Текст книги "Квадратное время"

Глава 4
На пути в университет миллионов

Ленинград – Карелия, январь 1928 года

(30 месяцев до рождения нового мира)

«Этап» – простое, емкое слово. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимая жажда хоть каких-то перемен – однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума.

Хотя слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел в будущее с оптимизмом. А что, я более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет – отданное сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм двадцать первого века. Калоши «от товарища Кривача» прикрывали весьма экзотичные для данного времени ботинки. То есть на первый взгляд я напоминал здоровенного, отъевшегося на казенных харчах бомжару со свалки.

Чемоданов и баулов нет, рюкзачок под пальто не видно – грабить нечего. Зато отпор, просто в силу габаритов, обещает быть неслабым.

В любом случае от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего.

Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры «с вещами», сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящиеся из-за хлипких стенок звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации.

Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-«воронка» на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели «это» наконец-то началось?

И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждения. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная.

Нестройная толпа из подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев – всех тех, кто пытается, возможно, в последний раз увидеть дорогое лицо, а при удаче – услышать прощальные слова, бодрые по форме, но безнадежные в своей сути. Последнее, впрочем, сделать непросто – сотни криков превращаются в сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, отдельные слова и голоса в нем тонут без остатка.

Неожиданно, скорее всего пытаясь отвлечь себя от дурных мыслей, меня толкнул под руку пожилой сосед.

– Третий класс подали{43}43
  В конце 20-х гг. для перевозки заключенных часто использовались обычные пассажирские вагоны III-го класса, разумеется, после соответствующей доработки.


[Закрыть]. – Он мотнул головой в сторону ближайшего вагона. – Жаль… Столыпинские лучше.

– Почему? – искренне удивился я.

При словосочетании «столыпинский вагон» воображение рисовало картину чего-то мрачного, предназначенного скорее для скота и сельхозинвентаря, но никак не для людей{44}44
  Очень часто «столыпинским вагоном» называют переоборудованную для перевозки людей теплушку (т. е. грузовой вагон с откатной дверью). На самом же деле это «переселенческий» вагон IV-го класса, отличающийся от III-го только устройством скамеек-лежанок. Позже (и до настоящего времени) «столыпинскими» называли специализированные вагоны для перевозки заключенных.


[Закрыть]. Стоящий же перед нами вагон выглядел куда веселее: зеленый, с рядом больших квадратных окон, по понятной причине забранных решетками и лишенных стекол. Всего и отличий от того, что можно встретить на любом вокзале двадцать первого века, – примерно вдвое короче{45}45
  Длина трехосного вагона III-го класса – 11 м, что даже чуть меньше половины современного пассажирского вагона.


[Закрыть], открытые тамбуры, да вместо пары двухосных тележек по краям – три отдельные оси, причем одна посередине.

– Все просто… э-э… молодой человек…

Я поспешил учтиво кивнуть:

– Алексей, студент и контрреволюционер. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

– Михаил Федорович, очень приятно. – Представившись, мой собеседник принялся развивать мысль далее: – При разработке переселенческих, иначе говоря, столыпинских вагонов их внутренний объем конструктивно разделили на шесть отделений с раскладными трехъярусными нарами, а по краям поставили печки и умывальники. К сожалению, мне достоверно неизвестно, кто первый придумал закрыть получившиеся купе решетками со стороны прохода и перевозить там заключенных, но получилось удачно, потому как выжить в такой камере вполне реально, даже если вместо положенных восьми человек набить полтора десятка. Причины следующие: во-первых, охрана едет в этом же вагоне, поэтому в нем относительно тепло, во-вторых, шпана не прирежет и вещи не сворует, там сложно сбиться в опасную шайку, в-третьих…

– А чем так плох третий класс? – поторопил я Михаила Федоровича.

Пусть не слишком вежливо, но в очереди к подножке перед нами осталось всего несколько человек и практические знания требовались куда раньше качественной теории.

– «Родные» скамейки выломаны, вместо них сооружены сплошные нары на весь вагон. – До моего ученого собеседника, по-видимому, дошла пикантность момента. – Печка одна, посередке, дров может не быть вообще, так как охрана едет отдельно.

