Текст книги "Россия в эпоху Петра Великого. Путеводитель путешественника во времени"

Великое строительство

Принято считать, что Петербург стоит на костях. Многие твердо убеждены, что десятки тысяч согнанных со всей России подневольных строителей положили свои жизни в отчаянной борьбе с природой при строительстве новой столицы. Это укоренившееся заблуждение имеет давнее происхождение. Первыми, кто сообщил миру о массовой гибели участников великой стройки начала XVIII века, были иностранные современники петровских преобразований.

Пленный шведский офицер Ларс Эренмальм писал, что при строительстве Петербургской крепости за 1703–1704 гг. «было погублено свыше 50–60 тысяч человек». Датский посланник Юст Юль в 1710 г. отмечает в записках, что при сооружении Петропавловской крепости «от работ, холода и голода погибло, как говорят, 60 000 человек». Француз Обри де ла Мотрэ в 1726 году записал, что в Петербурге погибло 80 000 строителей. Фридрих-Христиан Вебер утверждал, что в первые годы «погибло едва ли не сто тысяч человек, поскольку в этих пустынных местах ничего нельзя было получить за деньги; обычный подвоз часто также не поступал вовремя из-за противных ветров на Ладожском озере, и это непоступление тоже причиняло большие беды». В другом месте он же писал следующее: «Это как бы бездна, в которой изнемогает и гибнет бесчисленное множество русских подданных. Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге… погибло более 300 000 крестьян, и еще более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы». Англичанин Ф. Дэшвуд в 1733 г. отметил, что при строительстве Петербурга и Кроншлота погибло 300 000 человек. Польский поэт Адам Мицкевич писал:

 
…царь среди болот
Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»
Вогнать велел он в недра плавунов
Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,
Втоптал тела ста тысяч мужиков,
И стала кровь столицы той основой…
 

Археолог А. Д. Грач, много лет посвятивший систематическим раскопкам в местах, которые традиционно считались массовыми захоронениями первых строителей города, никаких братских могил не обнаружил – чаще всего это были выгребные ямы начала XVIII века, в которые закапывались пищевые отходы, в основном кости коров, свиней и баранов, которыми кормили занятых в строительстве работников. Нет сведений о высокой смертности среди «работных людей» и в архивах.

Работу осуществляли сезонные рабочие, которые были мобилизованы из числа крепостных и государственных крестьян из разных губерний на период одной смены. Они валили лес, рыли каналы, укрепляли берега, строили дома и осушали болота. Строительство города первоначально происходило в три смены: первая – с 25 марта по 25 мая, вторая – с 25 мая по 25 июля, третья – с 25 июля по 25 сентября. В период с 25 сентября по 25 марта работы практически не велись. С 1708 года было решено перейти на двухсменную работу: с 1 апреля по 1 июля и с 1 июля по 1 октября. Каждый год запрашивалось разное количество рабочих. В 1712 году было затребовано 28 800 работников, а явилось только 18 532. В 1714 году затребовано 32 253, а прибыло только 20 322. В 1715 году из 32 352 затребованных людей пришло 18 366. Труд строителей оплачивался – работник получал 1 рубль в месяц. 50 копеек из этой зарплаты уходило на «хлебное жалованье», то есть на питание во время работы, 50 копеек он получал после окончания работ. Чуть позже жалованье стали выдавать полностью деньгами.

Рабочий день при постройке Петропавловской крепости длился 15–16 часов, из них 12–13 часов отводилось на работу и 3 – на отдых. Схожий распорядок был и на других участках работы. 10 апреля 1704 г. Меншиков издал следующую инструкцию по строительству Петропавловской крепости:

«1. Работным людям к городовому делу велеть ходить на работу как после полуночи 4 часа ударит или как из пушки выстрелят, а работать им до 8 часа, а со 8-[ми], ударив в барабан, велеть им отдыхать полчаса, не ходя в свои таборы… 2. После того работать им до 11 часов, а как 11 ударит… чтоб с работы шли… и велеть им отдыхать два часа. 3. Как час после полудня ударит, тогда иттить им на работу, взяв с собою хлеба, и работать велеть до 4-х часов после полуден, а 4 часа ударит велеть им отдыхать полчаса з барабанным о том боем. 4. После того иттить им на работу и быть на той работе покамест из пушки выстрелено будет».

