Текст книги "Звезда над сердцем"

Щепки

Чугунок горохового супа

Нина (6 лет)

Нина Георгиевна Голубовская (Пикулик)

(д. Осиновка Червенского района Минской области, Беларусь)

Немцы пришли как-то сразу, в один день. Утром заревели на околице мотоциклы, а уже через час солдаты в чужой форме ходили по хатам, забирали продукты, скручивали головы курам. Пограбили и уехали, оставив жителей Осиновки в ужасе от новых порядков. В тот раз никого ещё не тронули, не убили.

Ещё через неделю объявился отряд полицаев из города. Снова гоняли кур по деревне, снова выламывали доски пола в поисках спрятанного. Эти подчистили получше, чем немцы. Свои. Знали, где искать.

Начали жить при немцах.

* * *

В семье Голубовских было четверо детей. Старшему Сергею едва исполнилось 14 лет. Нине в 1941-м – 6. А ещё два младших брата, да мама на сносях, ждала сестричку Аню. Нине в сентябре в школу идти, а куда? Школа закрыта, дверь заколочена. Одежды и обуви нет, из еды – только то, что спрятать успели, да ещё не даёт умереть с голоду огород. Голубовским повезло. Немцы прошли мимо сарая, где стояла их корова, и на следующий же день Сергей увёл Бурёнку на болото, спрятал от чужих жадных глаз.

Летом 1943-го по Осиновке пронёсся страшный слух. Со всей округи немцы сгоняют молодёжь, увозят в Германию. Мать приняла непростое решение. Собрали все пожитки, которые смогли унести и ушли из родной хаты в лес. Накопали землянок, тут же корову устроили. В длинной канаве спрятали уцелевших кур.

Зажили в лесу.

Утром мама брала годовалую Аню, уходила в деревню на огород. Дети оставались в землянке. Особенно боялся старший Сергей. Всех его друзей-приятелей, одноклассников из соседних деревень уже забрали немцы. И ни одного письма, ни одной весточки. Пропали, как умерли.

Голодали, конечно. Мать совсем высохла. Надо кормить Аню, младшие сыновья тоже ходят следом, просят хоть чего-то. А что дать? В землянке каждая корочка на счету, каждый картофельный очисток. Спасали ягоды, грибы. Но все понимали, что скоро осень, холода. Хочешь не хочешь, придётся возвращаться в деревню.

И ещё одна напасть. Вши. Откуда они только взялись. Понятно, что мыться в лесу редко приходилось, но откуда-то же приползла эта зараза. Нину особенно донимали. У девочки были длинные красивые волосы, в которых вши так расплодились, что не давали спать ни днём ни ночью. Нина чесалась, мучилась, но стричься наголо, как уговаривала мать, категорически отказывалась.

В конце июля мать отправила Нину с Сергеем в деревню Домовицк, где жила бабушка.

– Пусть вшей твоих потравит, – наказывала она дочери. – И покормит вас, худые совсем, глаза одни.

Пошли, прячась по оврагам, стараясь не выходить на дорогу, на открытые места. Если на дороге показывался кто-нибудь – прятались в траву. Сергей боялся, вздрагивал от каждого шороха, а Нине почему-то весело было, смешно. Как-будто в игру какую с братом играли.

Пришли в Домовицк. Почти час сидели за околицей, высматривали немцев и полицаев. Кажется, тихо. Ходят только знакомые люди, бабушкины односельчане. Не видно мотоциклов, машин.

Бабушка разохалась, мигом посадила Нину к печке, намазала голову керосином. Тут же нарезала хлеба, положила остатки вчерашней каши. Пока дети ели, наварила целый чугунок горохового супа.

– Отнесите матери в лес. Да осторожнее, вчера по деревне мотоциклисты гойсали. Ищут молодых, хватают и в город везут.

Сергей перевязал чугунок верёвкой, обмотал тряпкой, прижал к груди как самое драгоценное. Шли обратно и радовались, что есть у них на сегодня еда, что поест и мать, и младшие братья. Может, и на завтра что-то останется, и сегодня они не лягут спать голодными.

И вдруг сзади – стрёкот, шум. Обернулись – от Домовицка едут мотоциклисты.

Бросились бежать. Через обочину, через поле в кусты. Там опять поле, почти километр до леса. Они – как на ладони. А мотоциклисты всё ближе. И, кажется, уже слышны крики на чужом языке.

Сергей бежал впереди, Нина – чуть сзади. Не успевала за братом, задыхалась, но молчала. Понимала, что если немцы догонят её, то вряд ли тронут, а вот Сергея точно заберут и увезут навсегда в свою Германию.

