Текст книги "Чехов без глянца"

Чехов без глянца
Составитель Павел Фокин

Серия «Без глянца»

Составление и вступительная статья Павла Фокина

© Фокин П. Е., составление, вступительная статья, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Пальмира», ПАО «Т8 Издательские Технологии», 2016

* * *

Памяти Тамары Львовны Вульфович с благодарностью

Собиратель осколков

…Любимое мое занятие – собирать то, что не нужно (листки, солому и проч.), и делать бесполезное.

А. П. Чехов.

Из письма Л. С. Мизиновой

Жизнь Чехова соткана из противоречий.

Великий жизнелюб, он был обречен угасать годами в изнурительной болезни, сведшей его в преждевременную могилу.

Автор искрометных юмористических рассказов и водевилей общественным мнением оказался зачислен в разряд пессимистов.

Его популярность среди читателей была исключительной, критика же долгое время не хотела признавать в нем серьезного таланта.

Мечтал написать роман – и всю жизнь сочинял рассказы и повести.

К театру относился с нескрываемым скепсисом, но стал выдающимся драматургом.

Трудоголик, он более всего на свете любил праздность.

Вокруг него непрестанно клубились компании, заводить которые он был большой охотник, впрочем, держался в них особняком, постоянно покидая общество и уединяясь в кабинете.

Говорил «живо, хотя бесстрастно, без какого бы то ни было лирического волнения, но все же не сухо» (Ф. Ф. Фидлер «Из дневника»).

Смеялся до слез.

Смешил с серьезным видом.

На его розыгрыши и прозвища никто не обижался.

Зарабатывал много, однако так никогда и не обрел материальной стабильности.

Совершил путешествие вокруг света, одолел Сибирь, Дальний Восток, Тихий и Индийский океаны, поднялся на Везувий и исследовал парижское дно, чтобы через год на несколько лет осесть в деревне, «где всё в миниатюре».

Рассчитывал обрести в ней покой для уединенного творчества, но очень скоро превратился в уездного доктора, к тому же еще случилась эпидемия холеры, которая потребовала ежедневных разъездов и неустанных хлопот.

Лечил неохотно, но эффективно.

Прекрасно зная все последствия своей болезни, за врачебной помощью обращался только по принуждению.

Проницательные глаза поразила близорукость.

Понимал толк в еде, здоровье же требовало диеты. Даже от любимых сигар пришлось отказаться.

Увлечение рыбной ловлей не отменяло интереса к рулетке.

Жаждал высокой любви, не пропуская в то же время мимо ни одной милой дамочки, да и платными услугами не брезговал.

С женой предполагал жить раздельно, а когда наконец связал себя узами брака, тяготился постоянными разлуками.

Парадоксы чеховской судьбы и личности можно продолжать и множить.

Он родился в Таганроге, на самой окраине России – в городе, который мог стать столицей империи.

Он вырос между морем и степью.

Смышленый и любознательный, с замечательной памятью и вниманием, в гимназии особыми успехами не отличался.

Выходец из низкого сословия, поражал всех благородством и подлинным аристократизмом.

«Происходя из крестьян, Чехов не слишком уважал народ, он видел насквозь и достоинства его, и грехи» (М. О. Меньшиков).

Демократ по духу и образу жизни – революционеров не поддерживал, более того, сотрудничал с консервативным «Новым временем», а «марксистом» называл себя только в шутку, в честь книгоиздателя Маркса, от которого получил капитал за права на собрание сочинений.

Прекрасно знал церковную службу, жития святых, быт и нравы клира, уважал священников, посещал монастыри – колокольный звон пробуждал в нем радость и умиление, – тем не менее склонен был к атеизму и материализму.

Его интересовали кладбища и цирк с «клоунами, в которых он видел настоящих комиков» (А. С. Суворин).

Его притягивала кипучая жизнь Петербурга и Москвы, а он томился в захолустной Ялте.

Любил Россию и восхищался Европой.