– И что делать нам? – Я выделил интонацией последнее слово.

– На самый верх не пробиться, – зачастил Михаил Федорович. – Вернее, вы, конечно, пролезете, но без дружков-подручных выстоять шансов нет, выбросят. Вниз – опасно, замерзнем насмерть. Так что штурмуем среднюю полку, как Вильгельм Англию. И, разумеется, желательно занять место поближе к центру вагона!

– Yes, sir![3]3
  Да, сэр! (англ.)


[Закрыть] – отрапортовал я в ответ, берясь за поручень. – Просто держитесь за мной как можно ближе, и король Гарольд будет разбит.

– А вы знаете, Алексей… – неожиданно донеслось мне в спину. – Всего четыре года назад я ехал в СССР первым классом. Проклятые сменовеховцы!{46}46
  «Сменовеховство» (от сборника статей «Смена вех») как идейное течение возникло в 1920-е гг. в среде эмиграции первой волны. Выступали за примирение и сотрудничество с Советами, так как, по их мнению, большевистская власть «переродилась» и действует в национальных интересах России.


[Закрыть] Ну как же я мог им поверить?! Ведь последние деньги собрал… Помилуйте, каким же еще классом нужно ехать в потерянный советский рай? А теперь я снова еду в рай. Только не в первом классе и не в социалистический. Но все-таки интересно: есть ли рай на самом деле?

Услышать его маленькую речь я успел, а вот осознал ее лишь много позже. Неудивительно: за узкой дверью начинался филиал ада…

Окна со стороны узкого прохода оказались наглухо забиты, и в вонючей полутьме на сбитых из горбыля глубоких, метра на два нарах от пола до потолка кипел натуральный Мальстрем из тел. Обвешанные тряпьем, котомками и баулами люди с яростной руганью и криками атаковали давно занятые верхние ярусы, где более удачливые – успевшие захватить место – полусидя отбивались ногами. Мелькали тела, падали вещи, звенели чайники и какие-то кастрюли…

Пользуясь ростом, молодостью и отсутствием багажа, я прикрыл лицо локтем и тараном врезался в людское месиво. Десяток шагов вперед – и вот он, миг удачи: пара небольших шараг пытается при помощи костяшек кулаков обосновать право на соблазнительный кусочек пространства. Вмешиваться в их противостояние – сущее безумие, зато… Выбрав чуть в стороне узкий просвет между телами, я с разбега нырнул в него с криком, который едва ли кто-то услышал:

– А ну, подвинься, промеж вас на троих места хватит!

Мой недавний собеседник явно видал и не такое: он понял идею без подсказки и повторил мой прием, стараясь вслед за мной оттеснить, сдвинуть несколько человек вбок, как раз на спорный в данный момент, а потому свободный участок досок.

Маневр удался!

Дородный господин – не иначе бывший поп – не выдержал напора и со злым утробным рыком перекатился на своего соседа, тот в свою очередь подался, и вот мы на месте, да как удачно – прямо напротив окна.

Михаил Федорович ворчит: «Как бы не поморозиться, нужно непременно добыть тряпку…» – ведь стекла нет и в помине.

Но мне уже не до того: прильнув лицом к мощным, зато не слишком частым прутьям решетки, я уставился на жалкое подобие перрона…

Оказалось, мы прошли в числе первых, то есть погрузка и не думала прекращаться. Создавалось впечатление, что в полдюжины жалких деревянных коробчонок конвоиры решили запихнуть половину города!

Граждане заключенные шли мимо моего окошечка в священнических рясах, скромных пальто, шикарных шубах, армяках и парадной военной форме… Бритые, заросшие по самые брови щетиной, в очках и без оных, старики, молодые…

Скоро я перестал отличать их одного от другого – в памяти отпечатывались только из ряда вон выходящие случаи. Например, один юноша шествовал по морозу, завернутый в одно лишь рваное одеяло, его по-страусиному худые голые ноги гордо торчали из огромных валенок с обрезанными голенищами.

