Текст книги "Россия в эпоху Петра Великого. Путеводитель путешественника во времени"

Появление аптек

В 1701 году Петр делает шаг навстречу признанию официальной медицины – он требует построить в Москве восемь аптек, правда, царь приказывает «виноградного или иного какого нелекарственного питья в тех аптеках не держать», а в чарки и ведра лекарственный спирт не отпускать. В Немецкой слободе до сих пор сохранился Аптекарский переулок, который напоминает об одной из тех аптек, она была открыта иностранцем Грегори.

Одновременно ломают зелейный ряд на Красной площади, где торговали снадобьями и травами. Главная аптека при Петре располагалась в здании Земского приказа на Красной площади. Для своего времени заведение казалось крайне современным: «Она поистине может считаться одною из лучших аптек в мире как в смысле обширности комнаты, так и в отношении разнообразия снадобий, царствующего в ней порядка и изящества кувшинов для лекарств… В аптеке служат превосходные провизоры и помощники (провизоров) – все иностранцы. Старшим надсмотрщиком состоит английский доктор Арескин». Юст Юль отмечал, что аптека не обходится царю в убыток, потому что снабжает флотские и сухопутные части, а у солдат из жалованья вычитают определенный процент за лекарства. Аптекарский сад в Москве в 1706 году перенесли за Сухареву башню, раньше лекарственные травы выращивали на месте нынешнего Александровского сада, на берегу Неглинки, еще не убранной в коллектор.

Укрепление Китая

Россия, не имевшая географических преград на западе, юге и юго-востоке, была вынуждена тратить огромные силы на оборону своих просторов. Ощетинились крепостями засечные черты, на протяжении XVI–XVII вв. предки Петра построили стены Кремля, Китая, Белого и Земляного городов. Систему обороны Москвы, тщательно продуманную и выверенную, продолжали монастыри-«сторожи», находящиеся в пределах современного исторического центра.

Казалось бы, к началу XVIII века положение Москвы в сфере обороны не казалось зыбким, но Петр решает перестраховаться – в 1707 году следует распоряжение об укреплении стен Китая. Царь боялся, что Карл XII повернет к Первопрестольной. Реданты должны были появиться у Спасской и Никольской башен. Особенную роль Петр отводит укреплению Беклемишевской башни, «потому что зело мала», но полагается на счастливый случай на участке от Водовзводной башни до Каменного моста («кладу на волю, ибо натура зело укрепила»).

После работ в Кремле надлежало убедиться в прочности стен Китай-города – сделать еще один ров между Москвой-рекой и Неглинной, сломать мешающие постройки. Петр хотел, чтобы работа шла «с крайним прилежанием и спехом», быстро и прочно.

В 1708 году царя волновала численность войск московского гарнизона – он хочет прибавить к ней хотя бы еще несколько пехотных полков, «сыскать человек триста или пять сот» из числа «недорослей» и обучить их ратному делу. К счастью, шведский правитель со своими войсками повернул в сторону южных границ, и Москва вздохнула свободно.

Москва – центр губернии

В 1708 году Москва становится центром собственной губернии. Сначала губерний было всего 8. К Московской относились Клин, Дмитров, Переславль-Залесский, Ростов, Любим, Кострома, Юрьев-Польской, Владимир, Лух, Суздаль, Шуя, Коломна, Зарайск, Переславль-Рязанский, Михайлов, Кашира, Венев, Епифань, Серпухов, Тула, Дедилов, Крапивна, Таруса, Алексин, Медынь, Калуга, Можайск, Боровск, Верея, Звенигород, Руза, Волоколамск и некоторые другие города. Многовато!