Насколько было возможно, принимались меры по лечению «работных людей». В 1704 году Пётр указывал заболевших строителей Петербургской крепости отсылать «в особые учрежденные им места», сообщать о них коменданту и отмечать их имена в росписях. Очевидно, что речь шла об импровизированных лазаретах. С 1710 года по всему городу началось строительство больниц. Тем не менее смертность была довольно высокой. В 1703–1712 годах умирало около 6–8 % строителей в год – всего около 12–16 000 человек, в 1713–1717-х смертность составила 3,88 %, всего около 4000 человек. Итого в период 1703–1717 гг. при строительстве Санктпитербурха погибло 16–20 тысяч работников.

В пригородах условия были тяжелее. Во время возведения Ораниенбаума за один из сезонов погибло вследствие распространившейся эпидемии несколько сот человек. А. Д. Меншиков в 1716 году писал А. Макарову: «В Петергофе и Стрельне в работниках больных зело много и умирают беспрестанно, нынешним летом больше тысячи человек померло». Строители крепости на острове Котлин (будущего Кронштадта) сочинили тогда такую песню:

 
Расскажи, хрещеный люд,
Отчего здесь люди мрут
С Покрову до Покрову
На проклятом острову.
 

Население России всячески сопротивлялось выполнению трудовой повинности. Помимо систематической недосылки губерниями установленного числа людей, весьма часты были случаи отправки в Петербург больных, старых и даже малолетних работников. Чтобы обмануть представителей администрации, население иногда прибегало к различным ухищрениям. Например, в 1717 г. был такой случай. Работные люди направлялись в Александро-Невский монастырь. На перекличке и на трех смотрах все люди наличествовали в списках, но в дальнейшем, в дороге, они «собою переменились детьми и братьями своими малыми», и в Петербург вместо взрослых людей прибыло много малолетних.

После 1717 года строительство перестало иметь форсированный характер, и трудовая повинность была заменена особым налогом, который давал казне около 300 000 рублей в год, и строительство города отныне велось силами вольнонаемных рабочих.

Уже в первые годы строителям удалось достичь впечатляющих результатов. Заложенная 16 мая 1703 года деревянно-земляная крепость уже 29 июня, в день апостолов Петра и Павла, приняла гвардию и армейские полки, навсегда покинувшие Ниеншанц. С 1706 года начались работы по расширению и укреплению крепости, которая постепенно одевалась в камень. За строительство каждого из бастионов отвечал лично один из сподвижников Петра – так появились Нарышкин, Трубецкой, Зотов, Меншиков и Головкин бастионы. За одним из них надзирал лично царь – он получил название Государева.

В 1710–1711 годах в городе насчитывалось уже 750–800 дворов. Первое время окружающее крепость пространство – Петербургская сторона – застраивалось бессистемно, нерегулярно. Здесь располагались скромные одноэтажные дома царя и его ближайших сановников и придворных. Поблизости была возведена деревянная Троицкая церковь и Гостиный двор. Планировка была очень похожа на московскую: от Кронверка радиально расходились многочисленные изогнутые улочки, на которых жили первые горожане. Формировались небольшие слободы, состав населения которых виден из названий пролегающих по ним улиц – Дворянская, Пушкарская, Зелейная, Посадская, Ружейная, Монетная и т. д. Единственным сооружением тех времен, сохранившимся до наших дней, является деревянный домик Петра.

Васильевский остров фактически еще не был заселен. Его покрывали заросли кустарника, между которыми паслись коровы, лошади и мелкий скот. В 1711 году на острове стояло единственное крупное жилое сооружение – двухэтажный дом князя Меншикова, по отзыву современника, очень красивый, но тоже деревянный. От Невы к дому был подведен канал, так что светлейший, выйдя на крыльцо, мог сесть в шлюпку. Позади дворца был разбит парк, далеко еще не устроенный. На стрелке Васильевского острова находились три ветряные мельницы.

На Московской стороне Невы 5 (16) ноября 1704 года был заложен Адмиралтейский дом, который должен был стать главной верфью России. Строительство завершили в рекордные сроки: уже в начале 1705 года здесь началось строительство первых кораблей. Вокруг Адмиралтейства была разбита эспланада (Адмиралтейский луг), за которым выросла Адмиралтейская слобода. Однако в целом этот берег Невы, равно как и Васильевский остров, на первом этапе возведения Петербурга практически не застраивался.