Каков у подобных неудачников шанс вырваться из концлагеря? Хотя о чем это я? Достаточно прикинуть их шанс туда добраться после недели вагонной стужи!

Немного погодя пришло время для следующей забавы. Под свист, хохот и скабрезные насмешки зэков конвой подал контингент для женского вагона – оказывается, тут есть и такой.

Хотя смотреть, даже учитывая более чем годичное отсутствие присутствия, абсолютно не на что. Вневозрастные тетки, обмотанные платками почище чем паранджой, или разбитные бабенки второй, а то и третьей свежести, но вот…

Где отец вот этой совсем молоденькой девочки?! Офицер ли царской армии, сгинувший в огне Гражданской, священник ли, таскающий бревна в ледяной воде Белого моря, меньшевик ли, замешанный в «шпионаже» и брошенный за свою революционную веру в камеру какого-нибудь страшного Томского, Екатеринославского или Суздальского изолятора? Неподходящая по сезону, но добротная одежда сразу выделяла ее из толпы. В руках пусто, нет сумки, а значит, нет ничего, даже выданного на дорогу пайка, ведь в отличие от меня она не могла разломать хлеб, чтобы засунуть куски в поддетый под пальто рюкзачок да многочисленные карманы куртки и штанов. На лице ни кровинки, только разводы грязи и бессильный близорукий прищур глаз.

– Маша! – Непонятно как, но в этой какофонии звуков я не только выделил пронзительно-удивленный голос, но и умудрился приметить в толпе провожающих парня-ровесника в высокой гимназической фуражке.

«Вот же дебил! – мелькнула мысль. – Пока есть силы, пока на воле, вывернись наизнанку, заработай – да хоть укради, наконец! – но найди денег на передачу, сам привези на Соловки еду и вещи, спаси ее!»

Скрипнули зубы…

Многомудрый Михаил Федорович как будто прочитал мои мысли:

– Ему ей не помочь. Уже не помочь. Поздно. Господи, спаси и сохрани! Дай ей легкую смерть… Сегодня же ночью… – с печалью произнес он.

Можно понять, когда в бой или на каторгу идут парни. Можно понять извечную женскую долю ждать, надеяться и верить… Но почему тут наоборот? Как он ее не уберег?

– И ведь сейчас лишь двадцать восьмой! – не смог сдержаться я и продолжил, впрочем, уже про себя: «Что же тут будет твориться в тридцать седьмом?!»

Между тем очередной чекистский «воронок» подкинул к составу новую, судя по всему, финишную порцию зэка.

Но что это были за люди!

Уголовники, или, как их тут принято называть, шпана, то есть те самые, кем охранники пугали интеллигентов «библиотечной» камеры. В центре немногочисленной, но плотно сбитой стайки двое парней подпирали, а скорее тащили главаря. Явно серьезно больной, он все же пытался держать фасон, покровительственно посматривая на прильнувшие к решеткам лица, пока… Пока не наткнулся взглядом на меня.

Несколько мгновений, и вдруг его маска отрешенного спокойствия исчезла без следа, а рот открылся в крике-стоне:

– Коршунов! Лексей?!

Ответить я попросту не успел. Но это и не потребовалось, видимо, выражение моей физиономии сказало все быстрее и надежнее.

Лидер «неформальной группировки» что-то шепнул подручному и без сил обвис в его руках. Последовали какие-то команды-жесты, поднялась сутолока, потом завязалась драка…

Я и не думал, что с местными конвоирами можно поступать столь бесцеремонно, ждал в ответ на бузу стрельбу и штыковые удары, но дело обошлось оплеухами и смачными пинками прикладов по чему попало. Главное же результат: не подающего признаков жизни пахана с ближниками от греха подальше впихнули именно в наш вагон.

Только тут до меня дошла причина устроенного перфоманса: украденные год назад документы! Точнее – мой паспорт гражданина РФ!

Неожиданная, прямо сказать, память на лица у товарища уголовника. Хотя если подумать… Вот попал бандиту в руки странный документ, да еще с деньгами, кредитками и мелочовкой типа «студика»… Что должен думать предводитель шпаны районного значения?