Иностранным языкам обучен был плохо: читал, но говорил с трудом, тем не менее предсмертные слова произнес по-немецки.

Вот уж поистине в ком, говоря словами Достоевского, «противоречия вместе живут»!

Однако главный парадокс личности Чехова в том, что, вопреки всему сказанному, в нем не было ничего от героев Достоевского – никакой двойственности, разделенности, никакого надрыва и излома. В эпоху «Братьев Карамазовых» он жил размеренной, деятельной и трезвой жизнью. Не спорил, не умствовал, не изливал душу. Лечил крестьян, строил для их детей школы, организовывал библиотеки, сажал сады, выращивал цветы и баклажаны.

Ткань бытия Чехова была столь плотной и прочной, что противоречия, свойственные каждому человеку, не могли не то чтобы порвать, но и просто надорвать ее. Края, и даже крайности, не конфликтовали между собой, связанные многочисленными нитями с основой – практичной и надежной.

Зинаида Гиппиус не без уважительности писала о феномене личности Чехова: «Слово же „нормальный“ – точно для Чехова придумано. У него и наружность „нормальная“… Нормальный провинциальный доктор, с нормальной степенью образования и культурности, он соответственно жил, соответственно любил, соответственно прекрасному дару своему – писал. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе – и грубоватые манеры, что тоже было нормально.

Даже болезнь его была какая-то „нормальная“, и никто себе не представит, чтобы Чехов, как Достоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке „священной“ эпилепсии, опрокинув дорогую вазу. Или – как Гоголь, постился бы десять дней, сжег „Чайку“, „Вишневый сад“, „Трех сестер“, и лишь потом – умер».

Своей «нормальностью» он поражал и притягивал. Удивлял и озадачивал. «В Чехове было что-то новое, как будто совсем из другой жизни, из другой атмосферы», – писал Суворин. Он словно бы выпадал из специфической русской жизни. «Глядя на Чехова, я часто думал: вот какими будут русские, когда они окончательно сделаются европейцами», – признавался Меньшиков.

И хотя внешне Чехов напоминал «русского миловидного парня, какие повсюду встречаются в зажиточных крестьянских семьях» (П. А. Сергеенко), по характеру и типу поведения он ближе к «немцу». Семейное предание гласило, что Чеховы – обрусевшие выходцы из Богемии. Пусть всерьез эту версию никто не принимал, она удивительным образом сказалась в судьбе писателя. Во всяком случае знаменитая чеховская скрытность, его неизменное спокойствие и самообладание, деликатность, точность и аккуратность, склонность к систематизации и каталогизации, пристрастие к словарям и справочникам, неустанный практический интерес к жизни, ирония и скепсис, материализм, хозяйская жилка и расчет, наконец, его жизнерадостность, горячая любовь к России, русской водке и пирогам – все это скорее свойственно русским инородцам, чем коренным русакам.

Вот и собрание своих сочинений он доверил питерскому немцу Марксу, а не Суворину, с которым дружил много лет, у которого постоянно печатался и которого искренне любил, потому что «Маркс издает великолепно. Это будет солидное издание, а не мизерабельное» (письмо М. П. Чеховой 27 января 1899).

Даже в том, что он умер в Германии, есть какая-то «фрейдовская» проговорка судьбы.

Чехов – единственный русский классик, не написавший ни одного романа. А ведь одно время так хотел! С самого начала писательской карьеры мечтал об этом. Только об этом. Примечательно, что первая появившаяся в печати юмореска (подписанная еще даже не «Чехонте», а просто «Антоша») называлась «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. д.». Многоопытный читатель, он уже тогда знал «формулу романа».

Впрочем, в первое время было не до того. Обстоятельства жизни побуждали писать много и коротко. Приходилось сочинять чуть ли не каждый день – шутки, анекдоты, сценки, разную юмористическую мелочь, обслуживая ради денег десятки непритязательных еженедельников и газет вроде «Стрекозы», «Будильника», «Зрителя», «Осколков»… Чехов рассказывал Суворину, что «один из своих рассказов написал в купальне, лежа на полу, карандашом, положил в конверт и бросил в почтовый ящик». Нет сомнений, что таких «творческих историй» за плечами «Антоши Чехонте» были сотни.