Пётр, пораженный темпами роста «парадиза», в 1710 году восторженно писал Меншикову: «Сие место истинно, как изрядный младенец, что день, преимуществует». В эту пору в царе укрепилось желание утвердить новый город, в котором он проводил всё больше времени, в качестве столицы своей новой империи. В то же время началось строительство первых резиденций – Меншиковского дворца на Васильевском острове, первого Зимнего дворца Петра, а также Летнего дворца на Московской стороне. После полутора лет раздумий в мае 1712 года Пётр окончательно переносит свой двор в парадиз, который теперь на всех картах, схемах и указателях именовался не иначе, как «столичный град Санктпитербурх».

С этого момента начинается второй, регулярный, этап застройки города. Среди строительных мероприятий этого периода можно выделить три основных: во-первых, государство приняло на себя всё руководство работами по осушению болот и прокладке улиц; во-вторых, государство определило основные доминанты плана города; в-третьих, чтобы упорядочить застройку кварталов и улиц, частным застройщикам были предложены образцовые дома с обязательством строить дом не во дворе, а вдоль «красной линии» улицы. По указу Петра архитектор Трезини разработал типовые проекты жилых домов для «именитых» в два этажа (как тогда говорили, «в два жилья»), «зажиточных» в полтора жилья и «подлых» людей в один этаж, которые отличались не только размерами и планировкой, но и богатством архитектурного оформления их фасадов.

Вот каким застал жилье для «подлых» людей Ф. Х. Вебер в 1720 году: «В доме обычно только одна комната, в которой стоит большая четырехугольная, а вверху плоская печь; в ней они и зимой, и летом варят, пекут и жарят, а также спят в ней и наверху на ней. Вместо окон у них не что иное, как несколько отверстий, прорубленных в стене, перед ними сделаны доски, которые можно надвигать и сдвигать, тем самым делая [внутри] светло или темно. У тех, кто претендует на некоторую зажиточность, бывает маленькое, шириной в пару ладоней, окошечко из слюды. У других [жителей] вставленные в окна рамы заклеены кусками бумаги или старыми прокопченными холщовыми тряпками, либо свиными пузырями, чтобы зимой какой-то свет проникал в комнату. Постелей они не знают, а, укрываясь, обходятся тряпьем и своей обычной одеждой. Обычно же они укладываются, натопив как следует комнату, на упомянутую большую печь или на лавки вокруг нее, а чаще всего – на доски. Несколько досок (причем каждая отдельно) у них закреплены наверху, под потолком, или за оба конца подвешены на веревке. Несмотря на то, что эти доски не шире одного фута или самое большее 15–16 дюймов, и следовало бы полагать, что люди во сне должны падать и ломать себе шеи, однако таких примеров нет, а они лежат там так спокойно, словно в широкой французской кровати с балдахином.

Я часто с удивлением замечал, что, хотя на этих досках, находившихся выше моей головы, забираться на которые надо было по приставным лесенкам, лежало вокруг 16–20 человек, ни один из них не свалился вниз и даже ни разу не перевернулся, а улегшись, они сладко спали на одном месте.

Вместо свечей они жгут тонкие еловые лучины, которые вставляют в щель в стене или в печи, а также очень часто просто берут в рот; поскольку же их дела не особенно сложны, то они вполне могут заниматься ими [при таком свете].

Двери же в их домах и комнатах настолько низки, что входить внутрь приходится с истинным уважением, то есть сильно наклонившись, если не хочешь разбить голову. Для этого необходимо принять особую позу, как у выходящего на сцену арлекина, ведь порог двери по крайней мере на два фута выше земли, а дверь редко выше трех футов, и поэтому приходится сначала высоко поднимать ногу и одновременно протискивать сильно наклоненную голову. Не только получается странная поза, но, бывает, и вваливаются кувырком через голову».