Списать все на фальшивку?

Это ламинированную-то страницу с голографиями двуглавых орлов? Цветную, напечатанную на принтере фотографию? Лазерную, не деформирующую бумагу микроперфорацию номера? А еще водяные знаки, цветопеременную краску, шикарную полиграфию с эффектом муара, металлизированную полоску пластика в купюрах?

Ну уж нет!

На подобную глупость не решились бы даже отмороженные чекисты из Шпалерки. И без проверки в ультрафиолете{47}47
  Строго говоря, могли проверить и в ультрафиолете – подходящая лампа «черного света» (лампа Вуда) изобретена в 1903 г. физиком из Балтимора Робертом Вудом.


[Закрыть] понятно: нет таких технологий ни в СССР, ни у капиталистов.

Допускает ли сознание хроноаборигенов путешествие во времени?

Этим вопросом я озадачился еще в Шпалерке. После моих наводящих вопросов сокамерники припомнили древнего, но совсем не забытого «Янки при дворе короля Артура», затем отметили «Марсианский цикл» Берроуза, а один горный инженер из Перми, как видно большой любитель фантастики, пересказал сюжет «Бесцеремонного романа», написанного недавно и вполне автохтонными авторами{48}48
  Авторы опубликованного в 1927 г. романа – Вениамин Гиршгорн, Иосиф Келлер и Борис Липатов.


[Закрыть]. Оказалось, что сюжет там построен по всем канонам двадцать первого века. Главный герой, техник Верх-Исетского завода славного города Екатеринбурга, бежит от разрухи Гражданской войны к Наполеону. Да не просто так, а с навязчивой идеей мирового масштаба – переиграть битву при Ватерлоо. После спасения великой империи собирается строить мартены, а также выпускать швейные машинки и браунинги…

Глупо отказывать главарю банды в способности сделать верный вывод из попавших в его руки бумаг. А стоит ему хоть на минуту поверить в иновременное происхождение, как немедленно последует приказ: «Всем, всем, всем! Всем жуликам и ворам! Из-под земли достать такого-сякого, приметы и фото прилагаются!» – чтобы потом не торопясь, в душевной и располагающей к откровенности обстановке вытрясти из тушки все знания о будущем. Так что ставлю термобелье против старых кальсон – блатные меня искали с огоньком, не иначе весь свой околоток с ног на уши поставили…

Размышления прервал закономерный вопрос Михаила Федоровича:

– Давно знакомы?

– Заочно, можно сказать, обстоятельства свели. – В попытках сползти с темы я не придумал ничего лучше, как ляпнуть правду: – Кто-то из его шайки у меня документ из кармана вытащила важный, с фотографией и приметами. Факт страшно досадный, можно сказать, из-за отсутствия этой бумаги я в тюрьму и влетел.

– Даже так?! – задумчиво покусал губу собеседник.

Недоумение понятно, сложно вообразить бумагу, из-за которой какой-никакой, но авторитет станет падать в обморок, как институтка.

Мне поневоле пришлось продолжать рассказ – только-только нормальный контакт с опытным человеком наладился, и терять его до смерти жалко, потому что социопаты в концлагере долго не живут.

– Уж очень серьезный документ, можно сказать, государственного значения. Но… специфический и опасный. Э-э-э… объяснить сложно, главное, использовать его для своей пользы без меня никак не выйдет. Продать невозможно, а голову потерять легче легкого.

– Однако, история… – Не думаю, что Михаил Федорович хоть что-то понял из моего путаного объяснения, но само по себе старание помогло – его голос ощутимо потеплел. Нажимать он не стал, а вместо этого, кивнув в сторону суетящихся урок, сказал: – Ведь главарь, похоже, действительно при смерти.

Грешным делом, я был уверен, что лидер шайки всего лишь симулировал внезапную потерю жизненной энергии. Но тут все серьезно – чуть понервничал и выключился из реальности. Едва ли из-за тонкой душевной организации, скорее вконец истончилась ниточка здоровья и воли, на которой держался подточенный криминалом организм…

Между тем толкотня и крики в вагоне практически прекратились, установилось какое-никакое, но равновесие.

