Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

В то же время по вопросам грядущего социального и политического бытия России отдельные группы и партии остаются каждая при своих убеждениях. В заключение друзья мои пишут, что демократические круги, примыкающие к народным социалистам, солидарны с ними и, по их мнению, мы будем бессильны и для них непонятны, если не объединимся. Они предлагают нам устыдить тех политических деятелей и те партии, которые действуют иначе. Будучи разобщены с югом и плохо информированы, они с тревогой спрашивают о наших настроениях.

В начале зимы я с несколькими членами Центрального комитета партии ездил в Ялту на заседание Центрального комитета с жившими там членами его Петрункевичем, Родичевым и крымскими министрами Винавером и Набоковым. Так как престарелый И.И. Петрункевич жил в прелестной Гаспре, принадлежащей его падчерице графине Паниной, которая тоже там остановилась, то большая часть заседаний происходила там и ездили мы в автомобилях министров (символ власти). Со мной приехали еще Астров, Степанов и Новгородцев. В Ялте было большое скопление беженцев, она имела почти свой обычный оживленный вид. В Ялте мы заседали на даче В.В. Келлера. Хотя не без труда, но все-таки мы, старые товарищи по партии, сошлись на общих тактических резолюциях, путем личного общения, свиданий и выяснив начавшиеся уже тогда некоторые разногласия между крымчаками и деникинцами. Межу крымским правительством и Деникиным происходили постоянные трения из-за тона взаимоотношений скорее, чем по существу. Тон у Деникина, как я говорил, вообще был слишком великодержавный, а крымское правительство, пожалуй, слишком держалось за свою автономную власть, ссылаясь на свое происхождение, тогда как оно управляло всего лишь одной губернией или, скорее, частью Таврической губернии, тогда как континентальная ее часть, по ту сторону Перекопа, была еще во власти большевиков. Но разумеется, никто из членов крымского правительства не был самостийником, и смотрели они на свою власть как на временную. Потому предубеждение командования против их тона, их игры во власть было неосновательно, и с некоторыми разногласиями (например, нормальная, более медленная юстиция, а не военный суд) можно было бы помириться, кое в чем договориться, принимая во внимание пользу их управления и порядок, ими установленный.

Незадолго перед этим был близ Ялты таинственно убит мой приятель, долго живший в моем доме, московский фабрикант француз Гужон, человек выдающейся энергии и способностей. Убийцы не обнаружены, но молва упорно приписывала преступление кружку гвардейских офицеров, убивших его не то за его германофильство (?!), не то за непочтительный отзыв о членах императорской фамилии (?).

На обратном пути из Ялты в Новороссийск мы попали в шторм со снегом, и так как каюты были переполнены и все страдали от качки, то я ночью на палубе чуть не замерз, и около Феодосии меня, совсем окоченелого, едва свели в каюту.

Во главе осведомительного бюро, или Освага, стоял профессор К.Н. Соколов. Это учреждение все ругали, и оно оставило по себе плохую память. Но в то же время, казалось бы, что общественные силы, местные и приезжие, сами бы должны были организовать в тылу и в освобожденных губерниях противобольшевистскую пропаганду, хотя бы в местном масштабе. Дело это общественное и помогло бы командованию. Но общественные элементы, в том числе и наши местные кадетские группы, как я ни старался их побудить к тому, не проявили ни в Екатеринодаре, ни в Ростове и в других местах никакой инициативы.

Соколов, располагавший большими средствами на пропаганду, придал организации очень бюрократический характер и не пытался придать ей мало-мальски общественный характер. Во главе ответственных отделов стояли люди совершенно ничтожные в общественно-политическом отношении. Общий тон Освагу был придан неподходящий. Что же касается по существу и объему произведенной работы, то Соколов, сам человек выдающейся эрудиции и хороший работник, сделал очень много, и, в общем, я являюсь убежденным защитником Освага от несправедливых нареканий. Выставка Освага в Ростове показала, какая огромная работа была произведена. Несмотря на плохую репутацию Освага, я не гнушался все время работать с ним рука об руку, устраивая при его технической помощи многочисленные публичные собрания, на которых сам выступал и привлекал других в Екатеринодаре, Ростове и других городах, издал брошюру, писал статьи через Руспресс и т. д. И, зная дело не только с показной стороны, по выставке, но и по существу, я удостоверяю, что при трудных обстоятельствах и деморализации того времени сделано было очень много и огульные нападки на Соколова несправедливы. Повод к нареканиям им давался от внешних приемов работы, от тона Освага, который портил музыку, далеко не плохую по существу.