Во имя строительства Петербурга Пётр I пожертвовал возможным каменным строительством во всей России – 9 (20) октября 1714 г. был введен запрет на каменное строительство «под разорением имения и ссылкой» везде, кроме новой столицы. Эта мера была мотивирована тем, что «понеже здесь [в Петербурге] каменное строение зело медленно строиться», и вводилась до тех пор, пока «здесь удовольствуются строением». В Санктпитербурхе же предписывалось возведение исключительно каменных образцовых домов. Таким образом, все каменщики России были оставлены без работы. На это Пётр и рассчитывал: вынужденные искать себе способа прокормиться, они должны были отправляться в «парадиз», где их опыт и мастерство помогли бы ускорить темпы строительства. Нарушителям указа грозила отправка в ссылку и конфискация имущества.

Ожидаемого массового притока каменщиков в Петербург не случилось, и вскоре царь издал указ о том, чтобы мастеров каменного строительства свозили на невские берега насильно. Эта мера тоже не слишком помогла: катастрофически не хватало кирпича и камня. До сих пор Россия была страной прежде всего деревянного зодчества, и кирпичные заводы можно было пересчитать по пальцам. Особым указом было положено начало строительству кирпичных заводов в окрестностях Петербурга. Согласно нему владельцам заводов предписывалось изготавливать в год как минимум по миллиону кирпичей, а то и более.

Камень для города пытались достать отовсюду, откуда только было возможно. Еще 24 октября 1714 года царь издал указ «О привозе на речных судах и сухим путем на возах приезжающим к Санктпетербургу по определенному числу диких камней». В нем было точно оговорено, какое судно каких размеров камни должно было везти: «…и объявляет тот камень обер-комиссару Синявину, а величиною тот камень привозить на судах по 10 фунтов и выше, а на возах 5 фунтов и выше; а меньше б того не были…» Указ также предусматривал количество привозимых камней: на судне – 30, на лодке – 10, а на телеге – 3 камня. За каждый недовезенный камень взыскивалось по гривне штрафа.

Несмотря на все эти меры, полностью каменным городом Пётр свой парадиз так и не увидел. Горожане продолжали строить себе деревянные дома. На стены лепился слой глины, который раскрашивали «под кирпич». При быстрой езде невозможно было отличить раскрашенный дом от капитального. Эта хитрость оказалась полезной находкой первых петербуржцев: применение штукатурки поверх дерева служило защитой постройки от высокой влажности. К 1725 году в разных районах столицы оштукатуренные деревянные дома составляли от 30 до 70 % застройки.

Город продолжал расти как на дрожжах. К 1717 году в Санктпитербурхе было уже около 4500 дворов. Неширокие, часто немощеные и кривые улицы, неукрепленные набережные, крытые дранкой или тесом небольшие дома, очень кучно расположенные в сухих местах, большое количество пустырей на участках города, еще не осушенных, случайность расселения на городской территории жителей – всё это было очень далеко от картины идеального города, задуманного Петром. Государь задумал разработку единого плана развития города.

В 1716–1717 годах два архитектора – Жан-Батист Леблон и Доменико Трезини – разработали свои варианты генерального плана Петербурга. Оба плана исходили из непременного желания Петра утвердить центр города на Васильевском острове.

Согласно проекту Трезини, этот остров планировалось разбить 62 параллельными поперечными каналами-линиями с несколькими бассейнами, где могли бы разворачиваться суда, а также несколькими широкими продольными каналами, которые пересекали бы остров с запада на восток. В северной части острова планировалось разбить «общественное гульбище», то есть нерегулярный парк. Сам остров планировалось окружить 56 бастионами. Стрелку Трезини хотел отделить от остального острова каналом и возвести там два удлиненных квартала. По периметру этой части острова Трезини планировал расположить дома знати.

Леблон, в свою очередь, развивал в проекте идею города-крепости, вписав территорию Петербурга в геометрически правильную фигуру эллипса с центром в районе Стрелки Васильевского острова.

Согласно легенде, после приезда в Петербург между царем и архитектором состоялся обмен мнениями о судьбе застройки Васильевского острова.

– Что будем делать? – спросил царь у Леблона. Архитектор был готов к такому вопросу.

– Сломать дома и построить новые, засыпать каналы и вырыть другие.

– Об этом я думал, но сие требует много денег.

