лук. Одна лука предназначена для обхвата правой ногой, вторая – для упора левой в случае необходимости. Взобраться на такое седло без помощи мужчины дама с ее длинным платьем не может.

Итак, представим это себе… Левин привозит дамское седло, крепит его на лошадь и своими сильными руками помогает Кити на него сесть. Он краснеет, она краснеет. Долли стоит в стороне и улыбается. Дело сделано. Как говорит сваха Фекла Ивановна в комедии Гоголя «Женитьба»: «Вот я женю так женю».

Кстати. Откуда в имении Левина дамское седло? Ведь он все-таки отправил его в Ергушово, хотя и без ответного письма. Как-то не похоже, чтобы в его холостяцкой берлоге бывали благородные дамы. Не крестьянок же своих он на этом седле катает? И откуда Долли знает, что у Левина есть дамское седло?

Седло от родителей. От – матери…

Но вернемся в комнату, где Долли разговаривает с Карениным. Возможно, именно во время этого разговора Анна отправляет телеграмму из Петербурга в Москву, которую Каренин находит в гостиничном номере, вернувшись от Облонских.

[о]: «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее».

Первая мысль, которая приходит ему в голову, что Анна в очередной раз хочет его обмануть.

[о]: «Нет обмана, пред которым она бы остановилась».

Очень может быть, что, если бы в тот же день у него не было разговора с Долли, он не вернулся бы в Петербург. По крайней мере, не сделал бы это так стремительно, бросив в Москве все дела. Но Каренин после разговора с Долли уже колеблется в своей ненависти к Анне…

[о]: «Она должна родить. Может быть, болезнь родов. Но какая же их цель? Узаконить ребенка, компрометировать меня и помешать разводу, – думал он. – Но что-то там сказано: умираю…» Он перечел телеграмму; и вдруг прямой смысл того, что было сказано в ней, поразил его. «А если это правда? – сказал он себе. – Если правда, что в минуту страданий и близости смерти она искренно раскаивается, и я, приняв это за обман, откажусь приехать?»

Он мчится в Петербург, прощает Анну, примиряется с Вронским возле ее постели… Во время болезни Анны заботится о девочке, рожденной не от него, и даже ловит себя на том, что любит ее больше, чем своего сына… И это тот Каренин, злая машина, который душил Анну своим «рацио», своими нотациями о том, что прилично и что неприлично. Который вырывал из рук жены письма ее любовника, чтобы затеять унизительный для нее развод.

И мы уже забыли о том, что это происходит после разговора с Долли. Ее роль в романе всегда скромна, незаметна, стыдлива. Когда Каренин соглашается взять фиктивную вину измены на себя, чтобы Анна могла выйти замуж за Вронского, мы объясняем это давлением Стивы и «христианством» Каренина.

Но никак не участием Долли.

Хотя именно она все сделала для того, чтобы спасти брак Карениных. Как до этого все сделала для того, чтобы устроить брак Левина и Кити. В обоих случаях главным препятствием была гордость. Левин смог ее преодолеть. Анна – нет. Она отказалась не только от жизни с Карениным, но от выгодного для нее брака с Вронским, потому что не могла простить Каренину его великодушия. Об этом Анна говорит Стиве во время разговора в Петербурге.

[о]: – Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, – вдруг начала Анна, – но я ненавижу его за его добродетель. Я не могу жить с ним… Ты поверишь ли, что я, зная, что он добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его. Я ненавижу его за его великодушие.

Все главные персонажи романа – очень гордые люди.

Анна гордится, что оказалась великодушнее Каренина, отказалась от развода и стала жить с любовником в открытую, чем вызвала зависть и ненависть светских дам. Она – героиня! В результате потеряла сына, погубила себя и Вронского.

Вронский гордится своей кобылой Фру-Фру, которой в итоге сломает хребет. Еще больницей в своем имении для крестьян:

[о]: Вронский показал им устроенную вентиляцию новой системы. Потом он показал ванны мраморные, постели с необыкновенными пружинами. Потом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату для белья, потом печи нового устройства, потом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи, и много другого…

Анна говорит: «Это памятник, который он оставит здесь».

Все это прекрасно… Но, по замыслу Вронского, в этом его памятнике самому себе не будет родильного отделения и в него не будут принимать «заразительных» больных. То есть бабы будут рожать, как рожали, в антисанитарных условиях и умирать от родильной горячки, а два главных бича деревенских жителей – чахотка и сифилис – никогда не осквернят этот храм новейшей медицины.