Текст книги "Квадратное время"

– Милиция Ленинграда, – представился служитель закона. – Предъявите документы!

Повеяло чем-то знакомым и безопасным. Возможно, именно поэтому я допустил третий, финальный промах, кардинально поменявший не только мои планы, но и, вероятно, всю историю данного мира. Вместо того чтобы с наглой мордой и раскатистой американской «р» заявить что-то академическое вроде «What can I do for you, sir?»[2]2
  «Что я могу сделать для вас, сэр?» (англ.)


[Закрыть], я тупо, как школьник, проблеял:

– Вот… Дома их оставил!

– Работаете?

– Еще нет…

– Учитесь? – Тон милиционера изрядно похолодел.

– Учусь, на электрика, – как можно беспечнее постарался ответить я. – В универе.

– В каком именно, позвольте узнать?

До меня наконец дошло, что единственный разумный выход – бежать. Что, собственно, я и сделал, мгновенно сорвавшись с места со всей силой молодых мышц, прекрасно натренированных в двадцать первом веке бегом и лыжами…

Преодолев в десяток прыжков чуть не полквартала, уже начал надеяться на успех, когда какой-то балбес в военной шинели бросился буквально мне под ноги.

Подняться уже не дали, а сильный удар по затылку вообще отбросил в короткое беспамятство.

Отлежаться, впрочем, не вышло. Меня живо оторвали пинками от истоптанного в грязь снега, сунули сразу с двух сторон в ребра револьверы. На сей раз до меня добрались не вежливые служители закона, а какие-то полукриминальные испитые типы в пальто да помятых суконных кепках. Всего и отличий, что один – рябой, без переднего зуба, а второй – в очках с монументальной роговой оправой.

По телу зашарили чужие руки.

– Милиция! – неуверенно вскрикнул я.

Все лучше, чем бандиты.

– Извозчик! – вторил рябой куда-то в сторону. И, повернувшись, выдохнул мне прямо в лицо запах соленой рыбы неизвестной, но мерзкой породы. – Заткнись, гражданин!

– Червей-то у него нема, – остановил его напарник. – Пехом допрет, Шпалерка{12}12
  Следственная тюрьма Ленинградского управления ОГПУ – НКВД – МГБ – КГБ находилась на Шпалерной улице, 25. Сегодня СИЗО-3.


[Закрыть] недалече.

– Ловко чекисты сработали. Раз – и срезали на бегу! – мелькнули обрывки разговора от проходящей рядом кучки молодежи, не иначе студентов-сверстников.

– Может, поперву в комиссариат? – попробовал возразить рябой, смачно сплевывая мне под ноги.

– Ты на шмутки позыркай! – осадил очкастый интеллигент, очевидно главный в команде. – Явная же контра, нешто мы будем два раза ноги обивать, чай, обувка не казенная!

Рябой отошел на шаг, окинул меня задумчивым взглядом и немедленно согласился:

– По-любому – шпиен! Или контра недобитая! – Еще раз пребольно ткнул стволом мне в живот. – А ну, сунь руки в карманы, сволота! И двигай вперед помалу!

Ничего не оставалось, как выполнить команду.

И тут обнаружилось страшное: паспорт и деньги бесследно исчезли!

Идиот!

Какое затмение на меня нашло, почему не подумал, не переложил их во внутренний карман куртки? Кому и что тут доказывать без этих бумажек?!

От неожиданности я споткнулся и полетел опять на мостовую как есть, с руками в карманах…

Пришел в себя я в каком-то мрачном помещении, за тяжелым, грязным столом, на который из рюкзачка уже вывалили все мои скромные пожитки. По голове прямо за шиворот стекала ледяная вода.

С трудом удалось сфокусировать взгляд на сидящем напротив меня человеке: фуражка почти как у полицейских две тысячи четырнадцатого года, только сильно поменьше, поаккуратнее да цвет верха темнее и синее. Более ничего похожего: куртко-рубаха болотного армейского цвета, погон нет, вместо них красные засаленные петлицы, из которых торчат треугольные глазки малиновой эмали… Знать бы еще, что они означают…

– Оклемался, свинота? – Из-за спины с закопченной до черноты металлической кружкой{13}13
  Скорее всего, медная солдатская кружка времен Первой мировой войны, их часто использовали как небольшой котелок.