В итоге Пётр выбрал план Трезини как более реалистичный. На Васильевском острове началось возведение дворцов и правительственных зданий – Двенадцати коллегий, Кунсткамеры, Гостиного двора, дворца Прасковьи Федоровны (жены царя Ивана V). Близ Меншиковского дворца начали копать два канала, и к 1725 году их закончили почти наполовину.

Пётр планировал, что на Московской стороне Петербурга будут жить мастеровые верфи, на Петербургской стороне – солдаты и офицеры гарнизона крепости, а на Васильевском острове – дворяне и купцы. Берег Невы, как главная першпектива города, должен был стать местом расселения высшей аристократии. В 1720–1722 годах были изданы указы об обязательном переселении жителей согласно этому плану. Все эти указы остались лишь на бумаге: город жил своей жизнью и уже не подчинялся воле своего основателя.

Вопреки намерениям и желаниям Петра, подавляющее большинство горожан стремилось поселиться на Московской стороне: транспортные коммуникации с Васильевским островом и Петербургской стороной были затруднены: сообщение между берегами Невы поддерживалось только на лодках, а зимой – по льду. Строительство моста через главное русло Невы было сопряжено с большими техническими трудностями: сам Пётр I полагал, что он будет мешать судоходству. При этом дважды в году, в ледостав и в ледоход, по Неве невозможно было плыть без риска для жизни. Таким образом, только южный берег имел регулярное сообщение с остальной страной и мог получать грузы и продукты без перебоев. Поэтому именно здесь, вокруг Адмиралтейства, хаотично и самочинно формировался исторический центр города.

Будущая главная артерия города – Невский проспект, соединявший Адмиралтейство с Александро-Невской лаврой, своим видом уже тогда поражал современников. Глазам камер-юнкера Берхгольца «Невская перспектива представлялась длинной и широкой аллеей, вымощенной камнем». По обеим сторонам улицы в три-четыре ряда стояли деревья. Проспект оставил у него самое благоприятное впечатление, он отличался необычайной красотой и опрятностью, придававшей ему, как он писал, «чудесный вид, какого я нигде не встречал».

Несмотря на все неудачи, попытка строить город по определенному плану и строго регламентировать всё строительство согласно передовым представлениям того времени и придавала Петербургу те неповторимые черты, которые отличали его от других русских городов. Только принятием в 1737 году нового еропкинского плана городские власти признали существующее положение вещей и спроектировали современную планировку центральных улиц и проспектов города.

Первые жители новой столицы

До основания петровского парадиза дельта реки Невы была преимущественно заселена русскими и карелами – православными и ингерманландскими финнами – лютеранами. Условия жизни этого немногочисленного населения были далеко не санаторными, однако за несколько столетий жители научились уживаться со строптивым нравом местного климата. По свидетельству иностранных авторов, это был «крепкий и суровый народ». Скромная одежда из грубого шерстяного сукна, пища, состоявшая прежде всего из черного хлеба, мучной похлебки и клецок, маленькие домишки в две комнаты – таким рисовался быт жителей этого негостеприимного края. Описывая здешние места до момента основания Петербурга, Пушкин в своем бессмертном «Медном всаднике» был весьма недалек от истины:

 
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.
 

К началу XVIII века в дельте Невы существовало не менее трех десятков небольших поселений – сел, деревень и хуторов. На Васильевском острове располагался охотничий домик Делагарди, крупного шведского магната и военного деятеля. На месте Адмиралтейства находилось безымянное шведское поселение, в устье Фонтанки – деревня Каллила, впоследствии русифицированная в Калинку, на месте Инженерного замка – мыза майора Канау с ухоженным обширным садом, позднее волею Петра превращенным в Летний сад, в районе Смольного – село Спасское.

В начале современного Литейного проспекта находилась деревня Фроловщина, на Выборгской стороне располагалось два села. По одному селу мы бы встретили в районах Новой и Старой деревень, на Крестовском острове и на реке Карповке. А на берегу Охты было 12 деревень. В разных концах будущего Петербурга существовали Сабирино и Одинцово, Кухарево и Максимово, Волково и Купчино.