Скудная ватажка шпаны не пыталась отвоевать себе жизненное пространство на нарах – они обосновались кружком отчуждения вокруг печки. Возможно, в уверенности достичь своего в любой момент при нужде или же опасаясь отпора, все ж пяток не самых крупных и здоровых парней – не та сила, чтобы переть буром против «обчества». Так или иначе, но эти смахивающие на мутантов полуобнаженные ребята оказались единственными, кто занялся реально полезным на текущий момент делом – добычей огня из сваленных у стены заледенелых сучьев.

Бросилось в глаза и другое: неожиданное, но совершенно четкое социальное разделение каторжан. Никогда бы не подумал, что большинство – крестьяне. Раньше незаметными, как под шапкой-невидимкой, они просачивались мимо моего взгляда в толпе заключенных. Одеты во что попало, явно как захватил арест. Прямо с поля, из-за плуга – или что там еще у них есть в качестве основного средства производства – их стаскивали в уездную избушку-тюрьму. Врагу не пожелаешь – спать по очереди, гадить в бадью, пытаться выжить на ополовиненную надзирателями краюху. Искать правду на местах себе дороже во все времена – гражданин начальник настоящий царь и бог, без малейшего налета цивилизационного гламура. Поддержки с воли нет – безграмотным, оставшимся без кормильца женам и детям как бы самим не сдохнуть, где уж тут выручать тятьку из судебно-правовой пучины.

Случайно переведенные в Шпалерку «везунчики» от сохи принимали окружавший меня кошмар за счастье: паек полный до граммов, тепло, охрана руки-ноги не распускает, как чудо наяву – водоснабжение и канализация. В избытке грамотные сокамерники, готовые со скуки написать заявление, ходатайство, прошение, а то и просто письмо – куда угодно, хоть в саму Лигу Наций.

На этапе, в звериной борьбе за нары крестьянам просто не хватало наглости. Толстобрюхие попы или пожилые чиновники-интеллигенты – неуклюжие, лысые и полуслепые – в толкотне вагона оказались куда как проворнее и сильнее землепашцев, оттеснив последних на нижние нары, а то и под них, на пол, на верную смерть. Теперь оттуда – или, правильнее сказать, с того света – можно поймать лишь робкие взгляды. Так «сеятели и хранители земли русской» посматривают на более сильных и оборотистых граждан СССР. И, разумеется, на меня в их числе.

Верхние полки, к моему несказанному изумлению, захватил пролетариат. Каторжане-рабочие разобрались по заводам и представляли собой хоть и совершенно пассивную, но сносно организованную и оттого опасную силу. Кроме того, многие из них явно получали неплохие передачи с воли, так что они больше походили на отправившихся на заработки вольняшек, чем зэков. Последнее не слишком противоречило фактической стороне дела – данный контингент партия и правительство держали подальше от гиблых Соловков. Страдающих от отсутствия умелых рук заводиков в Карелии хватает, поэтому у работяг имеются совсем неплохие шансы вновь увидеть свои семьи.

Среднеярусная интеллигенция удивляла разнообразием типажей. Церковники, холя остатки былой дородности, тихо и кротко ненавидели всех вместе и каждого в отдельности. Контрики из бывших офицеров надменно игнорировали запуганную мелкотравчатую шелупень бумагомарателей и счетоводов. Нэпачи настороженно косились на окружающих из-под меха воротников и шапок, да покрепче прижимали к себе чемоданы с барахлом. Около самых дверей браво жался пяток нахохлившихся парней-одногодков, явно студентов и детей высокопоставленных родителей – судя по тому, что сам начальник конвоя с извинениями: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая!» – передал им большой пирог и цветы{49}49
  Данный момент отмечен в воспоминаниях академика Д. С. Лихачева, арестованного и осужденного в 1928 г.


[Закрыть].

Я долго пытался придумать что-то общее, то, что могло бы их всех объединить в силу, способную дать отпор накатывающей волне великого террора, но не преуспел.