[Закрыть] в руках выдвинулся похожий на прежнего товарищ, только на фуражке по-идиотски поменяны цвета, то есть верх темно-красный{14}14
  Приказом ОГПУ № 315 от 14 августа 1924 г. введена фуражка с темно-синим околышем и краповой тульей, 30 декабря того же года приказом ОГПУ № 456 – околыш краповый, тулья синяя.


[Закрыть], как сигнал светофора в ночи. Начальник, наверное, – лет на двадцать старше да на один треугольник больше. Он приказал: – А ну, живо сказывай, бегунок, как до веселой жизни докатился?

– Что именно?! – просипел я, осторожно поднимая руки к голове.

– Надо тебе его байки слухать, – неожиданно поднял голову от писанины тот, что напротив. – Фамилию говори, – обратился он ко мне. – Сколько лет, где живешь и место работы.

– Алексей Коршунов, двадцать три года, студент-электрик, – бодро начал я и почти сразу осекся.

Что говорить? Правду? Надеяться, что дежурные «обезьянника» – а куда я еще мог попасть? – вызовут сразу большого начальника? Да скорее за мной инопланетяне прилетят!

Поэтому я скривился, как будто от неожиданного приступа боли, обхватил голову руками и выдавил со стоном:

– Не помню! Не помню больше ничего! Вот только…

– Ладно! – невероятно спокойно и равнодушно принял мою амнезию товарищ, который, черкнув несколько строк на мерзкой, землистого цвета бумаге, толкнул мне заполненный лист. – Подмахни!

Вчитываться не стал – поставил закорючку. Все равно после удара соображаю через раз на третий.

– Особый ярус, в топорики! – вынес решение «писатель», откидываясь на спинку стула.

– Подымайся, загребай манатки, – скомандовал тот, что постарше. – В семьдесят седьмом тебе самое место!

Повели куда-то тихими длинными коридорами, удивительно чистыми, да еще почти сплошь застеленными половиками. Вверх, вниз, решетка, часовой, двери, вправо, переход, решетка, влево – не иначе как строители взяли у правительства подряд на развитие географического кретинизма в среде задержанных.

Наконец передо мною открылась перспектива очень длинного многоярусного зала, такого высокого, что его потолок терялся в сумраке. По правой стороне шли окна с затемненными стеклами, по левой тянулся бесконечный ряд окованных железом дверей – картина с незначительными вариациями повторялась на каждом из пяти этажей, которые, в свою очередь, соединялись узкими железными лестницами-галереями.

– Получай свеженького! – бойко выкрикнул мой провожатый.

Где-то сверху застучали каблуки, и скоро маленький, болезненно тощий конвоир в туго стянутой ремнем серой солдатской шинели повел меня на третий ярус – как оказалось, на очередной, куда более серьезный обыск.

По крайней мере, на этот раз меня заставили раздеться догола, облапали в разных неприятных местах, долго исследовали подкладку и швы на основательно изгвазданной голубиным пометом одежде, удивлялись крою, фактуре ткани, подошвам ботинок Gastein, а особенно – обычным носкам. Не поленились вытащить из них и попробовать на зуб резиновую жилку. Только много позже я понял, что подобная конструкция если и известна, то лишь богатым буржуям{15}15
  Резиновая нить для одежды, в том числе и носков, используется с начала XX в. Но только к 1925 г. фирма Dunlop Rubber наладила массовое производство недорогой и устойчивой к кипячению «резинки» сначала из натурального, а потом искусственного каучука.


[Закрыть], простые же люди используют специальные носочные зажимы-подтяжки либо носят высокие, стягивающиеся под коленом гольфы.

Напрасно я опасался футурошока надзирателей при виде застежек-молний{16}16
  «Непрерывная» застежка была запатентована еще в 1851 г., хотя более-менее современный вид приобрела к 1913 г. Американская армия заказала летные комбинезоны с молниями в 1917 г.


[Закрыть] – они были прекрасно знакомы с данным изобретением. Хотя это не помешало им вертеть рюкзачок из стороны в сторону совсем по-детски, как новую игрушку.

Я страшно боялся, что отберут все, вплоть до стоптанных кроссовок, «отельного» спортивного костюма и грязных боксеров, однако необычный, явно заграничный гардероб озадачил, а возможно, напугал местную тюремную обслугу. Так что они довольствовались «подарком» в виде початой пачки одноразовых бритвенных станков да тюбиком крема для бритья.