Значительное оживление и надежды привезли нам союзники, сначала французы, а потом и англичане. Подъем был огромный. Весело ехали мы встречать французов в специальном поезде в Новороссийск. Музыка, флаги, толпа. Большой банкет под председательством Кутепова, бывшего тогда в Новороссийске военным губернатором, почему-то временно не в строю. Блестящая речь Эрлиша. Такая же встреча в Екатеринодаре.

Если в крымский период Врангелю более помогали французы, то Деникину более помогали англичане, во главе военной миссии которых стояли симпатичные, энергичные генералы, Пуль, потом Бриггс, который помог даже в разрешении конфликта Деникина с Красновым. Последний, в свое время опиравшийся на немцев, атаман Войска Донского, сам хороший администратор, много при их содействии сделавший для воссоздания донских частей, не хотел подчиниться Деникину, который в интересах единого командования, преемственно державшийся все время союзнической ориентации, при поддержке общественного мнения и союзников, тщетно добивался этого объединения и подчинения. Генерал Бриггс ездил в Ростов и добился того, что Краснов приехал на пограничную станцию между Кубанской и Донской областями, где у него произошло в вагоне свидание с Деникиным, на котором единое командование, при известной автономии донцов, было достигнуто. Вскоре Краснов ушел и уступил место А. Богаевскому.

Трудно предположить, чтобы англичане допустили вмешательство русского генерала в конфликт между двумя своими генералами!

Англичане, правда старыми остатками от войны, действительно очень широко помогали материально: оружием, снаряжением, обмундировкой, обувью, консервами обтрепанной и во всем нуждавшейся Добрармии. Френчи и тяжелые ботинки распространились по всей ее территории и, как всегда в таких случаях, появились и на базарах и на гражданском населении. Прогрессирующая дороговизна отразилась главным образом на мануфактуре, на тканях. Я, как и многие другие, щеголял летом в куртке, сшитой из мешков. Английское старье пришлось очень кстати.

Русофильское английское военное ведомство, руководимое Черчиллем, только и могло помогать нам остатками, не требуя новых кредитов, в которых парламент отказал бы. Официально английской интервенции не было и впоследствии. Черчилля обвиняли, что он помогал Добрармии не только без одобрения парламента, но и без разрешения правительства, во главе которого стоял далеко нам не дружелюбный Ллойд Джордж. И при этих обстоятельствах находились у нас хамы критики с претензией, что англичане снабжают нас рванью, на самом же деле очень доброкачественным старьем.

Эта двойственность английской политики нами осязалась. С одной стороны – широкая дружественная помощь военного министра, с другой – тут же под боком в Грузии политика их министерства иностранных дел, поощрявшая отделение Грузии и грузинских меньшевиков, подготовлявших, как и в России, приход большевиков. Положение действительно создавалось трудное, так как в тылу Добрармии уже возникли Совдепы и ее и Деникина открыто ругали и были явно враждебное настроение и действия. Как я говорил, в великодержавном тоне и вообще в дипломатии Деникина были ошибки, но образование такого тыла под протекторатом и при содействии англичан было невыносимо. Генералы Пуль и Бриггс отлично это чувствовали, доносили об этом Черчиллю, но не в его было силах уничтожить эту двойственность английской политики. Двойственность политики союзников еще обнаруживалась, когда они воспрепятствовали продвижению отряда полковника Вермонта из Курляндии одновременно с продвижением Деникина на Москву. Одной рукой давали, другой мешали.

Особенный восторг возбудили привезенные англичанами танки. Они стояли и маневрировали для обучения русских на лугу за городским парком. Из этого парка, вечером очень оживленного, с хорошим казачьим оркестром и чудными аллеями каштанов, открывался вид на предгорье Кавказского хребта по направлению Майкопа. На лугу между этим парком и железнодорожным мостом через Кубань переваливающиеся через рвы и валы, подминающие под себя деревца и кустарники танки первые дни собирали большую толпу любопытных.

Кроме материальной и инструкторской помощи, Добрармия от союзников ничего не получила. Да вряд ли и можно было бы заставить англичан сражаться за Россию. Солдаты были плохо дисциплинированы, смотрели на свое пребывание как на пикник и сильно пьянствовали. В Екатеринодаре по вечерам постоянно происходили буйства и драки. Раз я наткнулся на избиение пьяными солдатами своего товарища, у которого лицо было все в крови. Англичане очень жестоки, когда пьяны. Я пробовал было на плохом английском языке объяснить им, что в России бокс не полагается, но чуть-чуть сам ему не подвергся и был ими обруган. Вряд ли городовой, которого я прислал с главной улицы, мог что-нибудь с ними сделать. Другой раз в ресторане, в котором я сидел, солдат начал пальбу. Его едва разоружили и отвели к коменданту. Ежедневно пьяные, буйствующие английские солдаты приводились к коменданту, который их передавал английскому командованию. Там с ними, говорят, строго поступали, посылали в Новороссийск на суда под арест и отсылали в Англию.