До леса уже недалеко, рукой подать. Да трава длинная, некошеная. Ноги в ней путаются. Мотоциклы уже совсем рядом. На краю поля парень и упал. Зацепился ногой за кочку, чугунок покатился по земле.

Сергей не стал вставать. Сидел на земле, смотрел на этот чугунок с остатками супа, и слёзы катились у него из глаз. Нина никогда не видела, чтоб брат плакал. Он был всегда старшим, самым сильным, умным. А тут сидит и ревёт. Нине опять почему-то стало смешно, она захихикала, но тут Сергей опустился на четвереньки, принялся собирать с земли ладонями то, что осталось, и тут же, прямо с землёй и жуками, есть. И Нине так страшно от этого стало, так горько, что сама разревелась. Опустилась рядом с братом и тоже принялась собирать горох пригоршнями.

Песок на зубах скрипел, травинки попадались, какие-то кузнечики, клопы. Но дети ползали по пятну разлитого супа и чуть не вылизывали пропитанную едой землю. И рыдали в два голоса.

Мотоциклисты давно проехали мимо. Вечерело. А дети боялись идти в лес, рассказывать матери, как они потеряли самое драгоценное – еду для всей семьи.

Мать потом тоже плакала, выскрёбывая со стенок чугунка остатки супа и стараясь поделить его между младшими братьями.

А Нина Георгиевна и сейчас помнит вкус этого супа, смешанного с землёй, травинками и всякой насекомой мелочью. Это были страшные годы. Это была её война.

Мгновения войны

И снова, как в истории с рассказом «Лоскутное одеяло», я столкнулся с тем, что в мои руки попадают жалкие крохи. Милосердное время поспешило стереть из памяти «детей оккупации» самое страшное. Удалить месяцы и годы постоянного страха, голода, бед. Они с неохотой вспоминали сороковые, а их дети и внуки часто думали о том, что будет ещё время записать, запомнить.

Не успели, не записали. О чём сейчас сильно жалеют, но уже поздно.

А я из доставшихся крох пытаюсь составить историю. Хоть коротенькую, хоть один день. Хоть одно мгновение войны.

(Смоленская область Сычевского района, Россия)

Есть было нечего. То есть совсем нечего. В подполе мыши разбежались, им проще было в лесу и поле еды добыть, чем у нас. Мать пекла лепёшки из лебеды, в лесу обдирали кору с молодых деревьев, тоже ели. А уж про шишки, грибы и говорить нечего. Чуть ли не лакомством считали.

Бесконечно бегали на колхозное картофельное поле. Перерыли его так, как, наверное, кладоискатели не перерывали. Подобрали крошечный кусочек гнилой картофелины, сварили его.

Немцы уже даже не заходили, знали, что в хате пусто, брать у нас нечего.

Мать старалась как могла, но дети таяли на глазах. Какие тут белки-витамины. Откуда взяться энергию для роста? Дети сидели на лавке рядом с печкой. Не было сил играть, бегать. Постоянно мерзли, даже когда прижимались к только что натопленному кирпичному боку.

Мать смотрела на них, не могла сдержать слёз. Понимала, что до конца войны дети не доживут. Молилась по ночам у себя в углу. Просила о чуде.

И чудо случилось.

В самый разгар голодной зимы немцы гнали мимо нас обоз с наворованным добром. Прозевали и не заметили приближающийся советский самолёт. Лётчик не упустил возможность хоть немного зацепить врага. Пошёл в атаку, сбросил какие-то бомбы.

Особо не навредил, но после того, как улетел, на обочине осталась убитая лошадь, развороченные повозки. Повозки немцы собрали опять, а лошадь так и бросили. Только отволокли подальше от дороги, в поле.

Слух об убитой лошади мгновенно облетел всю деревню. Бабы с детьми выбежали из домов, бросились к месту бомбёжки, прямо по снегу. И остановились в десяти шагах от павшего животного. На дороге стояли несколько мотоциклистов, смотрели на людей. В руках у них было оружие.

– Эй, можно мы лошадь заберём? – подала голос самая смелая (или самая голодная).

Немцы не сдвинулись с места. Не пошевелились.

– Стрелять будут, – прошептал кто-то из толпы.

– Конечно, будут. Забава им, гадам.

Люди начинали мёрзнуть. Всю зимнюю одежду у них забрали, выбежали в обмотках, в куче случайного тряпья. Немцы же в добротных зимних шинелях, замотанные по самые глаза. И стылые дула автоматов смотрят в толпу.