Спустя десяток минут дверь камеры – массивная, как у сейфа, – почти бесшумно захлопнулась за моей спиной. Немедленно раздался тяжелый, ахающий стук защелки, а сразу за ним – с хрустом два раза провернулся ключ.

«Как-то слишком выходит солидно для КПЗ…» – подумал я, без сил падая на привинченную к стене железную раму с переплетенными железными же нитями-пружинами.

В моем персональном застенке было мокро, темно и адски скучно.

Четыре шага туда, четыре обратно, асфальтовый пол, забранное решеткой тусклое окно у потолка, под ним крохотный рукомойник очень странного устройства: для того чтобы из крана потекла вода, надо левой рукой все время нажимать на длинный деревянный рычаг. В углу чудо цивилизации – чугунный унитаз не иначе как царских времен. Ни прогулок, ни газет, ничего, даже морды надзирателя не удалось рассмотреть.

Единственная забава – стирать тряпкой струйки воды со стен и лужицы с пола да читать нацарапанные на стенах не особенно утешительные надписи типа «Кто может, сообщите на Ивановскую улицу, 24, что доктор Алтуров расстрелян». Встречались и варианты посложнее, например, в красном углу химическим карандашом наивная и явно неумелая рука тщательно прорисовала образ-икону, а также оставила каллиграфическую – насколько это реально в данных обстоятельствах – надпись, что «Раба Божья Екатерина думает о своих деточках, которые молятся за маму святому Угоднику Божьему. Январь 1925 года».

Кроме этого, интересны разве что календари на стенах, во множестве расчерченные предшественниками. Самый длинный тянется на одиннадцать месяцев, примерно треть сделана чем-то острым, затем идет простой, уже стершийся графит и чуть позже – химический карандаш. Самый короткий – всего двадцать дней. Поперек последних не закрытых клеток мало обнадеживающая приписка: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь»{17}17
  Согласно некоторым источникам, именно такую надпись оставил Н. Гумилев на стене камеры № 77 на Шпалерной 24 августа 1921 г.


[Закрыть].

Паек не скуден, но растолстеть сложно. Около семи часов утра в окошечко двери просовывают небрежно отпластанный от чего-то очень большого кусок темного хлеба грамм на четыреста, по качеству отдаленно похожий на «Фитнес» из будущего. В полдень полагается небольшая мисочка разваренной в отвратительную массу каши, обычно ячменной, но иногда выдают пшенку или даже гречу. На ужин тарелка жидкого, как вода, и гадкого до несъедобности типа супа с волокнами капусты и опять каша.

Хорошо хоть зимняя одежда из синтетики влагу практически не набирает и греет неплохо.

В этой малости странные порядки содержать арестантов в чем и с чем пришел сыграли мне на руку. А еще на пользу пошла самая обычная лень, из-за которой я не стал подниматься в номер отеля в две тысячи четырнадцатом году, чтобы выложить немногочисленные «гостиничные» шмотки перед прогулкой-игрой, а лишь зачекинился и забрал ключи от номера.

Самое удивительное и приятное: сохранились лекарства и презервативы – расстроенные моим непонятным шмотьем вертухаи просто не заметили их в скрытом кармашке. Собственно говоря, я про таблетки и сам забыл, чуть не год назад мать собрала скромный комплектик «от всего», когда меня понесло на пару недель попугать рыбок в Красном море. После чего он так и болтался в рюкзачке, благополучно перенеся кроме Египта и несколько поездок в Москву, и бессчетное количество студенческих пьянок по турбазам.

Все остальное можно смело записывать по статье «Проблемы».

Особенно доставало отсутствие часов и тишина. Даже не так, а исключительно с заглавной буквы: Тишина! Не каждый день можно было расслышать лязг ключей, еще реже – дикий, быстро заглушаемый крик, и только один раз я явственно разобрал содержание:

– Товарищи, братцы, на убой ведут.

Вот и догадывайся: матерого, измазанного кровью с ног до головы бандита тащат, ни в чем особо не повинного студента вроде меня пришибить хотят или просто на психику давят, волю к сопротивлению подрывают.

И без того в голове не укладывается, как так можно – выдернуть человека натурально с улицы и держать в одиночке день за днем?

Что тут вообще происходит, черт возьми?