В 1886 году появилась первая значимая книга Чехова – сборник «Пестрые рассказы»: 87 текстов самого разного содержания. Это всё были литературные опусы «Антоши Чехонте» (его имя значилось на обложке), смешные и забавные, но сама книга выглядела весьма внушительно. Озадаченный рецензент писал: «„Пестрые рассказы“ появились в виде тяжеловесного тома в восьмую долю листа большого формата, точь-в-точь исторические монографии или какая-нибудь академическая работа. Просто страшно в руки взять такой томище, а пробежавши два-три рассказца, не знаешь, куда деваться с огромною книжищей, – в карман не лезет, в дорожную сумку не впихаешь…» Какая ирония судьбы! Впрочем, как и повод для удовлетворения авторского самолюбия будущего романиста – не без гордости подписал сам себе один из экземпляров: «Уважаемому Антону Павловичу Чехову от автора».

В 1888 году Чехов получил Пушкинскую премию, но все равно не чувствовал себя полноценным писателем. Без романа-то! С задором писал Суворину: «Если опять говорить по совести, то я еще не начинал своей литерат‹урной› деятельности, хотя и получил премию. У меня в голове томятся сюжеты для пяти повестей и двух романов. Один из романов задуман уже давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев быть написаны. В голове у меня целая армия людей, просящихся наружу и ждущих команды. Все, что я писал до сих пор, ерунда в сравнении с тем, что я хотел бы написать и что писал бы с восторгом».

Почти полтора года Чехов пытается писать роман, то с энтузиазмом, то остывая и отступаясь. В марте 1889-го Чехов отчитывается Суворину: «Я пишу роман!! Пишу, пишу, и конца не видать моему писанью. Начал его, т. е. роман, сначала, сильно исправив и сократив то, что уже было написано. Очертил уже ясно девять физиономий. Какая интрига! Назвал я его так: „Рассказы из жизни моих друзей“, и пишу его в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие. Не думайте, что роман будет состоять из клочьев. Нет, он будет настоящий роман, целое тело, где каждое лицо будет органически необходимо».

По весне даже показалось, что финал близок. «В ноябре привезу в Питер продавать свой роман», – пишет он 14 мая А. Н. Плещееву и добавляет: «Продам и уеду за границу, где, а la Худеков, задам банкет Лиге патриотов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, будет в газетах специальная телеграмма». Но уже летом энтузиазм Чехова сникает, а потом и вовсе сходит на нет. Более серьезных попыток писать роман Чехов уже не предпринимал.

«Широкая рама как будто ему не давалась, и он бросал начатые главы, – вспоминал Суворин. – Одно время он все хотел взять форму „Мертвых душ“, то есть поставить своего героя в положение Чичикова, который разъезжает по России и знакомится с ее представителями. Несколько раз он развивал предо мною широкую тему романа с полуфантастическим героем, который живет целый век и участвует во всех событиях XIX столетия». Но замыслы так и остались втуне.

Не состоялась и диссертация, которая тоже была задумана с размахом: «Врачебное дело в России».

В поисках эпоса Чехов предпринял кругосветное путешествие через Сахалин и Цейлон – земные воплощения ада и рая. Он преодолел тысячи верст, повидал тысячи лиц, вобрал в свою душу тысячи людских судеб. Покидая Сахалин, Чехов писал Суворину: «…Я имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной». Он совершил самый настоящий подвиг и сам стал героем эпоса. А роман не давался.