Главным центром округи был город Ниен, образовавшийся под защитой крепостицы Ниеншанц, расположенной в устье реки Охты. Крепость была заложена в 1611 году и быстро привлекла к себе окрестное население. К концу XVII века Ниен сделался крупным торговым городом, ежегодно принимавшим до 100 купеческих судов. Здесь насчитывалось более 400 дворов – домов было еще больше, поскольку понятие «двор» не включало в себя казенные здания, дома дворян и духовенства. Тем не менее многолюдным этот край во времена шведского владычества так и не стал: в 1724 году власти официально насчитывали примерно 16–20 тысяч «аборигенов».

После основания Санктпитербурха демографическая картина, вкупе с культурным и этническим составом региона, в корне переменилась.

Первоначально новый город не имел постоянного населения – жили здесь прежде всего солдаты и сезонные работные люди. Оно и понятно: исход войны со шведами был неясен, и Пётр не торопился с переселением жителей. Только после Полтавской битвы царь приказал перевести со всей России в Петербург «на вечное житье» 4720 мастеровых людей: каменщиков, столяров, кузнецов, гончаров, медников, фонарщиков, портных. Эти, как их тогда называли, переведенщики и стали первым поколением петербуржцев. Собирать их в путь и снабжать всем необходимым должны были их родные села и посады. В Петербурге по указу государя для них строили дома – одну избу на две семьи. Расселяли мастеровых людей слободами по профессиональному признаку – так появились Соляная, Пушкарская, Литейная и прочие слободы. Как и следовало предполагать, строить дома для всех в срок не успевали, и поэтому многие вынуждены были заботиться о крове самостоятельно. Переведенщики получали годовое денежное и хлебное жалованье. На детей им ежемесячно выдавали муку – так называемую «хлебную дачу».

Подобные массовые переселения отнюдь не были чем-то новым в русской истории. Еще во времена Ивана III самодержавие прибегало к «перебору людишек»: вывозу жителей Новгорода и Пскова в малонаселенные, колонизируемые регионы страны. Особенно широко эту практику применял Иван Грозный. Здесь мы снова сталкиваемся с тем, что политику Петра Великого нельзя категорично противопоставлять русской традиции. Не случайно на триумфальной арке в Петербурге в победоносном 1721 году был изображен справа Иван Грозный с девизом «Incepit» («начал»), а слева – Пётр с девизом «Perfecit» («усовершенствовал»).

В 1712 году в Санктпитербурх был переведен царский двор, чуть позже – Сенат с прочими государственными учреждениями. В городе значительно увеличилось количество дворян, прежде всего придворных, военных и чиновников. Вместе с ними на Неву прибыло много дворни, слуг: свежепостроенные дворцы и усадьбы знати, а также их конюшни, сады, псарни, зверинцы требовали обслуживания.

Дворяне и купцы были вынуждены строить себе дома и заниматься благоустройством города. Так правительство обязывало наиболее состоятельные круги населения России вкладывать свои средства в строительство Петербурга. Этим оно стремилось создать в них заинтересованность в существовании и процветании новой столицы.

Французский посланник де Лави писал, что, заставляя дворян выделять деньги на постройку домов в Петербурге, Пётр I рассчитывал заинтересовать их в осуществлении своих планов не только при его жизни, но даже и после его смерти, ибо существовало опасение, что преемник Петра вновь перенесет резиденцию в Москву и вернется к старым порядкам. В 1712 году велено было «недорослей всех городских жителей и фамилий, и знатных и низких чинов, которые для наук в школах и в службу ни к каким делам не определены, выслать в Петербург на житье безсрочно».

По указу 1713 года в Петербург переселяли ямщиков, в которых город очень нуждался. Так, из «ямщиков лучших и семьянистых и лошадиных добрых и прожиточных» сложилось население петербургской Ямской слободы, расположенной у Московской дороги.

В 1714 году вышел государев указ о переселении в парадиз 350 дворян, 300 купцов и 300 «мастеровых людей всех художеств». После этого поток не прекращался до самой кончины Петра. К 1725 году население новой столицы превосходило прежнее население края: Петербург был населен примерно 40 000 жителей, еще здесь было расквартировано около 15 000 солдат.