Тем временем наши вагоны дернулись, поклацали буферами, затем тронулись, сперва неспешно, с медленным, перетряхивающим весь вагон стуком колес по бесконечным стрелкам, а потом, после сцепки с хвостом обычного пассажирского поезда и выходом на «главный ход», – все быстрее и быстрее, на далекий и страшный север.

Передвижная клетка дергалась и валилась из стороны в сторону, хрустела брусьями рамы, скрипела жестью обшивки, замерзшие осколки стекол играли в лучах солнца серыми алмазами. Три пары колес на подозрительно частых стыках грохотали, как слабоумный барабанщик. Однако пассажиры принимали скулеж жалкой конструкции без страха, они вполне освоились на новом месте.

Как по команде, все зашевелились, послышались мат и смех, кто-то принялся доставать жалкий паек, кто-то – аппетитную домашнюю снедь. Я хотел было последовать их примеру и даже вытащил заначенную краюху, но меня остановил Михаил Федорович вопросом:

– Ты пить что собираешься?

И правда, запаса воды в вагоне никто не предусмотрел.

– Если по дороге не отцепят, послезавтра в Кеми будем, – наставительно добавил опытный спутник.

– Так что, все это время?..

– Именно! Охрана о нас позаботится только в случае серьезной задержки, поэтому не хватай куски, а медленно рассасывай маленькие частички.

На фоне бытовой суеты успех реанимационных мероприятий бригады бандитов прошел почти незамеченным. Пришедший в себя главарь шайки оказался человеком сравнительно молодым, лет сорока, с резкими, правильными чертами лица под запущенной черной с проседью щетиной. В иной ситуации он мог бы легко сойти за купца первой или второй гильдии, сейчас же, скрючившись на грязной, брошенной на пол ветоши, он давился спазмами судорожного кашля, прижимая при этом обе руки к груди. И вид его огромных мосластых кистей сразу рушил услужливо нарисованный воображением образ торгового человека.

– Не иначе чахотка заела, – с нескрываемым злорадством прокомментировал ситуацию Михаил Федорович. – Пожалуй, тебе и волноваться не стоит, не доживет он до лагеря.

– Но с ним порвется ниточка к моим бумагам! – возразил я в расстроенных чувствах.

Едва ли посвященных в тайну документов из будущего много, скорее всего, он всего один такой. Будет ли его смерть благом? Вот попробуй угадай!

Как только мне удастся вырваться из лагеря и таки вернуть себе спрятанный на чердаке телефон, то бумаги двадцать первого века, по идее, без надобности. Если желание спасать страну не пропадет совсем – достаточно взять артефакт в руки и проломиться в кабинет начальника, который повыше. А уж там, когда поверят, чекисты уголовный мир перевернут с энтузиазмом и прилежанием, уже не для доказательства моего происхождения из будущего, а чтобы не оставлять врагам улик и свидетелей. Найдут – хорошо, не найдут – для моих целей сие значения не имеет.

Вроде бы логичный план, но… черт возьми, для его осуществления нужна самая малость – вернуться вовремя! Сама по себе «трешка» не кажется сложным испытанием для смартфона. Однако надо помнить коварство большевиков: каэры из советских концлагерей возвращаются в столицы до крайности редко. Без протекции друзей и родственников их в лучшем случае ждет подконвойная ссылка на перевоспитание в какой-нибудь Нижний Тагил. В худшем – можно без шанса на отказ получить предложение в стиле «работай, где работал, только без конвоя и за зарплату». Или вообще бесхитростный довесок в пару-тройку лет к сроку.

Что случится с моим LG в жаре и холоде за шесть, семь, а то и восемь лет? Не превратится ли карета в тыкву, а электроника будущего в куски мертвого пластика и стекла, ничего дуболомам в погонах не доказывающие, а потому имеющие шанс раствориться в бездонных сейфах Лубянки, так и не попав в руки настоящих экспертов?

