Текст книги "Звезда над сердцем"

– А-а, – небрежно отмахнулся он. – Одна жидовка мозгами забрызгала.

Двумя пальцами стряхнул ошмётки под ноги подчинённому. Морозевич вытаращил глаза на пиджак Пётра Людвиговича и попятился. В его мгновенно протрезвевших глазах мелькнул ужас.

Ну и хорошо. Должны бояться.

* * *

К вечеру Петру Людвиговичу повезло. Немецкое начальство устало от зрелища и удалилось, появилась возможность и ему набить карманы. Тут уж Ковалевский своего не упустил. Выбрал для себя дом богатого еврея Шейнемана и не позволил подчинённым взять оттуда даже ложки. В тот же день перетащил свои пожитки в новое жилище, развалился на мягкой перине Шейнемана и закурил.

– Жизнь-то налаживается! – с усмешкой сказал Ковалевский, разглядывая сваленные на столе кучки монет, часов и женских украшений. – Петя Ковалевский вам ещё покажет!

И погрозил в темноту за окном.

* * *

Вскоре привык Пётр Людвигович к хорошей жизни. Жена его ходила в дорогой и красивой одежде, не стеснялась украшать себя золотом. Не смущало её и то, что серёжки были вырваны из ушей других женщин. Протерла водкой и носит. Обленилась, не захотела больше полы мыть, так завели послушную домработницу Ольгу Бойченко. С Ольгой в дом пришёл её двенадцатилетний сын, но его сразу предупредили, чтоб не было не видно и не слышно. Он и прятался в углах от хозяев. А если нужно было кому-то сообщение передать или мелкое поручение исполнить – только кликни его. Очень удобно.

Закончилось лето, наступил сентябрь, потом и октябрь 1941 года. Фронт окончательно ушёл куда-то на восток, со дня на день ждали новостей о взятии Москвы. Город замер в ужасе перед новыми хозяевами, летучие полицейские отряды мигом пресекали даже самые мелкие очаги сопротивления. А если этих очагов не было, придумывали их сами. При разгроме «опасных» людей можно неплохо поживиться. Кто же от такого откажется.

Петр Людвигович приятельствовал с непосредственным начальством, главой службы безопасности города Михаилом Гринкевичем, бывало, что выпивал и с начальником безопасности уезда Давидом Эгофом. Его ценили, уважали, выделяли. Что ещё нужно человеку для счастья. Хороший дом, хорошая работа.

О том, что творилось в кварталах на улицах Красноармейской и Слободки, Пётр Людвигович, конечно, знал. Работа у него была такая – всё знать, за всем наблюдать. Евреи в гетто мёрли, как мухи. С наступлением осенних холодов так и вовсе началась эпидемия. Мыла им не давали, селили в одном доме до полусотни человек. Отсюда и сыпнячок появился. Глядишь, без особых усилий сами перемрут.

Вскоре от того же Михаила Гринкевича Ковалевский узнал, что ждать новые хозяева не намерены. В середине октября Давид Эгоф выехал за город, искал место для расстрела. Оно довольно быстро нашлось. Овраг в двух километрах от города, в районе аэродрома. Место удобное, открытое, неподалёку от дороги. Деревня Разуваевка близко, но это ничего. Деревенские попрячутся, мешать не будут. Через пару дней после вояжа Эгофа, в овраг были посланы военнопленные, которые выкопали две большие ямы.

После поездки Гринкевич подошёл к Петру Людвиговичу:

– Ну, готовься. Уже скоро большая работа.

– Справимся? – засомневался Ковалевский. – Их там несколько тысяч.

– Начальство за нас с тобой подумало, – нахмурился Гринквич. – Всё будет в порядке.

19 октября 1941-го Давид Эгоф и бургомистр Станкевич пригласили в Борисов полицейских со всей округи. Приехали из Бытчанской, Кищево-Слободской, Лошницкой волостей. Прибыли литовцы со своим командиром Антанасом Импулявичюсом.

Пётр Людвигович сидел рядом с начальством, подливал водку в рюмку Эгофа и слушал разговоры. Сам помалкивал. Чувствовал, когда можно говорить, когда стоит и послушать.

В самый разгар банкета встали с торжественными лицами комендант Розенфельд, оберштурмфюрер Краффе, его помощник Айхе и бургомистр Станкевич. Станкевич высоко поднял рюмку.

– Господа, нас ждёт большая работа. Наконец воздух нашего славного города очистится от смрадного жидовского дыхания. Пришёл приказ от командования.

Пьяная толпа отозвалась торжествующим рёвом. Выпили и тут же, не откладывая в долгий ящик, двинулись исполнять приказ.

Первые выстрелы на Красноармейской прозвучали в 3 часа ночи, но сам Пётр Людвигович появился там только в 8 утра. После банкета заглянул домой, немного покемарил, чтоб стряхнуть пьяную муть. Встал, переоделся, умылся, к 7 утра заглянул в полицию, взял с собой уроженца Зембина Павла Анискевича и двинулся к гетто.