Первоначально Москва «держала» под собой 39 городов, а площадь Московской губернии составляла чуть ли не всю историческую часть Великороссии. Понимая, что площадь подобной губернии слишком обширна даже для России, в 1719 году Московскую губернию разделили на провинции. Теперь в разных административных единицах оказались Звенигород и Пронск, Буй и Гороховец, Тула и Калуга. Ниже провинций стояли дистрикты (впоследствии уезды). Так, к Московской провинции отписали 16 городов – от ближней Рузы до далекого Малоярославца.

Инструкция полицмейстеру

И в поздние годы своего правления Петр не забывает о Москве: в 1720 году требует строить госпитали для незаконнорожденных и вовремя платить денежное жалованье их кормилицам. В 1722 году император учреждает должность обер-полицмейстера, которую с 1722 по 1728 год занимал Максим Тимофеевич Греков. Петр дает главе полиции подробнейшую инструкцию. Во-первых, строить нужно по улицам «линейно». Во-вторых, делать не заборы, а «тыны» из бревен высотою до 4 аршин (почти 3 метра), чтобы воры не могли спокойно перелезть через такую громаду. В-третьих, делать широкими печные трубы и вовремя их чистить. В-четвертых, всемерно бороться с «черными» избами, когда дым свободно выходит из окон и дверей. В-пятых, летом не готовить в стационарных печах, а пользоваться летними кухнями «от строения не во близости». Тем, кто из-за тесноты не имел возможности стряпать на участке, с мая по сентябрь разрешалось пользоваться печами только два дня в неделю. Полицейские, ходившие по улицам, следили, чтобы в каждом дворе стояли бочки с водой и веники. В 1720-е годы в Москве было 12 полицейских «команд».

Взгляд иностранца

Иностранные путешественники оставили большое количество свидетельств о Москве XVII–XVIII веков. Часто их наблюдения над русской действительностью являются ценным источником по изучению той эпохи. «Мне очень хотелось видеть Москву», – писал в своем дневнике немного утомленный Петербургом Ф. В. Берхгольц. Для многих иностранцев Москва ограничивалась Немецкой слободой. Берхгольц отмечает, что у Меншикова во дворце «неимоверно пили». Иностранец отмечает, что Кремль, хоть и наполнен «церквами с прекрасными вызолоченными главами», посещается Петром только во время больших торжеств. Главной «резиденцией» Петра в Москве служит небольшой деревянный дом в Преображенской слободе. Дворец Петра в Преображенском действительно походил на деревянную избушку: «Глядя на него снаружи, нельзя не принять его за жилище простого человека, потому что в нем, по-видимому, нет и шести порядочных комнат, несмотря на то что недавно к нему пристроен новый флигель для принцесс. Стоит он в узком и дурном переулке…» Берхгольц пишет, что сам дом не стоит и 100 талеров. Все это резко контрастирует с красотами Москвы XVII века. Если даже не считать кремлевских соборов, «…в Москве еще множество церквей и монастырей, так что куда ни посмотришь, везде видишь их. Все они каменные, прочной постройки, с колокольнями, на которых много колоколов, и большею частью имеют по пяти глав с высокими крестами из позолоченной жести, меди, железа или дерева на каждой, что дает храмам прекрасный вид».

Корнилий де Бруин, посетивший Москву еще в начале 1700-х годов, заметил, что здесь уже знают иллюминации и «потешные огни». Город не производит на него должного впечатления. «Вообще в Москве мало любопытных предметов», – признается де Бруин. Больше всего его интересуют рыбные пруды и загородные дома зажиточных горожан. Но он не отказывается от возможности изобразить Москву с высоты и пишет водяными красками панораму города с Воробьевых гор. В начале XVIII века эти места украшал Воробьевский дворец. Впрочем, из окрестностей Москвы де Бруина не оставило равнодушным Коломенское, лежащее в 10 верстах от города и находящееся на возвышении.

Иностранец не поленился обойти пешком важнейшие городские укрепления – прогулка вокруг Земляного города заняла у него три часа, вокруг Белого города – полтора. Царский дворец показался ему довольно мрачным. Удивление у де Бруина вызвало количество церквей и вид Царь-колокола, еще не оставившего осколок от грандиозного пожара 1737 года.