От дурости типа голодовки или разбивания головы об стены спасла болезнь. Без малого на две недели я свалился с чем-то похожим на тяжелейший грипп, переходящий в хронический кашель, если не сказать хуже. Если бы не принятая против осложнений таблетка антибиотика, оказавшаяся поразительно эффективной, наверное, так бы и сдох, «не приходя в сознание».

А там настоящее избавление пришло: на допрос повели…

Все те же лестницы, переходы, решетки, тяжелые двери. У одной из них, на вид вполне обычной, конвойный остановился.

– Обождите. – Он постучал в дверь и почти сразу, не дожидаясь ответа, втолкнул меня в кабинет.

Даже смешно – точно такая же камера-одиночка с раковиной и стульчаком, только освещена поярче да вместо койки стоит пара столов и три стула. Думал, хоть портрет Дзержинского на стене будет, но, похоже, тут обходятся без лишней атрибутики.

«Главный сюрприз» сидел за столом.

Мне и в голову не могло прийти, что следователем окажется молодая женщина. Причем не мощная тетка, «истинная большевичка», в перетянутой ремнями строгой кожанке и с маузером в руках, а совсем наоборот, маленькая, худая шатенка лет тридцати. В меру симпатичная, с резкими чертами лица и тонкими губами без всякого следа помады.

Перед ней на столе – кроме телефона и бумаг – начатая пачка папирос «Пушка», чуть поодаль – стакан чая с одиноким ломтиком лимона да тарелка с парой пирожных.

Спокойно, по-домашнему, прямо как будто заявление пришел писать в деканат. Разумеется, если не обращать внимания на стены да лампу, направленную в лицо по всем канонам жанра.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала следователь задушевным голосом, на ее лице явственно проступили симпатия и участие. Пододвинула ближе ко мне пачку. – Курите, не стесняйтесь. Нам с вами надо много о чем поговорить.

Не дожидаясь моего ответа, она вытянула папиросу себе, ловко смяла гильзу и жадно прикурила, вежливо выдохнув дым в сторону.

– Спасибо, не курю, – привычно отказался я, устраиваясь поудобнее.

– Какой интересный молодой человек, даже табаком не балуется, – чуть кривовато улыбнулась следователь.

– Спортом пришлось много заниматься, – пустил я в ход стандартное оправдание.

– Похож, похож. – Следователь одобрительно покивала. – По облику – настоящий скаут!{18}18
  Официально скаутское движение в СССР запретили 12 ноября 1922 г. С того времени скауты перешли на нелегальное положение. Окончательно разгромлена эта организация была только в 1932 г.


[Закрыть]

«Ну наконец-то!» – возликовал я. Вполне по-человечески все в прошлом, не зря ругали Солженицына и иже с ним за очернение истории. А что до камеры – так работы много у ЧК, вот и не быстро дошла очередь. Сама же сидит в таком же каменном мешке безо всякой роскоши, работает на износ, бледная вся, можно сказать, света белого не видит…

Да быть того не может, чтобы я не уговорил такую милую, уставшую женщину поверить мне хотя бы на несколько часиков, пока специалисты не вытащат из тайника сотовый телефон. Надо только начать поаккуратнее… Если бы не заросшее щетиной лицо!

Я малость замешкался, от отупения в одиночке никак не мог решить, рубануть сплеча «родился в тысяча девятьсот девяносто первом году, последнем, когда существовал СССР» или зайти издалека, с моего провала в прошлое, игры Ingress, учебы и жизни в Екатеринбурге.

Между тем женщина участливо задала следующий вопрос:

– И зачем это вы связались с шайкой мерзких фашистов?

– Фашисты? Уже тут?! Кха-ха-ха! – зашелся я в приступе то ли хохота, то ли кашля. – Да что вы вообще о фашистах знать можете! Ведь пока гад Шикльгрубер пейзажики малюет где-то под мостом в Берлине!{19}19
  В советском скаутском движении существовали две крупные фракции – анархистов и фашистов. Сама же фашистская идеология зародилась в Италии в конце 1910-х гг., итальянская фашистская партия пришла к власти и установила диктатуру Муссолини в 1922 г.


[Закрыть] Короче говоря… – Тут до меня дошло, что сказано несколько больше, чем следовало. – Не знаю никаких фашистов и знать не хочу. Я обычный студент, просто не повезло…

– Та-а-ак-с! – резко оборвала меня следователь. – Вот счас-то все сходится!