– Вы, как хотите, а я пошла, – решительно сказала соседка Сапуновых. – У меня дети с голоду пухнут.

– Тебя убьют, – прошептал кто-то более осторожный.

– Пусть лучше убьют, чем на детей смотреть, – огрызнулась женщина.

И шагнула к трупу лошади. Вцепилась в ногу, дёрнула на себя. Немцы не пошевелились. Тогда осмелели и остальные бабы. Схватили лошадь за копыта, рывками потащили прочь от дороги.

Немцы смотрели на них, тихонько переговаривались.

– Сейчас подождут немного и стрелять начнут, – плаксиво сказал кто-то.

– Пусть стреляют, – фыркнула соседка. – Мы им с того света припомним.

Падаль заскользила по снегу, сдвинулась от дороги.

– Пошла, родимая, пошла! – как-то даже весело закричали бабы.

И в этот момент один из мотоциклистов поднялся с сидения и махнул рукой.

Бабы в ужасе сжались, бросили ноги лошади. Кто-то упал в снег. А немцы завели мотоциклы и двинулись дальше. И на деревенских больше никто из них не обернулся.

Лошадь дотащили до края деревни, разделили. Добавляли в похлёбку из коры и лебеды по крошечному кусочку мяса. Так и дотянули до весны.

Половину деревни спасла эта лошадь.

Светлана Иванова

(д. Ивахново Псковской области, Россия)

Дедушке было 10 лет, когда пришли немцы. Пришли как хозяева. Мигом рассыпались по хатам, потащили съестное. Любили кур, яйца. Каждый день отбирали и резали овцу. Деревенские только слюнки глотали, когда они этих овец жарили прямо на улице. Запах шёл на всю деревню.

У Ивановых в доме остановились два офицера. Приказали кормить их, обстирывать. Попробуй откажись.

Людей особо не трогали. Если начнёшь сопротивляться, не отдавать курицу или овцу – оттолкнут, отгонят прикладом винтовки. Но не стреляли, приказа не было.

Веселились, на губных гармошках играли. Пили так, что на ногах еле держались.

И вот тут странное случилось. Прадед был священником, служил в сельской церкви. Так немцы его из дома выгнали, с семьёй в сарай переселили. А на службу к нему приходили. Стояли, слушали, крестились по-своему. Верующие были. Прадед служил по православному обряду, но им, видно, и это нормально было.

Через эту веру семья Ивановых и спаслась. Однажды рано утром к ним в сарай нагрянуло несколько солдат из «постоянных» прихожан. На ломаном русском объяснили, что идут каратели, будут расстреливать и деревню жечь. Не дали толком собраться, вытолкали семью священника за околицу. Совали в руки куски хлеба, шоколад.

– Бегите, бегите.

Ивановы бросились в лес. За ними по огородам бежали другие односельчане.

А в полдень со стороны деревни раздались выстрелы, потянуло чёрным дымом. Каратели собрали в сарае тех, кто не успел или не захотел убежать и сожгли всех.

Людмила Антоновна Хадасевич (Акимова)

(Борисов, Беларусь)

Когда началась война, мне было почти 6 лет. Жили мы с мамой Лаппо Надеждой Ивановной в городе Борисове на улице Кузнечной, 22. В семье было шестеро детей. На начало войны старшему брату Ивану исполнилось 20 лет, сестре Насте было 18 лет, брату Лёне – 14, Гене – 10, младшей сестре Нине всего 4 года.

Помню, как по радио передали, что началась война. Мама тогда расплакалась, и мы вместе с ней плакали. Каждый день мы смотрели как летят самолеты. И гул стоит, и взрываются бомбы возле станции. Потом нам рассказали, что вокзал разбомбили, что мы глупые и надо прятаться, уже несколько человек в городе от этих бомб погибло. И верно, однажды бомба разорвалась совсем близко, в конце нашего огорода. Дом не пострадал, но всё равно страшно.

Было голодно, все время хотелось есть. Мы собирали семена щавеля. Картофельные очистки не выкидывали, их мама отваривала, затем заправляла семенами щавеля и кормила нас. Хлеб был с опилками, но мы его ели.

Мама в начале войны вывезла Лёню и Гену к отцу в деревню Малые Негновичи. Они там оставались до конца войны. Старшие, Иван и Настя, я с Ниной остались с мамой в Борисове. Уже после войны мама рассказывала, что Иван и Настя стали подпольщиками и помогали партизанам в борьбе с фашистами. По доносу соседа их арестовали. Это было в 1943 году.

Помню, что в нашем доме несколько суток была засада. В комнатах сидели чужие люди с оружием, запрещали разговаривать и выходить. Нам было очень страшно.