Юст Юль был посланником датского двора в России и оставил обширные записки о своем пребывании в нашей стране в 1709–1711 гг. Еще в Нарве, на пути в Москву, его привлек способ дубления «русской кожи». «В Москве способ выделки этой кожи тщательно скрывается от чужестранцев. Однако, насколько я мог осведомиться, русская кожа приобретает свой запах и мягкость от особого „дегтярного масла“, получаемого в большом количестве из Пскова». Юль попал в Москву, не зная местных порядков и языка, поэтому был очень удивлен появлению санных извозчиков, «что за копейку – за две развозят по разным концам города седоков куда кому требуется». Юст Юль отмечает, что к нему приставлены солдаты, которые с удовольствием выполняют любую просьбу, но снабжение иностранцев дровами взяли в свои руки порядочные жулики. «Русские приказные взамен дров и свечей натурою предложили выдавать мне ежегодно по соглашению известную сумму наличными деньгами на покупку означенных припасов, которую я должен был производить сам». Датский посланник отказался, и в итоге он должен был сам покупать дрова.

Взгляд из прекрасного века

Рассуждая о петровской Москве, Н. М. Карамзин, конечно, смотрит на XVII век глазами сентиментального последователя идей Просвещения. Например, великому историографу не нравится, что русские не замечали в то время прелестей природы. Натура, или природа, – одно из ключевых понятий последней четверти XVIII века. По мнению Карамзина, бояре «…гуляли только в своих огородах, где, сидя под тенью черемхи, пивали холодный мед из стоп оловянных; не имели даже и цветников». Карамзин пишет, что русскому дворянину той поры было стыдно выехать из столицы, он постоянно находился при государе. Только в эпоху Петра стали появляться летние «резиденции» российской аристократии. Говоря слащавым языком карамзинской эпохи, настало время, «когда Москва совершенно пустеет летом; когда всякий дворянин, насытившись зимою городскими удовольствиями, при начале весны спешит в село, слышать первый голос жаворонка или соловья!» Берхгольц, оставивший дневниковые записи о Москве 1720-х годов, вторит представителю русского Просвещения: «Москва со всех сторон окружена прекраснейшими рощами и вообще имеет одно из живописнейших местоположений в свете». Берхгольц называет «приятными» и Семеновскую рощу, и Измайловскую, описывает прогулку до современного Перова.

Карамзин – лишь самый яркий представитель той эпохи. Благодаря преобразованиям Петра и его последователей российское дворянство получило возможность пожить в «золотом веке», окружить Москву кольцом усадеб, завести театры. Да, просвещение коснулось лишь немногочисленной верхушки (немногие журналы преодолевали тираж в 1500 экземпляров, тираж «Московского журнала» Карамзина составлял 300 экземпляров, тираж «Московских ведомостей» до прихода Новикова тянулся к 500–600). Но именно Петр дал России сильную прививку светской культуры. Апельсиновое деревце в оранжерее тянулось к свету.

Промышленность

В петровской Москве начали появляться и развиваться зачатки промышленности. В Немецкой слободе на местной мельнице бумагу изготавливали в 1670-е годы, она принадлежала Еремею Левкену. В 1704 году построили бумажную мельницу на Яузе в районе села Богородского, сейчас влившегося в состав Москвы. Как писал в XIX веке Н. П. Лихачев, в этой сфере чувствовалось влияние голландцев, «как в устройстве самих мельниц, так и в рисунке некоторых русских филиграней». У жителей Москвы собирали тряпье для производства бумаги.

В 1700-е годы под Москвой, в селе Воробьеве, появляются стеклянные заводы, отданные англичанину Вилиму Лейду. Петр требовал, чтобы там производили «всякую посуду и оконничные стекла», а обучать стекольному делу следует только русских мастеров, для чего и наняли 12 человек. Заводы отошли в английские руки на льготной основе и 10 лет не платили налогов.