Всего пара мгновений, и как подменили человека!

Теперь в ее глазах плескалось лишь торжество и злоба. Резко раздавив папиросу о край стола, она резким щелчком отбросила окурок прямо на пол. Наклонившись ближе ко мне, выплюнула в лицо слова, брызгая слюной:

– Так вот, гражданин Обухов Алексей Анатольевич, тысяча девятьсот третьего года рождения, стало быть, студент, из потомственных дворян! Хватит заливать. Нам все решительно очевидно. Единственно верная для вас линия поведения – чистосердечно покаяться перед советской властью! И вот что… – В тоне женщины опять проступили нотки усталой нежности. – Мы не ставим к стенке врагов даже гораздо более матерых, чем вы. Вот… – Она сделала широкий жест по направлению к окну. – Там работают люди, многие из них были приговорены к высшей мере, но они честным трудом очищают себя от прежних преступлений перед советской властью. Помните, наша задача не карать, а ставить на правильный путь!

– Не знаю никакого Обухова… – вскочил я.

– Сидеть! – Меня буквально подкосил резкий крик, а еще пуще – многообещающий лязг двери за спиной.

– Ну мы вас заставим признаться. – Следователь опять перешла на доверительный тон, совсем как плохой актер в постановке провинциального театра. – Только себе же дороже сделаете. Запомните, гражданин Обухов, искреннее раскаяние поможет вам искупить вину.

«И увеличит срок…» – мрачно закончил я про себя ее речь фразой из какого-то фильма.

Я явственно представил, как идиоты в кожанках находят тайник, забыв на радостях смешные инструкции следователя, вытаскивают из ящика в первую очередь привычное и понятное – винтовку с патронами, с хохотом передают друг другу бутылку шпионской белофинской водки, в то время как не замеченный в потемках смартфон хрустит под их каблуками, а микросхемы смешиваются с грязью и шлаком.

Уж не знаю, по какой статье нынче идет борьба против социализма с оружием в руках, но на пулю в мой затылок этого расклада хватит с гарантией.

Тут я в полной мере осознал, какая это непозволительная роскошь – спокойно подумать о тщете всего сущего: вопросы полетели в лицо, как стежки швейной машинки на китайской фабрике.

– Кто вас подначил к идеологии «Черных волков»? Когда? Место вашего проживания? Адреса?! Явки?! Кто был на скаутинге в Казани? Через кого вы получали агитационную литературу? С кем из членов ВКП(б) вы хорошо знакомы и где они работают? Адрес и номер дома, где вы встречались с Борисом Зеленовым?{20}20
  Б. Зеленов, глава советских скаутов, 1904 г. рождения. Арестован 14 ноября 1926 г. На допросах категорически отказался от всяких показаний, получил три года концлагеря (Соловки).


[Закрыть] Связи с куратором из Берлина, господином Свежевским?{21}21
  Б. Н. Свежевский, белогвардеец, в прошлом капитан лейб-гвардии, начальник Петроградской дружины. Курировал из Берлина ориентированный на итальянский фашизм «Опытно-показательный скаут-отряд» (одну из двух крупных фракций в советском скаут-движении).


[Закрыть] В каких учреждениях белых правительств служили? Должности, звания? Кто такой Шикльгрубер и какие картины он рисует? Как относитесь к советской власти? Как это понимать: никак?!

Мелькали абсолютно дикие вопросы из анкеты, термины типа «совет начальников отрядов», «съезд объединенных патрульных» и «совет инструкторов». Перечислялись фамилии якобы моих знакомых и друзей. Приводились слова уже арестованных скаутов{22}22
  Всего по делу скаутов в течение 1926 г. было осуждено 40 человек. В основном они получили по три года концлагерей или по три года ссылки. Всего же только в московское скаутское движение было вовлечено от 4 до 6 тыс. человек.


[Закрыть], которые обвиняли меня в какой-то дикой чепухе, направленной на свержение социалистического строя.

Черт возьми!

Да что я в принципе могу ответить, если впервые в жизни слышу про скаутов в СССР? Для меня это не более чем природно-ориентированные детки в забавных панамах защитного цвета из американских фильмов! Подростки, которые, в сущности, ничуть не опаснее ежиков!