По итогам поездки написал пространный очерк «Остров Сахалин». Вложил в него всю душу. Трудился несколько лет. Тщательно, терпеливо, с бережной ответственностью. Хотел создать нечто, подобное той картине, которая поразила его воображение в Венеции, куда он поехал вскоре после возвращения из далекого странствия. Там, среди непрерывного карнавала красок, света и музыки, в одном из музейных залов, он вдруг оказался перед грандиозным и мучительным творением выдающегося венецианского живописца эпохи Возрождения Витторе Карпаччо – картиной «Распятие и умерщвление десяти тысяч душ на горе Арарат» (1515). В основе ее сюжета – история из первых времен христианства. Многофигурная композиция представляет собой энциклопедию человеческих страданий и мук. Несмотря на обилие персонажей, на картине отсутствует «массовка», все эпизоды индивидуализированы, каждый мученик предстает в полноте своей личной трагедии. Карпаччо, мастер живописного рассказа, на исходе творческой карьеры создал произведение, в котором нашел выразительную форму эпического обобщения. Точно сам Бог послал Чехову эту встречу с великим мастером – в помощь и наставление. Но, когда «Остров Сахалин» вышел из печати, один из друзей Чехова, движимый самыми добрыми и искренними намерениями, очень серьезно, без каких-либо шуток, предложил представить ее в ученый совет университета в качестве диссертации!

Вряд ли причина неуспеха Чехова-романиста кроется только в особенностях его писательского дара, как считают некоторые исследователи. Чуткий и честный художник, сделавший все мыслимое и немыслимое для реализации своего предназначения, он явился в тот исторический час России, когда плоть ее социального мира стремительно дробилась на осколки частных дел и индивидуальных поступков, когда у ее граждан, утративших регламент прежних практик рабовладельческого строя, стал формироваться новый опыт личной жизни, когда масштаб гражданской ответственности стал измеряться не былинными мерками, а пунктами судебного кодекса. Устав сменял устои – нормы корректировали традицию. Роман русской жизни распадался на отдельные эпизоды. Чтобы жить дальше, расти и развиваться, нужно было внимательно вглядеться в происходящее, уловить суть событий, рассмотреть все детали и подробности, найти нужные слова. Этот труд и принял на себя Чехов.

Отрекшись от заветной участи романиста, он писал небольшие истории, брал сюжеты порой совсем незначительные, изображал людей отнюдь не выдающихся, в пьесах выводил на подмостки персонажей драматургически недееспособных, точно по ошибке переступивших рампу и расположившихся по рассеянности на сцене, а не в зрительном зале или даже за стойкой буфета. С тихой, добродушной, но и слегка отстраненной улыбкой, писал о дворниках, становых, профессорах, дачниках, дамах с собачками и без, «попрыгуньях», «душечках», уездных лекарях и учителях, талантах и поклонниках – о жизни заурядной, банальной, скучной. Перебирал мелочи русской повседневности, описывая, фиксируя, наблюдая, словно заполняя одну «историю болезни» за другой – по-врачебному профессионально и кратко[1]1
  В этой своей художественно-научной, почти исследовательской деятельности Чехов очень напоминает другого русского доктора-писателя – Владимира Ивановича Даля, всю жизнь проведшего в разъездах и собиравшего слова и пословицы, которые в итоге составили уникальный «Толковый словарь живого великорусского языка».


[Закрыть].

Работая как бы «скрытой камерой», заставая своих современников в самых неожиданных местах, за делами обыденными и не предназначенными для посторонних глаз, со словами и мыслями, лишенными гражданского величия и даже простой общественной значимости, без маски приличия и грима социальности, Чехов создал масштабную панораму русского мира в период «смены вех» и внутреннего переустройства. «Бесчисленные рассказы его только кажутся отдельными; вместе взятые, они сливаются в широкую и живую картину, в само движение русской жизни, как она есть», – писал в некрологе Меньшиков.

Целостность личности Чехова связала воедино и весь созданный им мир его «пестрых рассказов». В этих непритязательных на первый взгляд произведениях он более чем в каком-либо романе запечатлел российскую действительность конца XIX века во всей ее полноте и многообразии, в деталях точных и конкретных, в ситуациях характерных и жизненных, в обстоятельствах реального исторического времени. Его «собранье пестрых глав» стало новой редакцией «энциклопедии русской жизни». Без глянца.