В 1711 году «купецким людям» Андрею Турке и Степану Цынбулщикову отдали завод по производству салфеток, полотна и скатертей, расположенный в Немецкой слободе. При Петре на Яузе существовали пороховые заводы. Мощности по производству пороха и селитры находились в руках голландца Стельса. Петр принимал попытки по производству русского сахара, для чего велел в 1718 году «московскому купцу Павлу Вестову в Москве сахарный завод заводить». Завод в итоге построили, правда, не в Москве, а в Санкт-Петербурге.

«Дела рук человеческих»

Их церкви стояли с XII века. По красоте и размерам их кремли спорили с западноевропейскими замками. Русские приглашали итальянских мастеров, у которых не стеснялись учиться сами. Московские храмы XVII века поражали жизнерадостностью и изразцовым поясом «павлинье око», говорили о том, что «низы» вполне созрели и готовы главное здание слободы, церковь, видеть пышным и богато украшенным (достаточно отправиться к церкви Воскресения Христова в Кадашах, которая достраивалась в годы раннего правления Петра и находится в Замоскворечье).

Русские города в XVI–XVII веках медленно, но верно наполнялись каменными палатами. Московская ухмылка породила совершенно отдельный подвид барокко, воздушный, как вяземский пряник, не напоминающий о Страшном суде, но при этом зовущий к небу. Наша фантазия рисовала диковинных птиц и пыталась перенять южных зверей, которых мы никогда не видели.

Церкви Русского севера держатся до сих пор. Ветшают, гниют, вдохновляют современников, оставаясь форпостами покорения пространства. Архитектура – это система символов, которая непонятна только слепому. «Сорок сороков» Москвы поражали: тех, кто помладше, буйством узорочья, старших и умудренных опытом – сдержанностью ушедшего в скит старца. За неаккуратным рубищем допетровской Москвы скрывались истинные бриллианты этой небогатой, равнинной, меланхоличной земли.

И не только церкви заставляли восхищаться, но и внутреннее убранство богатых светских палат. А. Можаев замечает, как описывали обстановку только одной комнаты в доме Василия Голицына в Охотном ряду: «В верху репей деревянной большой резной с лучами, золочен месты и розцвечен краски; около репья в лучах 12 месяцев резных; из репья рука деревянная, а в ней голова буйловая деревянная ж резная, золочена сусальным золотом; у подсвешников снизу на проволоке 5 репьёв розных восковых, прикрыты розными ж краски; а в срединах тех репьёв восковые винограды; а на репьях 5 птичек деревянных». И наряду с «подсвешниками» тут есть «чертеж Европин» и «трубка свертная околозрительная»! Василий Голицын – это лишь предвестник петровской эпохи, лучший друг Софьи, но и он уже успел обзавестись цветными стеклами в своих хоромах.

При Петре Великом облик Москвы значительно изменился. В Первопрестольной появился не один десяток замечательных строений. Лишенная столичного статуса и урезанная в средствах, столица продолжала благоукрашаться. Часть тех зданий уцелела, часть до нас не дошла.

Из временных сооружений выделялись триумфальные арки, традиция возведения которых начала формироваться в России в первой четверти XVIII века. В 1702 году в Москве воздвигли триумфальные ворота по случаю взятия Нотебурга. Корнилий де Бруин оставил подробнейшее описание нового для Москвы сооружения: «Так как улица здесь была широкая, то Триумфальные ворота состояли из трех арок, или проходов: в середине – большой и по бокам – два поменьше, которые и примыкали к стене. Все ворота были увешаны коврами, так что плотничной работы совсем не было видно. На верху ворот устроена была вислая площадка, на которой стояли, по два в ряд, восемь молодых юношей, великолепно разодетых, сливавших свое пение с музыкой». Дома украшались, а улицы усыпались ветками зелени.