Брата и сестру вскоре поймали. Иван с Настей сначала находились в немецком гестапо в Лядищах, потом их вывезли в борисовскую тюрьму, а затем они находились в концлагере в Борисове (за железной дорогой). Мы больше никогда их не видели. Маме сказали, что их расстреляли.

Маму тоже арестовали в 1943 году, сильно избили. Домой её, еле живую, привезли соседи. И помогли мне с сестрой выжить, и маму на ноги поставить.

В конце июня 1944 года мама сказала, что надо идти в Дудинку. Немцы отступают, и кто знает, что им со злости придёт в голову. Люди с нескольких близлежащих улиц тогда шли в Дудинку, некоторые даже коров взяли с собой. Вдруг нас окружили немцы и сказали, что всех расстреляют. Началась стрельба, люди кричали, дети плакали, коровы мычали. В этой суматохе мама меня и Нину подхватила, и мы побежали в лес.

Среди деревьев нам удалось спрятаться. Как оказалось, сбежать получилось не только у нас. Долго прятались, боялись выйти. Слышали со стороны города взрывы, выстрелы.

Вскоре люди, которых мы встретили в лесу, сказали, что Борисов освобождён советскими войсками. Решили возвращаться.

Идём по улице, а навстречу советские солдаты. И красные флаги на площади. Значит, всё закончилось.

Вот только дом наш сильно пострадал, жили в полуразрушенном. Но со временем восстановили.

Материал предоставил Евгений Жетлухин (Минск)

Ночь страха

В книге «Война за нашими окнами» я уже рассказывал о трагедии, которая произошла в ноябре 1942-го в окрестностях небольшой деревни Свидичи Копыльского района.

В тот день в рамках операции «Альберт 1» каратели окружили деревню, весь день вели бой с партизанами, а после их ухода устроили показательный расстрел мирных жителей деревни.

Услышав первые выстрелы, шум техники многие сельчане успели убежать в лес, но и там были застигнуты облавой и погибли. Историю этой страшной ночи поведали мне выжившие.

А несколько недель назад я снова приехал в Копыльский район и встретился с Борисом Денисюком, местным краеведом, хранителем памяти района. И в мой рассказ он добавил ещё несколько деталей. Воспоминания тех, кого я не успел опросить в первый раз.

(д. Свидичи Копыльского района, Беларусь, 7–8 ноября 1942 г.)

Мы убежали в чем были, похватали то, что под руку попало. Ни одежды, ни еды. Весь день просидели в лесу, в шалашах и землянках, вздрагивая от выстрелов и разрывов гранат. Бой в деревне то разгорался, то почти стихал.

Вечером к семье Сухнатов пробрался их родственник-партизан. Принёс немного еды, сказал, что партизаны будут держаться до утра, но силы на исходе, заканчиваются боеприпасы, много раненых. Нужно уходить.

Всю ночь мы не спали. Темно, очень холодно, хочется есть. Дети хнычут со всех сторон, все испуганы. Пробовали разжечь костры, но на огонь немцы с опушки стали стрелять. Пришлось гасить и прятаться.

Утром выстрелы и вправду затихли. Отец и говорит:

– Нечего тут сидеть, помёрзнем все. Надо домой идти. Не должны они нас трогать. А если и убьют, то уж лучше так, сразу, чем мучиться в холоде и голоде. Убьют – так тому и быть.

Но матери с нами приказал оставаться в лесу. Пошёл один. А я не могла его отпустить. Волновалась очень. Сбежала от матери и брата, кинулась следом. Отец нахмурился, но ничего не сказал мне, не прогнал. Я чувствовала, что он даже рад тому, что я рядом.

Вместе с нами к деревне потянулись и другие сельчане. Родители оставляли детей в лесу, шли на разведку, за едой, за тёплой одеждой. Только мы выбрались из-за деревьев, как нас тут же перехватили немцы. Окружили со всех сторон, начали обыскивать, допрашивать. Рядом с нами стояла Екатерина Бобрик с трехлетней дочкой. Она была женой офицера, поэтому постоянно ждала, что немцы до неё доберутся. Везде ходила с чемоданчиком, в котором было самое необходимое. И в лес убежала с этим чемоданчиком, и возвращалась с ним же.

Полицай выхватил из рук Екатерины этот чемоданчик. Открыл, принялся копаться. Женские и детские вещи, мыло, немного лекарств. Захлопнул чемодан, но обратно не отдал, прогнал Екатерину. А её вещи себе оставил. Видно, что-то приглянулось.