Сам факт заселения города выходцами со всей России наглядно демонстрировал общенациональный характер петровской столицы созидаемой им империи. Здесь, как в библейском Вавилоне, впервые столкнулись друг с другом представители самых отдаленных уголков бескрайнего государства. Петербург являлся строительной площадкой всероссийского масштаба. Укоренившееся противопоставление парадиза остальной России совершенно неправильно – напротив, новый город должен был стать материальным воплощением, знаменем преображенной страны, которая однажды непременно станет жить по петербургскому образцу. Вместе с москвичами, ярославцами, новгородцами, архангелогородцами, псковитянами и многими другими выходцами из русских городов и весей город активно заселяли иноплеменники.

Довольно многочисленной была татарская община: топонимика сохранила в Петербурге на Петроградской стороне до наших дней Татарский переулок, который некогда был центром Татарской слободы Под «татарами», впрочем, понималось практически всё магометанское население: по свидетельству современников, здесь жили «сплошь татары, калмыки, казахи, турки и другие подобные народы». Здесь стояли войлочные юрты и такие крохотные домики, что их можно было «разобрать за два часа и перенести в другое место». Рядом располагался настоящий восточный базар.

Быстро росла немецкая диаспора. Это были как жители московской Немецкой слободы, так и завербованные на русскую службу выходцы из германских государств. Еще в 1709 году в Санктпитербурхе была основана немецкая школа – Петришуле (или Петершуле), которая пользовалась большим спросом и среди русского дворянства. Старейшая школа Петербурга существует и по сей день.

Много было в Петербурге английских кораблестроителей, голландских и шведских офицеров. Согласно метрическим книгам католического храма Св. Екатерины, уже в 1710-х годах в городе была польская диаспора. Существовала в Петербурге отдельная Греческая слобода, застроенная одноэтажными домами с огородами. В 1710 году появилась и Французская слобода, которую населяли французы и итальянцы.

Иностранная публика была весьма разношерстной. Не обошлось и без обыкновенных для петровской эпохи проходимцев. Так, когда на Васильевском острове была основана французская церковь, ее настоятель, некий отец Калльо, францисканец, принял титул духовника. Этот Калльо был священником, давно отрешенным от своей должности и перед отъездом из Франции обманным образом добывшим себе место духовника в армии, откуда был изгнан за порочное поведение. К. Валишевский отмечал: «Он постоянно ссорился со своей петербургской паствой. Однажды он силой ворвался в дом Франсуа Вассона, литейщика, состоявшего на службе у царя, и когда г-жа Вассон преградила ему дорогу, обозвал ее воровкой и так сильно избил, что ей пришлось слечь в постель. Он всенародно метал громы на художника Каравака, отлучил его от церкви и объявил его брак с девицей Симон недействительным, потому что церковное оглашение происходило в ином месте, а не в его часовне на Васильевском острове, приказал новобрачной уйти от мужа и на ее отказ преследовал ее сборником непристойных и позорных песен, послуживших поводом к процессу», переданному на суд французского посольства.

Жизнь в петровской столице, особенно для иностранцев и выходцев из сытой и хлебосольной Москвы, была поистине спартанской. Скромные жилища (для многих они представлялись сущим кошмаром – Берхгольц в 1721 году писал: «под моею спальнею – болото, отчего полы, несмотря на лето, никогда не были сухими»), дороговизна и вечный недостаток припасов, бесконечные поборы и повинности, бесконечная война со стихией – всё это превращало жизнь если не в совершенный ад, то по крайней мере в сплошную головную боль. Ни один дом, ни одно строение не могло возводиться по воле хозяина, так, как ему нравилось. Жители Петербурга должны были сами мостить улицы, строить набережные, тушить пожары, нести караулы. Неутомимый царь постоянно радовал петербуржцев новыми и новыми регламентами.

Так, во имя сохранности деревянных мостовых в 1715 году был издан указ: «Великий Государь указал в Санкт-Петербурге публиковать свой Великого Государя указ, чтоб с сего времени впредь скобами и гвоздями, чем сапоги мужские и женские подбивали, никто не торговал и у себя их не имел; также и никто, какого б чину кто ни был, с таким подбоем сапогов и башмаков не носил; а если у кого с таким подбоем явятся сапоги или башмаки, и те жестоко будут штрафованы, а купецкие люди, которые такие скобы и гвозди держать будут, сосланы будут на каторгу; а имение их взято будет на Его Великого Государя». Ссылать на каторгу за продажу гвоздей для обуви – как же это по-петровски!