Юст Юль пишет о семи триумфальных арках, установленных в Москве в честь Полтавской победы. Они были украшены аллегорическими композициями. Везде были толпы народа, разливалось пиво и вино, следовали постоянные остановки триумфального поезда, царь и его свита «изобильно ели и пили на всех улицах».

В дальнейшем традиция возведения пышных арок будет закреплена. Так, в 1722 году в честь победы в Северной войне в Москве поставили сразу четверо триумфальных ворот. Одни стояли на Мясницкой и были построены купечеством. Вторые находились у владений Меншикова на Чистых прудах, третьи стояли на Тверской, четвертые – у Казанского собора.

Чем же порадовать москвича и приезжего гостя, желающего изучить рубеж XVII–XVIII веков? Во-первых, исходить многочисленные церкви того периода, раскиданные по городу маленькими точками. Ближе всех к Петру – любимый Меншиков, поэтому следует отправиться в Архангельский переулок, где до наших дней стоит церковь Архангела Гавриила. Но москвичи были настолько заворожены тонкой, как свечка, многоярусной, «иже под колоколы», церковью, что называли ее Меншиковой башней и никак иначе.

Эта церковь разграничила две архитектурные эпохи – если раньше в Москве исповедовали нарышкинское барокко, то теперь пришел черед петровского барокко. Старая московская Русь уходила из архитектуры, она вернется лишь полтора века спустя в формах и чертах «русского» стиля.

Скорее всего, над храмом работал Иван Зарудный, закончивший работы к 1707 году. Ему мог помогать Доменико Трезини. Первоначально Меншикова башня сильно напоминала Петропавловский собор в Петербурге и, возможно, служила его прототипом. Несколько каменных ярусов сменялись шпилем и ангелом с трубой. «Над этой церковью, имеющей форму русского креста, возвышается прекрасная башня, которая как издали, так и вблизи очень красива. На ней устроены большие и превосходные куранты, играющие через каждый час, полтора и четверть часа разные песни…» – отмечал Берхгольц в своем дневнике. Видимо, немало москвичей приходило сюда каждый день к 12 часам, чтобы наслаждаться музыкой целых 30 минут.

Здание, строительство которого спонсировал Меншиков, возмутило консервативных горожан. Дело в том, что вышедший «из грязи в князи» петровский фаворит построил церковь выше колокольни Ивана Великого – 84 метра против 81-го, а в Москве существовала негласная традиция вавилонских столпов не возводить и главную колокольню города излишними высотами не дразнить. О дерзости и смелости Александра Меншикова споры могли вестись и до наших дней, но разыгравшаяся летом 1723 года буря подвела им итог: она уничтожила деревянное навершие храма – туда попала молния, многотонные колокола количеством около 50 штук рухнули вниз, погибли прихожане храма, пытавшиеся спасти церковные сокровища. «И подавили всех в той час прилучившихся в церкви не малое число народа, паче ж военных людей ко отниманию от огня утвари церковной учрежденных; а при том сводов и всего, что сверху на низ обвалилось, пламень, не имея себе в церкви пространства, со зелною яростию в двери и в окна нечаянно изскочив, опалил немало около церкви в ограде стоящих. И тако сие толь прекрасное и многоиждивное здание, со упованием долголетняго пребывания построеное, изволением вышняго в малы часы вся красоты лишилось со жалостным видением на оное зрящих», – с видимым сожалением сообщает реляция. Башню восстановили только в годы правления Екатерины II, когда в соседнем Кривоколенном переулке жил юный Карамзин. Не о Меншиковой ли башне («готический дом, любезный предмет глаз моих в часы ночные») он упоминает в первых строчках «Писем русского путешественника»?