Нас с отцом быстро отпустили. Обшарили карманы и прогнали. Меня ещё и прикладом в спину подтолкнули, мол, не путайся под ногами. Метров триста мы шли на подгибающихся ногах, всё ждали выстрелов в спину. Но в то утро ещё не стреляли, решали, что с нами делать.

Идём с отцом по улице – тянет дымом. Горят дома, где-то нет стёкол, выбиты взрывом. Где-то кровь прямо на стенах, следы от пуль, осколков. Все дома нараспашку, жизнь наша вывернута всем напоказ. По дворам в грязи валяются вещи, бельё. Полицаи деловито потрошат дома, вытаскивают из сараев живность.

Наш дом тоже разграблен, всё ценное вынесено, что не посчитали ценным – поломали, испачкали. Я так испугалась, что залезла на чердак и просидела там весь день. Это меня и спасло.

Днём немцы собрали всех взрослых мужчин, которых нашли в Свидичах, загнали в клуб. Объявили, что нужны добровольцы, чтоб пойти в лес, звать тех, кто там до сих пор прячется. Что будут ждать до 11.00. Если те выйдут, оставят в живых, если нет – будут считать партизанами и всех расстреляют. Первыми отправили братьев Леонида и Анатолия Парамонов. Те ушли и не вернулись, спрятались в лесу. Послали ещё. Те ходили, кричали по лесу, чтоб вернулись. Некоторые верили обещаниям, действительно выходили.

Большинство продолжало прятаться. Боялись. И было чего. Немцы в Свидичах понесли потери, было несколько убитых, раненые. Нужно как-то оправдываться перед начальством. А как оправдаться? Лучше всего предъявить тела убитых партизан. Нет партизан? Сойдут убитые деревенские. Всегда можно сказать, что они помогали партизанам.

До 11.00 немцы ждать не стали. Развернули цепь и пошли в лес. Прочёсывали каждый уголок, находили людей, сгоняли их в колонну. Поймали старосту Данилу Сухната. Он был хороший человек, никому не делал зла. Подошёл к немецкому офицеру, показал документы, которые ему выдали в полиции. Переводчик сначала сказал ему, чтоб шёл домой, но как только Сухнат повернулся, прошёл всего с полсотни шагов, его вернули и загнали обратно в колонну. Видимо, решили не оставлять свидетелей.

Кто-то крикнул:

– Нас ведут убивать!

Люди закричали, бросились в разные стороны. Немцы тут же принялись стрелять. Родственница наша, Мария Дралова с дочкой Машей, спрятались в кустах, но пуля попала девочке в ногу, она вскрикнула от боли. Немцы нашли их, вытащили из укрытия и убили. Убили и Доршевичей, и маленькую Раечку, дочь партизана Лонгвиненки. На глазах Адася Корнейчика убили его жену Ольгу и 12-летнюю дочь Евгению. Убили мать двух маленьких девочек Нины и Сони Катерину Новик.

Адась Рыбак и Сергей Захарик видели, как расстреляли тётку Анету, которая до последнего старалась закрыть своим телом внуков. Убили и внуков. Потом выстрелили в лицо Адасю Рыбаку, ранили Сергея Захарика. Тот упал, залитый кровью. Его приняли за мёртвого, не добили.

Сергея потом подобрали соседи, Пётр и Андрей Рыбаки, довели до дома, позже его лечил партизанский врач Иван Галушка. Сергей выжил и рассказал нам о том, что произошло.

Максим Корнейчик получил несколько пуль в ноги, долго полз, оставляя кровавый след. Сумел спрятаться. Но за ночь отморозил израненные ноги и позже умер от гангрены.

Многих тогда убили, а тех, что остались, согнали в урочище Пожоги рядом с дорогой на Старицу. Там продолжили свою страшную работу. Стреляли, насиловали, издевались.

И уехали, сфотографировав для отчёта всё произошедшее.

Выжившие собирали погибших по всему лесу, хоронили их на деревенском кладбище. Оплакивали родственников, друзей, соседей. Каждый понимал, что на их месте мог оказать он сам, его дети.

Через некоторое время в оккупационной газете Слуцка появилась хвалебная статья. Победили партизан, уничтожили огромное количество. Но это всё было враньё. Все убитые «партизаны» – это 45 мирных жителей деревни Свидичи и 8 жителей посёлка Заполье.

В 1965 году на перекрёстке дорог, неподалёку от урочища Пожоги, установили памятник. Мы ходим туда каждый год в день страшной трагедии. Приводим детей из местной школы, вновь читаем имена друзей и соседей.