Еще в январе генерал Шкуро освободил от большевиков Минеральные Воды с большим количеством согнанных туда, как стая куропаток в бурю, припертых к Кавказскому хребту беженцев, из которых многие были расстреляны в Пятигорске (генералы Рузский, Радко-Дмитриев и др.). С первым же поездом я проехал в Кисловодск к жившему там с семьей и скрывавшемуся при большевиках брату. Вот как я описываю Кисловодск в интервью («Свободная речь», № 17, 1919 г.).

«Я пробыл в Кисловодске около двух суток. Ехал быстро и удобно в служебном поезде. Пассажирское движение еще не открылось. Теперь уже в Кисловодске длинная вереница получающих пропуски на выезд. Все желающие покинуть Воды после вынужденного длительного пребывания выедут очень не скоро. Станции, сравнительно с германским и австрийским фронтом, пострадали незначительно. По разрушениям выясняется партизанский характер войны. Только кое-где стекла выбиты. Сильно поврежден телеграф: столбы повалены, проволока спутана. Нередко по бокам полотна лежат вагоны колесами вверх. Немало и погорелых остовов. Даже станции Курсавка и Суворовская, где было столько боев, на вид мало пострадали.

Близ станции Минеральные Воды сильно повреждены два моста через Куму, и поезд тихонько перебирается по восстановленному одному из путей. В самом Кисловодске разрушений тоже немного. Я видел только один дом в центре, изрешеченный пулеметами. Тополевая аллея вырублена вначале, саженей тридцать, остальная не тронута. По всему парку вырублено немало деревьев, но он не особенно пострадал. На Рождество в Кисловодске и Ессентуках столичная аристократия и буржуазия проявила вандализм во всяком случае не меньший, чем большевики, вырубая для детей посаженные в парках елочки.

Кисловодск еще переполнен. Многие возвращаются из Баталпашинска и из окрестных станиц. В день моего приезда из Кисловодска ездили в специальном вагоне в Пятигорск родственники, главным образом родственницы, расстрелянных под Машуком (госпожа Рузская и др.) опознавать откопанные трупы.

Кроме террора и холода, страшную нужду испытывали в продовольствии и в одежде. Вот цены последнего времени: десяток яиц – 45 рублей[12]12
  А через год я платил в Сочи тысячу рублей за десяток.


[Закрыть], коробка спичек – 5 – 7 рублей, большая катушка ниток – 100—125 рублей. Вместо чая – роза, морковь; сахару давно нет. Хлеб, мешанный из кукурузы и ячменя. Разумеется, недоедание и у зажиточных очень большое. Большинство сами все делают. Тиф свирепствует. Часть города и домов освещена электричеством, а половина – погружена во мрак, так как большевики увезли динамо.

В Гранд-отеле, где я провел одну ночь, мороз, комнаты не отапливаются, пыль, грязь. Только что начинают прибирать. Нельзя достать даже кипятку. Все магазины, булочные заколочены. Действуют 2—3 ресторанчика, в кафе-парке играет даже оркестр.

Вообще от Кисловодска, обычно столь оживленного, впечатление давящее, удручающее. Жизнь только начинает пробиваться.

В самом центре на пригорке близ Тополевой аллеи поставлены теперь для большевиков две виселицы. В день моего приезда на одной из них висел целые сутки молодой парень, как гласит расклеенный приказ, за отказ сдать оружие. Он в одном белье, и белое пятно, покачивающееся на ветру, видно отовсюду: из окон гостиницы, с Тополевой аллеи».

Первый набег Шкуро на Минеральные Воды был неудачен; ему пришлось отступить, и это вызвало кровавую расправу с беженцами. Лишь после второго наступления минеральная группа была окончательно взята.

С молодыми генералами партизанского типа Шкуро и Покровским я видался в Екатеринодаре. Шкуро вспомнил, что он бывал в моем отряде Союза городов в начале войны в Тарнове, когда он совсем молодым офицером с товарищами приходил пить чай к нам и подарил моей племяннице – сестре милосердия – кавказский красный башлык. Теперь генерал, он имел и несомненные качества, и недостатки молодого партизанского героя; Покровский геройски погиб в 1921 году в Болгарии во время Стамболийского, друга большевиков, когда он, Покровский, готовил смелый набег в Россию.