Не лучше ли мне сразу рассчитывать на обычную жизнь советского инженера? В борьбе обретать горб и грыжу, то есть лет эдак через десять полуголодного житья в коммуналке разработать ламповый контроллер для электропривода с широтно-импульсной модуляцией. Попутно вылизывать анус партактива в безнадежной попытке пережить великую чистку тридцать седьмого года – с контрреволюционной судимостью в личном деле. А после – проявить безмерный героизм в окопах Великой Отечественной или трусливо отсидеться за броней оборонного производства. Как альтернативный вариант: от беспросветных перспектив ломануться через границу куда-нибудь в сторону Китая, в гости к «добрым» партизанам Мао Цзэдуна… Хотя тогда уж лучше сразу в ближайший сарай – вешаться.

Выходит, паспорт и деньги из будущего вполне могут оказаться тем самым единственным активом, что способен придать моим словам достаточный вес. Иначе говоря, смерть главаря шпаны может оставить Россию на безнадежном пути в мясорубку!

Рука непроизвольно потянулась к карману, где в числе прочих лежала пара последних таблеток антибиотика{50}50
  Чахотка – устаревшее название туберкулеза, который сложно вылечить кратким курсом антибиотиков широкого спектра действия. Но очень часто чахоткой называли и пневмонию, с которой и пришлось столкнуться главному герою.


[Закрыть]. Шевельнулись сомнения, стоит ли использовать хотя бы треть{51}51
  Старые врачи с ностальгией вспоминают времена, когда 50–100 000 действующих единиц пенициллина гарантированно лечили любую пневмонию или жуткую газовую гангрену. Сейчас нормой считаются десятки миллионов единиц в сутки.


[Закрыть] на бандита и, скорее всего, убийцу? Не придется ли мне через неделю, месяц или год умирать от гангрены или – уже не в силах помочь – рвать на голове волосы перед умирающим ребенком?

Хотя последнее явно из разряда комплексов, вбитых в мою голову человеколюбивым двадцать первым веком. Полагаю, здесь и сейчас отношение к жизни принципиально иное. Даже за умышленное убийство дают обычно всего-то три года каторги, то есть столько же, сколько впаяли мне. А если кого прибил в состоянии аффекта – можно вообще годом отделаться{52}52
  Статья 137 УК РСФСР 1926 г. (умышленное убийство) предусматривала «лишение свободы на срок до восьми лет». Статья 138 (убийство в состоянии аффекта) – «лишение свободы на срок до пяти лет или принудительные работы на срок до одного года».


[Закрыть].

Легче ли от того моей совести? Нужно ли продолжать оправдывать себя возможностью спасти миллионы? Или проще наконец признаться себе, что замаячившая впереди жизнь в реальном СССР пугает меня куда больше, чем взгляды умирающих детей?

– Все к черту! – прошептал я. – Ну не зря же нас злодейка-судьба свела!

Прямо в кармане выколупал из блистера пилюлю, откусил небольшой кусочек – успел уже проверить эффект подобной микродозы на себе, когда пожалел тратить много лекарства на элементарные, но почему-то очень тяжелые для меня тюремные хвори. В ответ же на удивленный взгляд Михаила Федоровича объяснил, чуть повысив голос:

– Не могу просто так оставить, от той бумаги тысячи жизней зависят… Вернее, больше – десятки… – Я вовремя осекся, оставив непроизнесенным слово «миллионов». – И потом, какая-то благодарность за спасение жизни может от шпаны быть?

– Люди-то все разные, – состроил скептическую гримасу мой спутник.

Мое желание помочь он явно не одобрял, но отступать я все же не стал.

Говор и возня в вагоне притихла, когда я, выпятившись с нар, подошел к шпанскому кружку. Против ожиданий преградить дорогу мне никто не попытался, но смотрела братва на меня очень внимательно. Понятно без слов: одно неверное движение – и накинутся всей стаей.

Присев рядом с тяжело и как-то неправильно дышащим главарем, обратил на себя его внимание, тихо спросив:

– Я правильно понял, что к вам мой паспорт попал?

Глаза главаря распахнулись, он приподнялся, неуклюже привалился к невысокой горке поленьев, и я попал под тяжелый изучающий взгляд. Зрачки, кажущиеся в полутьме вагона черными, неспешно ощупали меня с ног до головы, затем неподвижно замерли напротив моих глаз, как будто он хотел разглядеть что-то в глубине головы.