Поневоле пришлось симулировать потерю памяти. Помогло мало…

Еще бы, после моего идиотского пассажа о берлинском художнике угрозы перемежались уговорами, их сменял шантаж, за которым следовала смешная попытка подкупа папироской и уже более серьезная – шикарным обедом для растущего организма: «Прямо тут, сию минуту распоряжусь!»

Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав по телефону с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, на тему «Как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину», она не прощаясь вышла.

За меня принялся ее сменщик, неторопливый долговязый прибалт.

Грешным делом, я подумал о классике: «Будут бить, возможно, ногами». Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют.

Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками, видимо – доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад.

До сих пор интересно: какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну кроме идиотского смеха, разумеется?

Наконец, уже когда за окном стемнело, меня оставили в покое. Прощальное напутствие прибалта, впрочем, не порадовало:

– Помните, гражданин Обухов, мы не будем торопиться, спешить нам некуда. Меньше шести месяцев дознание не идет, так что на год вы здесь прописаны. Советую вам хорошенько подумать, все обмозговать и чистосердечно раскаяться. Теперешнее ваше поведение к хорошему не приведет.

Лучше бы одолжил почитать научно-популярную книжку про скаутов!

Вернувшись в камеру, на адреналине расчертил кусок стены под свой собственный календарь. Сразу с запасом на двенадцать месяцев вперед. А потом…

Завод кончился, и я упал на койку, с головой под одеяло, самым что ни на есть пошлым образом плача от обиды и бессилия. Очевидно, что, пока меня считают каким-то Обуховым из дворян, не поверят ни единому слову, что бы я ни говорил. Спрячь я мобилку куда-нибудь в иное место – добросердечное признание выглядело бы более-менее уместно. Но дурость, по которой я умудрился засунуть смартфон рядом с винтовкой, подняла ставку до поистине смертельной – платить столь много я пока не готов.

Долго предаваться самобичеванию мне не дали. Дверь лязгнула: в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло.

Чего они хотели – я не понял{23}23
  Обычная практика – опасались попытки самоубийства.


[Закрыть], но пришлось собрать в кулак все силы для спокойного ответа:

– Мне мешает свет!

– Не положено!

Ушли, хотя волчок поскрипывал всю ночь.

На следующую ночь – или скорее очень раннее утро – вызвали «с вещами».

Предположив, что расстреливать меня вроде как рано, да и не за что, обрадовался. Думал – попугали, попробовали взять «на слабо», но без доказательств решили снять с казенных харчей. Даже невольно заулыбался, когда вели мимо ярко освещенного буфета, за столиками которого, несмотря на ночь, обжирались несколько следователей – нарядных подтянутых мужчин и женщин в полувоенной форме. Сытых и довольных своим превосходством.

Однако реальность оказалась куда прозаичнее. Как видно полностью установив мою личность и степень прегрешений, администрация решила освободить ценную «семьдесят седьмую» под кого-то более важного. Мою же никчемную скаутскую тушку перебросили в общую камеру.

В отличие от глухой одиночки тут выходящая в коридор стена имела широкие, забранные прутьями решетки окна, такой же была и дверь. Ни дать ни взять зоопарк.

Едва переступив низкий металлический порог, я невольно замер. Радость – наконец-то хоть людей увижу! – сменилась ожиданием страшной и, как я помнил по книжкам, неизбежной прописки.

Тем более удивили первые тихие слова:

– Пожалуйста, раздевайтесь, товарищ. – Мне навстречу в одном белье поднялся с лавки мужчина лет пятидесяти. В тусклом, только нарождающемся свете зари, проникавшем из двух окон на противоположной стене, на его голове неестественно блестела лысина. – Вы недавно с воли? Хотя пустой вопрос, и так ведь видно. Я камерный староста, Фохт Георгий Карлович{24}24
  Реальный человек, попал в заключение в 1927 г. за шпионаж (вел переписку с родными в Германии, Латвии и Польше). Приговорен к трем годам ссылки в Сибирь, отправлен в Туруханск.


[Закрыть], если вам угодно. Тут уже девятый месяц, веду бухгалтерию, коли так можно сказать, почти как до ареста, в Древтресте.

Не успел я толком удивиться, как он вытащил откуда-то из-за спины растрепанную тетрадь и, быстро вписав в нее мою фамилию, имя и отчество, проставил номер.