Среди прочих выдающихся культовых зданий следует упомянуть церковь Петра и Павла на Басманной улице. Местность называлась Капитанской слободой, здесь первоначально селились иностранцы-офицеры, что не могло не сказаться на внешнем облике храма, он читается нами как западноевропейский. В петровскую эпоху построили лишь очень скромную, хотя и снабженную внушительным гульбищем основную часть храма. Считается, что Петр лично повлиял на выбор стиля – церковь строили «по присланному чертежу из Ево Государева села Преображенского». Царь не поскупился дать на строительство церкви 2000 рублей. Нам известна расчетная стоимость нескольких храмов, возводившихся в Москве в 1650–1670-е годы, это 800 и 1300 рублей. Инфляция, однако…

Храм начинал строить уже известный нам по Меншиковой башне Иван Зарудный, но потом строительство пришлось прервать из-за запрета на применение камня. «Петровскую» часть церкви завершили лишь в 1720-е годы, а колокольню вообще пристроили в 1745 году. Елизавета хоть и считала себя продолжательницей дел Петра, но лаконичность отца заменила пышным, местами легкомысленным декором в духе середины XVIII века. На Басманной можно изучать смену государственных приоритетов в архитектуре – сначала петровское барокко, затем идущее вслед за ним елизаветинское.

Не стоит обделять вниманием церковь Иоанна Воина на Якиманке, ведь окрестный район очень сильно пострадал в советское время. Узорчатое здание хочет спрятаться от бесконечного потока автомобилей, а в XVIII веке здесь была тихая, малонаселенная местность, главной бедой которой были разве что наводнения. Церковь строил Иван Зарудный в 1710-е годы, и в страницах истории храма Иоанна Воина тоже фигурирует чертеж, якобы присланный лично Петром.

Впрочем, Петр принимал участие не только в украшении ряда московских церквей, он украшал и провинцию. Так, газета «Голос казачества» писала, что царь для каменного собора в современной станице Старочеркасской «прислал из Москвы план, мастеров, два колокола, связное железо, богослужебные книги и 100 руб. В бытность свою в Старочеркасске в 1709 году, он собственноручно положил несколько камней на восточной, алтарной стороне и залил известью».

В конце 1690-х годов мастер Потапов на деньги купца («гостя») Сверчкова возвел на Покровке церковь. О ней блестяще писал Д. С. Лихачев, еще заставший памятник неповрежденным: «Передо мной вздымалось застывшее облако бело-красных кружев. Не было „архитектурных масс“. Ее легкость была такова, что вся она казалась воплощением неведомой идеи, мечтой о чем-то неслыханно прекрасном. Ее нельзя себе представить по сохранившимся фотографиям и рисункам, ее надо было видеть в окружении низких обыденных зданий. Я жил под впечатлением этой встречи и позже стал заниматься древнерусской культурой именно под влиянием толчка, полученного мной тогда. Позже я узнал, что такие разные люди, как Наполеон и Достоевский, считали ее красивейшей церковью в Москве». Хотя церковь Успения на Покровке и негласно опекалась Луначарским, это не спасло ее от сноса в середине 1930-х годов. Теперь на месте великолепнейшего храма – пустырь. На одной из колонн церкви красовалась надпись: «Дела рук человеческих делал именем Петрушка Потапов». Что же это, если не манифест, прорвавший пелену анонимности древнерусской культуры?

Были в петровской Москве и архитекторы, которые к концу жизни перестали поддерживать новый вектор развития страны, возможно, разочаровались во власти. Осип Старцев в начале 1690-х годов возводит чудесный Крутицкий теремок, а в 1712 году, двадцать лет спустя, строит церковь Николы на Болвановке, ставшую лебединой песней московской архитектуры XVII века. Зримо протестуя против нововведений и ускорившегося ритма жизни, зодчий ищет визуального покоя в надежной, зарекомендовавшей себя старине. В небо возносится привычная шатровая колокольня и пятиглавый храм с волнами закомар. Характерно, что вскоре после завершения работ Осип Старцев уходит в монастырь. Нам трудно трактовать и расшифровывать бессловесные камни, но ведь именно архитектура является главным языком зодчего. Она заключает в себе тот посыл, который каменных дел мастер несет миру.