Тиф, как и повсюду, в Екатеринодаре страшно развивался. На кладбище маленького Екатеринодара во время похорон моего хозяина Ерошова, умершего от тифа, подошло 5– 6 похоронных процессий. Мрачная картина, напомнившая сцену из «Пира во время чумы» в Художественном театре.

После смерти Ерошова я переехал в типичный для Екатеринодара домик. Здесь ежедневно мы обедали со столовавшимся у моей хозяйки П.И. Новгородцевым в садике, полном цветов цветущих весной деревьев, летом покрытых черешнями.

В это время происходило удачное продвижение на Москву. Деникин переехал в Таганрог, а в самом начале августа 1919 года мы все, большинство учреждений и все гражданское управление – в Ростов. Чтобы передать наше настроение при этом переезде, приведу здесь две мои статьи в № 169 и 170 «Свободной речи».

«Ставка и гражданское управление главнокомандующего покидают Кубань, и Екатеринодар перестает быть временной столицей юга России. С радостью мы устремляемся к Москве, но и с некоторой грустью покидаем Кубань. Здесь столько пережито, столько славных воспоминаний! Некоторые впечатлительные политики и публицисты давно уже мечтали вырваться из здешнего «болота». Они говорили о болоте в переносном смысле. Но Екатеринодар окружен и действительными болотами, посылающими в город стаи комаров. Правда, мы изнывали от здешнего тяжелого, влажного зноя, и днем и ночью, как в бане, мы мокры, мы искусаны комарами. Но когда-нибудь культура коснется и этого уголка России, болота будут высушены, и климат здесь будет здоровее, и политическое заболочивание исчезнет, не будет «болота», на почве которого развиваются самостийные и украинские ржавые течения. С возрождением России и стихийным ростом в ней мощи и государственности неминуемо оздоровление и кубанской стихии. А пока что – было бы болото, а черти найдутся!..

Но так ли уж страшны здешние болотные обитатели?

Разумеется, они немало причиняют хлопот высшему командованию, вместо объединения всех над созданием России вносят смуту среди слабых и несознательных и более всего вредят собственному краю, о котором так хлопочут, так как чем менее данная область проявит государственного понимания, тем менее народ русский при учреждении будущего государственного строя будет склонен дать этой области широкую автономию. Но негосударственные эти течения не глубоки ни в Малороссии, ни здесь. Группу политиков и политиканов не следует смешивать с казачьей массой, а при возрождении России центроустремление неизбежно одержит верх над центробежностью. Теперь некоторым кажутся еще страшными все эти болота, в которых вязнет не окрепшая еще Россия, страшны и водящиеся в них обитатели с комариными жалами. Но для будущей единой и сильной России никакие чухломские и царевококшайские республики не будут страшны. При трагизме и величии переживаемого момента вся эта чертова свистопляска на различных болотах Российской равнины будет впоследствии казаться мелкой и даже смешной и к великой российской трагедии в перспективе истории подметается доза опереточного элемента.

Маленькие области и небольшие люди, очутившись на свободе после гнета петербургского централизма и большевистского каблука, стали «играть в государства». И теперь, расставаясь с Екатеринодаром и его комариными уколами, мне живо припоминается первый год студенчества, когда мы, вырвавшись из тесных стен гимназии, почувствовали себя вольными гражданами университета и испытывали потребность протестовать и участвовать в студенческих беспорядках, идти непременно наперекор учебному начальству и зачастую и здравому смыслу.

Но все мелкое и смешное стушевывается перед величием кубанского периода возрождения России. С чувством благодарности и доброжелательства покидаем мы эту благодатную частичку России, приютившую нас, беженцев, «проходимцев», как склонны были назвать всех приезжих, работавших здесь над воссозданием единой России, некоторые члены Рады на своем изысканном государственном языке.

Кубань – колыбель новой России, и имя ее будет благословенно в истории России, а значит, и в истории человечества. Здесь казацкая удаль сочеталась с великорусской доблестью, крепостью духа и мудростью русских вождей, казачья боевая слава сплелась с творческим гением великих русских витязей, стойких и сильных своей верой в Россию и в конечное торжество правды.