В тридцати томах[2]2
  Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974–1988.


[Закрыть].

Павел Фокин

Личность

Облик

Иван Алексеевич Бунин (1870–1953), поэт, прозаик, мемуарист, лауреат Нобелевской премии по литературе:

У Чехова каждый год менялось лицо.

Петр Алексеевич Сергеенко (1854–1930), беллетрист и публицист, одноклассник Чехова по таганрогской гимназии:

Семидесятые годы. Таганрогская гимназия. Большая, до ослепительности выбеленная классная комната. В классе точно пчелиный рой. Ожидают грозу I-го класса – учителя арифметики, известного под кличкой «китайского мандарина». У полуоткрытой двери с круглым окошечком стоит небольшого роста плотный, хорошо упитанный мальчик с низко-остриженной головой и бледным лунообразным, пухлым, как булка, лицом. Он стоит с следами мела на синем мундире и флегматически ухмыляется. Кругом него проносятся бури и страсти. А он стоит около двери, несколько выпятив свое откормленное брюшко с отстегнувшейся пуговицей, и ухмыляется. На черной классной доске появляется вольнодумная фраза по адресу «китайского мандарина». Рыхлый мальчик вялой походкой подходит к доске, флегматически смахивает влажной губкой вольнодумную фразу с доски. Но ухмыляющаяся улыбка все-таки остается на губах. Точно она вцепилась в его белое пухлое лицо, а ему недосуг отцепить ее.

Александр Леонидович Вишневский (наст. фам. Вишневецкий; 1861–1943), артист Московского Художественного театра с 1898 года. В пьесах Чехова исполнял роли: Дорна в «Чайке», Войницкого в «Дяде Ване», Кулыгина в «Трех сестрах». Соученик Чехова по таганрогской гимназии:

Помню тогдашний внешний облик Чехова: не сходившийся по бортам гимназический мундир и какого-нибудь неожиданного цвета брюки.

Михаил Михайлович Андреев-Туркин (1868–?), краевед, биограф Чехова:

В старших классах гимназии, по описаниям товарищей одноклассников Чехова, А. П. был несколько выше среднего роста, шатен, с широким лицом, с вдумчивыми, глубоко сидящими глазами, широким, прекрасной формы белым лбом, с волосами, причесанными в скобку, «он напоминал своей скромностью девушку, постоянно о чем-то размышляющую и недовольную, когда прерывали это размышление».

Петр Алексеевич Сергеенко:

В 1884-м г., будучи осенью проездом в Москве, ‹…› едем с товарищем к Антоше Чехонте. ‹…›

Антон Чехов был неузнаваем. ‹…› Передо мною стоял высокий, стройный юноша с веселым, открытым и необыкновенно симпатичным лицом. Легкий пушок темнел на его верхней губе. Целая волна шелковистых волос, поднявшись у лба, закругленным изгибом уходила назад с слегка раздвинутым пробором почти на середине головы, что придавало Чехову характер русского миловидного парня, какие повсюду встречаются в зажиточных крестьянских семьях.

Константин Алексеевич Коровин (1861–1939), художник, писатель, мемуарист:

Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие, – от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты… Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души.

Иван Леонтьевич Щеглов (наст. фам. Леонтьев; 1856–1911), писатель, близкий знакомый Чехова, многолетний корреспондент Чехова:

(1887) Передо мной стоял высокий стройный юноша, одетый очень невзыскательно, по-провинциальному, с лицом открытым и приятным, с густой копной темных волос, зачесанных назад. Глаза его весело улыбались, левой рукой он слегка пощипывал свою молодую бородку.

Владимир Иванович Немирович-Данченко (1858–1943), драматург, прозаик, режиссер, один из создателей Московского Художественного театра:

Его можно было назвать скорее красивым. Хороший рост, приятно вьющиеся, заброшенные назад каштановые волосы, небольшая бородка и усы. Держался он скромно, но без излишней застенчивости; жест сдержанный.