Храм – это духовная единица. Монастырь – это ансамбль. Несмотря на довольно жесткую политику в отношении церкви, в 1690–1700-е годы идет активное строительное переосмысление и обновление монастырских комплексов.

Особенно памятен и дорог Высоко-Петровский монастырь, где при непосредственном внимании Петра в 1690-е годы возводят две церкви и колокольню со святыми вратами. Один из храмов носит имя Сергия Радонежского, ведь во время волнений 1682 и 1689 годов Петр уходит именно под стены Троице-Сергиевой лавры.

Ворота с двухъярусной колокольней и надвратной церковью были построены в память о близких родственниках царя, погибших в мае 1682 года во время стрелецкого бунта. Петр пестует и укрепляет Высоко-Петровский монастырь, ведь монастырь – это не только место ухода от мира, это еще и высокие, надежные стены. Рядом находятся т. н. Нарышкинские палаты, собственность ближайших родственников Петра, одно из самых высоких гражданских зданий Москвы XVII века.

В противовес Высоко-Петровскому монастырю Софья делает центром своей градостроительной активности Новодевичий монастырь, который в итоге и стал ее последним пристанищем. В 1698 году она была пострижена в монахини под именем Сусанна, а Напрудную башню монастыря многие называют Софьиной. Как и на Меншиковой башне, на памятниках архитектуры Новодевичьего монастыря можно было сыскать часовой механизм. «Говорили (едва ли предание точно), что часы поставлены Петром с минутным боем нарочно, чтобы чаще напоминать заточенной Софье о ее крамоле. Кельи Софьины – двухэтажное здание, почти вплоть у стены, смотрящее за город. Что за странность? За кельями не водится, чтоб они смотрели в „мир“. А это с намерением опять: здесь на зубцах или около них на виселице качались пред окнами тела казненных стрельцов», – отмечает в мемуарах Н. П. Гиляров-Платонов. Интересно, что на рубеже 1720–1730-х гг. в монастыре жила Евдокия Лопухина, первая жена Петра, когда первый император давно почивал в могиле.

Новодевичий монастырь считается одним из самых необычных мест Москвы. «Хотите поехать в Новодевичий монастырь?» – спрашивает своего спутника героиня бунинских «Темных аллей», попутно рассказывая о визите на Рогожское кладбище. Даже Алексей Чаянов, успешно сочетавший экономические баталии с москвоведением, не удержался: «Мы вышли к стене Новодевичьего, туда, где аллеи лип спускаются к прудам… Какие-то птицы кружились между ветвей… Я взял ее за руку, холодную, как лед… Она остановилась, посмотрела на меня влажным, невидящим взором, улыбнулась и протянула ко мне свои руки. Не помня себя, я схватил ее в свои объятия и губами коснулся ее холодных губ».

Рассматриваемая нами эпоха ценна тем, что сохранила не только памятники церковного строительства, но и гражданские здания. При Петре городской ландшафт был украшен несколькими значительными памятниками. Надолго стала достопримечательностью Сухарева башня, ее окрестили «невестой Ивана Великого», несмотря на разницу в высоте.

В 1690-е годы стрелецкий полк Лаврентия Сухарева крепко стоял на защите интересов Петра, за что и был награжден вечным упоминанием в городской топонимике. Башню строил Михаил Чоглоков. Всем своим видом башня напоминала европейскую ратушу. Подобными яркими и запоминающимися формами Россия вступала в XVIII столетие.