Пауза грозила затянуться, но я быстро догадался кивнуть вниз, на зажатую между большим и указательным пальцами белую крупинку.

– Оттуда? – чуть слышно прохрипел предводитель урок, разом снимая последние сомнения в разгадке моего происхождения.

– Лекарство, осталось на несколько приемов, – немного слукавил я. – Должно вытянуть.

На секунду задумавшись, главурка выдавил не слишком обрадовавшие меня слова:

– Потравишь – писанут, – и придвинул ближе раскрытую грязную ладонь, в которую я вложил кусочек таблетки.

Похоже, движения отняли у пахана остаток сил, так что он закинул антибиотик в рот, делая вид, что сдерживает кашель, и откинулся обратно к полу.

Мне ничего не оставалось делать, как под недобрыми взглядами кодлы вернуться на свое место.

Результатов от приема лекарства я ожидал уже к утру, но изрядно ошибся. Процедуру пришлось повторить с первыми лучами рассвета, а потом еще и еще… Решающий перелом наступил лишь к вечеру второго дня, как раз к отчаянной драке, которую обезумевшие от жажды крестьяне устроили около неожиданно выданных охраной бачков с теплой водой.

Последнее неудивительно – только у рабочих оказался некоторый запас во фляжках, делиться которым они, разумеется, и не подумали.

В отчаянии каторжане пытались соскребать иней и наледь с крыши и стенок вагона, но этого едва хватало смочить губы. Повезло на сортировке где-то под Петрозаводском – сердобольный железнодорожник внял мольбам зэка и через окна накидал лопатой немного снега, щедро пропитанного экологически чистой сажей и угольной пылью.

Вроде понятно, что пары здоровенных емкостей – ведра на три-четыре каждая – хватит на всех. Однако стоило охране поднести к дверям медные, исходящие на морозе паром бачки, как к ним со стонами, криками и воплями полезли труженики сохи, мгновенно забив узкую щель живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел. Разгребать же завал пинками и кулаками пришлось контре – старой, еще офицерской, и новой вроде меня – вместе со шпаной, в союзе абсолютно аморальном и противоестественном, но позже не раз мной наблюдаемом в лагере.

Участие главаря урок в потасовке было неожиданным, но эффективным. Мало того что он сам, хоть и едва стоял на ногах, умудрился выдать несколько сочных плюх, так и его свита, перестав грязно собачиться друг с другом, в совместных действиях обрела утраченный было разум.

А чуть позже, после муторного и смешного дележа воды вставший со смертной ветоши главарь как-то незаметно оказался рядом со мной. Протянул руку и представился с гордостью:

– Гвидон. Князь Гвидон. – Но сразу стушевался, не иначе вспомнив свое недавнее беспомощное и больное состояние, и тихо добавил: – Степан Никодимыч, так мамка с батькой нарекли, но это только между нами.

– Алексей Обухов, – ответил я на пожатие. – Для вас Коршунов, разумеется.

– Пойдем кипятку погоняем, с фартом я от калева{53}53
  Калево, околеть – смерть от болезни.


[Закрыть] ушел через снадобье твоей бабки. – Он повысил голос для ушей окружающих: – Поучу, чтоб ты на сталинской даче жил как в Эрмитаже!

Устроились мы удобно – и у печки, и на виду, но при этом как бы за стаей молодых урок, которые, сидя на корточках, почесывались, искали вшей, жевали что-то сомнительное и передавали друг другу кружку с почти кипящей водой, отхлебывая по глоточку. При этом они не переставали громко смеяться и травить какие-то мерзкие истории на смеси фени и мата. Смысл я не мог понять при всем желании, но дело полезное: так наш разговор гарантированно никто не разберет.

– Уши пухнут, – доверительно пожаловался Князь Гвидон. – Без махры вшивота, и награнтать неподъемно{54}54
  Награнтать неподъемно – не получается достать или ограбить.


[Закрыть].

Смысл второй половины фразы я в точности не понял, но на всякий случай обескураженно развел руками.