Николай Михайлович Ежов (1862–1941), писатель, журналист, фельетонист газеты «Новое время», товарищ и корреспондент А. П. Чехова:

Это было как будто вчера: в 1888 году, приехав в Москву из далекой провинции ‹…›, я познакомился с А. П. Чеховым, молодым человеком с широкими плечами, высоким и стройным. Большие, волнистые темно-русые волосы красиво выделяли его задумчивое лицо с небольшой бородкой и усами. Когда Чехов смеялся, его губы улыбались как-то особенно, ласково и юмористически. Светло-карие глаза его, прекрасные и мечтательные, освещали все лицо. Это были глаза, похожие на копейки, как у героини его первого рассказа в «Новом времени» – «Панихида». И когда Чехов шутил, высмеивал кого-нибудь, карикатурно изображал, его глаза кротко глядели на вас, и этот добрый взгляд говорил, что в словах юмориста нет и тени злобы и желчи.

Максим Горький (наст. имя и фам. Алексей Максимович Пешков, 1868–1936), прозаик, драматург, поэт, литературный критик, общественный деятель. Один из учредителей книгоиздательского Товарищества «Знание»:

Хороши у него бывали глаза, когда он смеялся, – какие-то женски ласковые и нежно мягкие. И смех его, почти беззвучный, был как-то особенно хорош. Смеясь, он именно наслаждался смехом, ликовал; я не знаю, кто бы мог еще смеяться так – скажу – «духовно».

Петр Алексеевич Сергеенко:

Припоминая теперь наиболее типическое в Чехове, память моя постоянно останавливается на его улыбке, на его милой, юмористической улыбке – этом развевающемся флаге над живою душою человека. Почти постоянно скользящая улыбка на губах Чехова была наиболее яркой приметой его личности. И кто хотел бы написать хороший портрет Чехова, минуя его характерную улыбку, тот не написал бы хорошего портрета Чехова.

Владимир Иванович Немирович-Данченко:

Его же улыбка ‹…› была совсем особенная. Она сразу, быстро появлялась и так же быстро исчезала. Широкая, открытая, всем лицом, искренняя, но всегда накоротке. Точно человек спохватывался, что, пожалуй, по этому поводу дольше улыбаться и не следует.

Это у Чехова было на всю жизнь. И было это фамильное. Такая же манера улыбаться была у его матери, у сестры и, в особенности, у брата Ивана.

Лидия Алексеевна Авилова (урожд. Страхова, 1864–1943), писательница, знакомая и корреспондентка А. П. Чехова:

Я заметила, что глаза у Чехова с внешней стороны точно с прищипочкой, а крахмальный воротник хомутом и галстук некрасивый.

Александр Иванович Куприн (1870–1938), прозаик, журналист:

Многие впоследствии говорили, что у Чехова были голубые глаза. Это ошибка, но ошибка до странного общая всем, знавшим его. Глаза у него были темные, почти карие, причем раек правого глаза был окрашен значительно сильнее, что придавало взгляду А. П., при некоторых поворотах головы, выражение рассеянности. Верхние веки несколько нависали над глазами, что так часто наблюдается у художников, охотников, моряков – словом, у людей с сосредоточенным зрением. Благодаря пенсне и манере глядеть сквозь низ его стекол, несколько приподняв кверху голову, лицо А. П. часто казалось суровым. Но надо было видеть Чехова в иные минуты (увы, столь редкие в последние годы), когда им овладевало веселье и когда он, быстрым движением руки сбрасывая пенсне и покачиваясь взад и вперед на кресле, разражался милым, искренним и глубоким смехом. Тогда глаза его становились полукруглыми и лучистыми, с добрыми морщинками у наружных углов, и весь он тогда напоминал тот юношеский известный портрет, где он изображен почти безбородым, с улыбающимся, близоруким и наивным взглядом несколько исподлобья. И вот – удивительно, – каждый раз, когда я гляжу на этот снимок, я не могу отделаться от мысли, что у Чехова глаза были действительно голубые.