За 200 лет здание успело послужить и астрономической обсерватории, и школам, и водопроводу, и музею, и раскинувшемуся вокруг пестрому рынку. Но запомнили башню, конечно, благодаря Якову Брюсу и знаменитому Нептунову обществу. «Что делает наш астролог, магик, алхимик или, просто, колдун, как называет его народ? Окончит ли он свой календарь с пророчеством на сто лет? Мерзнет ли по-прежнему на Сухаревой башне, гоняясь за звездами? Жарится ли в своей кузнице, стряпая золото и снадобье вечной жизни?» – писал И. И. Лажечников. Деятельность «чернокнижника» вошла в золотой фонд московских легенд и преданий.

Сухаревой башней восхищались и потомки. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! «Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, всё хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться», – восхищался Михаил Лермонтов.

Несмотря на красоту и стать Сухаревой башни, вокруг в XVIII веке стояли довольно жалкие дома. Их описывает С. М. Любецкий: «Это место было пригородьем Москвы; там по обеим сторонам немощеной дороги стояли неприглядные, ветхие и отшатнувшиеся друг от друга избы, большею частию курные, крытые бурой, взъерошенной временем и непогодами соломой, и дранью, с пузырями вместо стекол или с напитанною маслом холстиною».

В 1934 году башню начали ломать. Сухареву ринулись защищать многие, рискуя жизнью, положением, связями. В этой эпопее отметились Юон, Жолтовский, Грабарь, Фомин, но не смогли, а башня не выстояла. Сиротливой стала Колхозная площадь, и даже помпезным домам на проспекте Мира не восполнить эту пустоту. «Она была красивая, сказочная, розовая, и по ее переходам, видным с площади, мог бы ходить кот в сапогах», – говаривал Юрий Олеша. Мой вам совет: зайдите в чебуречную «Дружба», возьмите полтинничек и помяните снесенный гений русского зодчества. Андрей Вознесенский призывал в 1980-е годы:

 
В Москве, в молве, а главное – в себе
Восстановите Сухареву башню.
 

Черты петровского времени несут в себе палаты Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной, фасад которых был переделан в соответствии с новой европейской модой между Полтавской баталией и переносом в Петербург. Кокетливые волюты и парадный вход, а за ними прячется чуть замшелая московская древность!

Красную площадь раньше украшало здание Земского приказа, которое было выстроено в конце 1690-х годов и претендовало на статус еще одной московской «ратуши». Здание снесли в конце XIX века, а на его месте возвели современный Исторический музей, который тоже ценен и важен, но является всего лишь стилизацией «милой старины».

Обычные для XVII века каменные здания можно обнаружить даже довольно далеко от московского центра – каменные палаты есть и в Кожевниках, и в Замоскворечье, и на Ивановской горке, и в Хамовниках.

Какое здание нужно охранять, а какое можно сносить, чтобы дать жизнь новому? Ни наука, ни жизнь пока не выработали четкого и однозначного ответа на этот вопрос. Строительный устав Российской империи считал старым здание, со времен постройки которого минуло сто пятьдесят лет. Семнадцатым веком мы дорожим. Восемнадцатым восхищаемся. Девятнадцатый уже ценим. В наш с вами век произойдет массовое осознание ценности авангарда и конструктивизма. Пока для многих это странные одутловатые коробки, но всего лишь пока. Далее последует советский модернизм 1960–1970-х и внимательное изучение столичных окраин. Понятное дело, что человек в XIX веке просто строил дом. Да, он думал о детях, о своих потомках, которые будут бегать и смеяться в жарко натопленных комнатах, но очень редко размышлял о том, что будет на месте его родного гнездышка в XXI веке. А мы должны думать. Наши с вами камни – великое богатство.

В Москве почти 10 тысяч памятников архитектуры. Вдумайтесь в эту цифру! Из этих тысяч добрая сотня – палаты XVII века, и их число постоянно растет. Настоящие дома Руси эпохи перемен! В России не так много XVII века: крупицы в Новгороде, Нижнем и Великом, во Пскове да немножко воеводских изб в совсем маленьких городах.