Мы уезжаем отсюда, мы движемся на Москву. Но и из Москвы мы будем присылать наших сынов и внуков сюда, к кубанским памятникам казацкой и всероссийской славы. Здесь, в Екатеринодаре, они преклонят колени в склепе под величественными сводами Екатерининского собора и на высоком берегу Кубани, где у фермы белеет крест. Уходя отсюда, Добровольческая армия оставляет Кубани эти дорогие для России останки и памятники своего возрождения. Многие местечки и станицы Кубани будут теперь связаны с историей этого возрождения, и по степям кубанским разбросано много безызвестных могил борцов за бытие России. В степях этих, орошенных слившейся в один поток казацкой и великорусской кровью, зародилась и зреет нива новой русской государственности.

И это кровное родство делает Кубань еще более близкой и дорогой для России.

Мы покидаем героическую Кубань с лучшими чувствами к ее населению, к Черноморью, к линии и к нагорным аулам. Мы желаем процветания и мирного развития Кубани. Ее автономия и местные интересы обеспечены в будущей единой России. Местные интересы «своей колокольни» естественны и законны. Но и для жителей Кубани, как и для всех русских, одна колокольня должна выситься над всеми остальными – колокольня Ивана Великого».

«В течение восьми месяцев «Свободная Речь» издавалась в Екатеринодаре на героической Кубани. Всю зиму и большую половину лета мы провели в этом милом провинциальном городе, с его пылью и грязью, с его особнячками, утопающими в садах. Теперь временной столицей юга России становится Ростов.

Ростов, Новочеркасск, Дон!

Сколько горьких и славных воспоминаний связано с этими местами! Вспоминается, что было здесь год, полтора года тому назад и что становится уже достоянием новейшей русской истории. И здесь, как на Кубани, в лаврово-терновом венке сплетаются казацкая лихость и слава с великорусской доблестью, с государственной мудростью и стойкостью великих вождей Добровольческой армии. Вместе со священными для русских именами Корнилова и Алексеева в терновый венок вплетены имена славного донца Каледина, Богаевского, Назарова и других донских казаков, павших за великую Россию и тихий Дон.

Что даст нам новый донской период, когда фронт уже далек отсюда, а здесь пребывают Ставка и правительство? Мы вышли на большую московскую дорогу. Будем надеяться, что дальнейшее закрепление зародившейся в проселках и болотах Кубани и уже значительно окрепшей новой русской государственной власти будет происходить при более благоприятных условиях, что вставший, но еще слабый после тяжких потрясений организм России не будет вязнуть в зыбкой трясине и найдет здесь более твердую почву под ногами. Будем надеяться, что здесь, на Дону, состоится для общего блага соглашение и будет более единодушия при предстоящем государственном строительстве.

Итак, мы вышли на большую московскую дорогу. Но скоро ли мы будем в Москве? Как мы ни стремимся в Москву, мы обязаны учитывать все предстоящие еще нашей доблестной армии трудности и предвидеть, наряду с ее подвигами и блестящими успехами, и неминуемые неудачи, и частичные отступления. Большевики, которым терять нечего, будут при своем издыхании делать отчаянные, судорожные усилия, и, как это ни печально, а для жителей Совдепии как ни трагично, мы допускаем возможность и зимней кампании. При огромном протяжении фронта слишком смелые броски и поспешность при необеспеченности тыла могли бы быть пагубны и для Москвы, и для конечного освобождения России.

Стремясь в Москву, мы не будем ныть, как чеховские сестры: «В Москву, в Москву!» Мы не будем от разочарований с тыловой паники быстро переходить к обывательскому оптимизму. Лучшим средством для успехов и упорядочения фронта, а следовательно, и для достижения Москвы является упорядочение тыла и всемерная поддержка временной власти и новой государственности. В этом – первейшая задача и национальной, патриотической прессы. Разумеется, при общественной поддержке власти мы допускаем и нелицеприятную критику вводимых ею реформ и отрицательных ее проявлений на местах.

Для выполнения этой государственной задачи и для лучшей осведомленности «Свободная речь» переехала в новую временную столицу юга России; она намерена и впредь следовать за временной властью, несмотря на огромные технические затруднения кочевого существования газеты, пока она не заживет оседлою жизнью и не превратится в замолкнувшую на время столичную «Речь», выходя в Петрограде или в Москве, там, где суждено быть всероссийской столице.

Без излишней торопливости и оптимизма будем надеяться, что скоро это время настанет! В кровавом мареве мерещатся стены Кремля; за грохотом орудий и треском пулеметов глухо звучит призывный колокол Ивана Великого».

Грустно теперь читать о тогдашних наших настроениях и надеждах. Обстоятельства изменились, многое – достояние истории. Но в истории великой разрухи все это, как и последующее, лишь эпизоды, которые не должны и не могут убить наших надежд и пришибить наше настроение.