Обращал внимание в наружности А. П. его лоб – широкий, белый и чистый, прекрасной формы; лишь в самое последнее время на нем легли между бровями, у переносья, две вертикальные задумчивые складки. Уши у Чехова были большие, некрасивой формы, но другие такие умные, интеллигентные уши я видел еще лишь у одного человека – у Толстого.

Исаак Наумович Альтшуллер (1870–1943), врач, специалист по туберкулезу. Один из основателей Международной лиги для борьбы с туберкулезом. В течение многих лет жил в Ялте; лечил Чехова и Л. Н. Толстого:

Он тогда еще имел довольно бодрый вид и выглядел, пожалуй, не старше своих тридцати восьми лет, был худ и, несмотря на то, что ходил несколько сгорбившись, в общем представлял стройную фигуру. Только намечавшиеся уже складки у глаз и углов рта, порой утомленные глаза, а главное, на наш врачебный глаз, заметная одышка, особенно при подъемах, обусловленная этой одышкой степенная, медленная походка и предательский кашель говорили о наличности недуга.

Федор Дмитриевич Батюшков (1857–1920), филолог, литературный критик, соредактор журнала «Мир Божий»:

(1901) Наружность его много раз описывали. Я помню, меня поразила только одна черта – высокий рост, более высокий, чем я представлял себе. Затем покоряли глаза и удивительно приятный тембр голоса. Болезнь чувствовалась в морщинах, в землистом цвете лица, в чем-то потухающем за первым оживлением.

Виктор Петрович Тройнов (1876–1948), инженер-экономист, служивший у С. Т. Морозова, и литератор:

Зиму 1903–1904 годов Чехов провел в Москве. Он неохотно и как бы мимоходом говорил о своей болезни. Но то, что он скрывал в разговоре, предательски выдавал его внешний вид. Лицо осунулось, поблекло, на лбу залегли резкие морщинки. Заметно тронула и седина.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874–1952), драматург, прозаик, переводчик, актриса, мемуаристка. В 1892–1893 годах выступала на сцене театра Корша в Москве. Публикации в газетах и журналах «Артист», «Русские ведомости», «Русская мысль», «Северный курьер» и др. Близкая знакомая Чехова:

Я изумилась происшедшей с ним перемене. Бледный, землистый, с ввалившимися щеками – он совсем не похож был на прежнего А. П. Как-то стал точно ниже ростом и меньше.

Трудно было поверить, что он живет в Ялте: ведь это должно было поддержать его здоровье; все говорили, что в его возрасте болезнь эта уже не так опасна – «после сорока лет от чахотки не умирают», – утешали окружающие его близких. Но никакой поправки в нем не чувствовалось. Он горбился, зябко кутался в какой-то плед и то и дело подносил к губам баночку для сплевывания мокроты.

Сергей Терентьевич Семенов (1868–1922), писатель:

Последний раз я видел А. П. зимой, в год его смерти, в Москве. ‹…› У Антона Павловича недуг был в полном развитии. Внешний вид его был вид страдальца. Глядя на него, как-то не верилось, что это тот прежний Чехов, которого я раньше встречал. Прежде всего поражала его худоба. У него совсем не было груди. Костюм висел на нем, как на вешалке.

Зинаида Григорьевна Морозова (1867–1947), вторая жена С. Т. Морозова:

Антон Павлович сидел на краешке тахты ‹…›. Я как раз проходила мимо. Мне бросилась в глаза унылая фигура Антона Павловича. Ноги были беспомощно сложены, они были так худы и с такими острыми коленями, что по ним одним можно было судить о болезни Антона Павловича.

Исаак Наумович Альтшуллер:

В этом сыне мелкого торговца, выросшем в нужде, было много природного аристократизма не только душевного, но и внешнего, и от всей его фигуры веяло благородством и изяществом.

Иван Алексеевич Бунин:

Руки у него были большие, сухие, приятные.