– Будете семьдесят девятым{25}25
  По царской норме в камеры такого типа размещали до 22 человек. Но 79 – это еще по-божески, позже, в 30-х гг. в подобные помещения «напихивали» до 120–130 заключенных.


[Закрыть], – сказал он и добавил, видя мою нерешительность: – Да вы не тушуйтесь, тут же «библиотечная»{26}26
  Эта камера находилась в одном коридоре с тюремной библиотекой.


[Закрыть] камера! Ничего не своруют, боже вас упаси, даже шутить про это не надо! Вон посмотрите… – Он показал рукой куда-то вглубь. – У нас свой академик-библиотекарь есть, Дмитрий Иванович{27}27
  Имеется в виду Д. И. Абрамович (1873–1955), филолог-славист, палеограф, источниковед. Чл. – корр. РАН с 1921 г. К моменту ареста в начале 1927 г. – главный библиотекарь ГПБ (Ленинград).


[Закрыть], я вас позже представлю – конечно, если желаете. А пока пойдемте, постараюсь пристроить вас на место, только, ради бога, идите тихо и не наступите ни на кого – люди же спят.

Постепенно разглядел камеру – большую комнату площадью квадратов в семьдесят. Потолок сводчатый, поддерживаемый посередине двумя тонкими металлическими столбами, серый, так что глазу не за что зацепиться. Зато пол устроен куда интереснее, вернее, до него еще надо было добраться. На высоте сантиметров сорока вся камера была покрыта настилом, на котором в определенном порядке лежали спящие: у боковых стен – в два ряда, головами к стенам, ногами внутрь камеры, посередине – головами к центру. Между каждыми двумя рядами оставалось по узкому проходу. В тех местах, где спали люди большого роста, зазора не было.

Несколько человек приподнялись и с любопытством рассматривали меня.

– В этом проходе, налево, под щитами, третье место свободно. Ложитесь, – прервал мои мысли Фохт. – Не будут пускать – пожалуйста, настаивайте, место там есть.

– Как под щитами? – в панике переспросил я.

– Ну да, на полу, – совершенно спокойно подтвердил бывший бухгалтер. – Да вы не удивляйтесь, все новички так начинают. Месяца через два, если не переведут куда-нибудь, переберетесь на верхний ярус.

Только тут до меня дошло, что под сплошной людской массой на настиле есть второй, не менее плотный слой людей.

Делать нечего, аккуратно протиснулся между обращенными друг к другу ногами двумя рядами и нагнулся к полу в указанном месте. Желание лезть в кучу спящих, ползком под доски, в вонючую темноту, резко пропало. Тем более за окнами постепенно светало, и я решил вернуться и докемарить на свободном пятачке у двери.

– Что же вы, товарищ? – опять приподнялся староста. – Не положено так, охрана ругаться будет.

– Не хочу беспокоить спящих, – попробовал оправдаться я.

– Так бы и сказали, что страшно с непривычки, – хмыкнул мой первый камерный гид. – Приспособитесь, хотя… – Он задумчиво поскреб пальцами лысину. – Одежонка у вас, товарищ, справная, организм молодой. Есть местечко получше, но рядом с уборной, так что там открыто окно все время, неприятно пахнет и холодно. Зато не так тесно, пойдемте!

Мы протиснулись вперед до самой стены. И действительно, в углу располагались две койки, занятые спящими, между ними просвет сантиметров в тридцать. На полу – вообще никого.

– Берите тюфяк и ложитесь здесь. – Староста с трудом подавил зевок. – Хорошее место, не кривитесь, еще благодарить будете.

И ушел досыпать.

С трудом и отвращением я пропихнул соломенный матрас и занял свое новое место жительства. От унитаза, к которому стояла вечная очередь, по полу тянулся густой и отвратительный запах. Каждые несколько минут шумел слив воды.

Меня вновь охватило чувство унизительной безнадежности. На прежнем месте можно с ума сойти от одиночества, и тут не лучше, никуда не деться от людей, ползучей липкой вони, грязи и…

Черт возьми! Да тут все в клопах!

Только чудом, а скорее благодаря пройденной школе одиночки я сдержался от крика.

Заснуть все же не смог.

Уже примерно через час в камере стало проявляться какое-то шевеление. Некоторые осторожно поднимались и приближались к умывальнику, становясь в очередь.

– Подъем! Подъем! – донеслось из коридора.

Поднялся и староста.

– Товарищи, пожалуйста, поднимайтесь, закуривайте! – теперь уже громко предложил он.

Все зашумело и зашевелилось: послышались разговоры, смех, легкая перебранка. Мало мне было миазмов туалета – теперь по воздуху поплыли сизые клубы удушливого махорочного дыма. Верхние щиты снимались, их вместе с тюфяками быстро и ловко вытаскивали куда-то в коридор, за решетку. Из-под них поднимались спящие на полу. В один момент в камере образовалась такая непроходимая толкучка, что непонятно было, как все эти люди умещались здесь ночью. Шутка ли, более чем по одному заключенному на квадратный метр!

– Проще сдохнуть! – Я не удержался от громкого стона.

– Привыкнешь. Все привыкают, – равнодушно отозвался кто-то из сокамерников. – Такая уж скотина – человек.

Эти слова оказались правдой.

Первое время я сходил с ума от грязи и тесноты, которая не давала ни есть, ни спать и вообще не оставляла мне ни минуты покоя. К концу дня чувствовал себя смертельно усталым, разбитым и мечтал о той минуте, когда наконец все утихнет и можно будет отключиться от реальности в коротком забытьи. А ночью, не имея возможности заснуть от духоты, вони, шума уборной, храпа, стонов и сонных криков соседей, с тоской ждал утра, когда уже можно будет подняться.

Но уже через неделю, к собственному немалому удивлению, я вполне освоился с совершенно невероятными в сравнении с прежними временами условиями.

Тяжелее всего оказалось привыкнуть к вездесущим вшам и клопам. Хорошо хоть им почему-то не слишком нравилась моя полная синтетики одежда. Тем не менее пришлось в полной мере освоить искусство выворачивания белья – так тут называли смену лицевой и изнаночной стороны трусов по мере появления гнид в складках, с последующим тщательным вылавливанием и раздавливанием между ногтей паразитов, перебегающих поближе к теплому телу.

Спустя месяц я научился находить некоторые плюсы в ситуации.

Во-первых, сумел сильно поднять свой авторитет благодаря предложению псевдоэлектронной очереди в туалет{28}28
  В воспоминаниях В. В. Чернавина упоминается, что подобное приспособление было внедрено заключенными Шпалерки на его глазах, то есть в начале 30-х гг.


[Закрыть]. Вместо того чтобы каждый день выстраиваться в колонну по одному перед унитазом, на стену пристроили самодельную досточку с тридцатью деревянными номерками, вешающимися на маленькие колышки. Около уборной прикрепили циферблат со стрелкой и тридцатью нумерованными делениями. Соответственно, желающие разбирали номерки, а после использования цепляли обратно, заодно передвигая стрелку на следующее деление. Простая мера основательно уменьшила пустую толкотню.

Во-вторых, мне удалось поправить вопрос с питанием – и своим, и сокамерников. Надо сказать, тюремное меню удивляло меня еще со времен одиночки. Первое же дежурство по тюремной кухне – «обычных» заключенных тут широко привлекали к работам по уборке и благоустройству – открыло страшную поварскую тайну: что каша, что суп варятся на пару, в специальных котлах под высоким давлением. То есть получается: при в общем-то достаточном количестве и калорийности они начисто лишены витаминов. Сначала я отнес подобную глупость на слабость советской экономики и лень персонала, однако… По странному совпадению оказалось, что из списков допустимых к передачам продуктов аккуратно вычеркнуты и свежие овощи, и яблоки, и лимоны, и ягоды, и молочные продукты – буквально все, что может поставить заслон на пути цинги и фурункулеза.

Уж не знаю, умышленно администрация ослабляет заключенных в надежде, что болезненная слабость и апатия быстро сломят волю к сопротивлению, или налицо убийственная безграмотность, но в любом случае терять здоровье я не собирался. Поэтому в ход пошли старые добрые проростки пшеницы, ржи, овса и прочих злаков, гречи. Чего уж проще, ведь в зерне особого недостатка не было, воды и жестянок тоже хватало. А результат оказался на загляденье, не прошло и пары недель, а камеру стало не узнать! С лиц ушел нездоровый землистый цвет, заметно сократилось количество пустых и глупых ссор ни из-за чего, все чаще слышался смех…

А еще неделю спустя мне наконец-то повезло переехать с пола «наверх» и оончательно влиться в пестрый, но потрясающе интересный коллектив «библиотечной» камеры.