Там уже вовсю кипела работа. Шумели машины, кричали выгоняемые из домов люди, раздавались одиночные выстрелы. Анискевич поднял прихваченную в полиции длинную тяжёлую палку, с удовольствием вытянул пробегавшего мима еврея по спине. Тот кувыркнулся на мостовую.

– Пошла потеха, – ухмыльнулся Анискевич.

Петра Людвиговича быстро ввели в курс дела и поставили руководить отправкой автомашин. Первая партия, организованная Гринкевичем, ещё ночью уехала к Разуваевке.

Пётр Людвигович включился в процесс, суетился, показывая свою нужность, свою работу. Проверял и усиливал охрану, махал руками, направляя грузовые автомашины. Полицейские двигались по улице толпой, врывались в очередной дом, вытаскивал наружу обитателей. Грузили их в машины, отдельные партии отправляли к аэродрому пешком. Люди были подавлены страхом, почти не сопротивлялись. Рыдали в голос только дети. Брели семьями, жёны рядом с мужьями. Детей вели за руки. Полицаи плотно окружали место «изъятия». При первой же попытке бегства – стреляли в упор.

К Ковалевскому подошёл бургомистр Станкевич:

– Пётр Людвигович, оставь тут всё на околоточного надзирателя Кисляка. Надо к аэродрому ехать, они там не справляются. Медленные как улитки. Пусть потерпят, я скоро подкрепление пришлю. В ямы пусть складываются упорядоченно, методом сардин, лицом вниз. Для экономии места. А то, боюсь, не хватит выкопанных ям. Опозоримся перед немцами.

Ковалевский кивнул и подсел в ближайшую автомашину. Выстрелы услышал за несколько километров от Разуваевки. Грохали и одиночные, и сразу целые залпы. Автомашина затормозила у края поля, и Пётр Людвигович тут же включился в процесс. Стоял у самого оврага, руководил раздеванием привозимых евреев. Вскоре устал так, что руки поднять не мог. Приходилось отходить в сторону, курить, отдыхать, передавая дело Василию Буднику. Тот долго не рассусоливал. Одним движением срывал с жидов одежду, гнал к ямам, где их подхватывали стрелки. Баб и мужиков вперемешку. Сортировать их тут, что ли? Все перед Богом едины.

К полудню прибыл Эгоф, привёз длинный кнут и тоже принял участие в потехе. Стал с того края, куда сгоняли уже раздетых людей, хлестал их по голым задницам. Над полем стоял крик, плач. Дети вырывались, не хотели идти к ямам, раздеваться на холодном октябрьском ветру, поэтому многих бросали вниз одетыми, стреляли вслед. Укладывали один слой тел, следующую партию заставляли присыпать лежащих песком, снова укладывали слой.

Вскоре кто-то подал идею, что стекающая кровь попадёт по подземным водам в Березину, не дай Бог, начнётся эпидемия. Привезли известь. Стали пересыпать тела известью вперемешку с песком.

Ковалевский устал так, что руки не слушались. Рядом с ним стоял большой металлический ящик, в который скидывали одежду. Ящик наполнялся, его относили к машине, выгружали. Он снова наполнялся. Перед глазами уже плыло, уши заложило от криков, выстрелов. Рядом работал Будник, вот у кого сил хватало на троих. Не уставал, только ухмылялся.

Ещё через час приехал завхоз службы безопасности Иосиф Майсак, привёз водку и закуски. Сделали перерыв, выпили, передохнули. Посидели, покуривая и разглядывая угрюмую молчаливую толпу жертв. Опять вернулись к работе, от города ехали и ехали машины. Нельзя было долго рассиживать.

После выпитого Ковалевскому легче не стало, наоборот, ещё больше зашумело в голове. Память сохранила несколько эпизодов. К примеру, краем глаза он заметил долговязого молодого парня, совершенно голого. Его уже спустили в яму и заставляли лечь на убитую, совершенно обнажённую девушку. А тот стеснялся и норовил отползти в сторону. Полицаи смеялись над ним, издевались, гоняя из угла в угол ямы.

Потом Ковалевский увидел, что неподалёку от ямы сидит на куче земли маленький мальчик. Шагнул к нему, толкнул вниз. Достал из кармана пистолет выстрелил раз, второй. Пули выбивали фонтанчики песка рядом с головой мальчишки, но руки тряслись, и Пётр Людвигович всё никак не мог попасть в цель.

Наконец стоявшему рядом немцу по имени Макс надоело наблюдать за потугами Ковалевского. Он дал очередь из автомата, прекратив мучения жертвы.

В толпе бледных лиц мелькнул, кажется, его недавний знакомец Никита Иосифович, но круговерть «работы» мигом унесла его прочь. Да и до него ли сейчас было, до жалкой трясущейся единицы, когда тут тысячи «объектов».

Ближе к вечеру в город возвращался начальник полиции Зембина. Прихватил обессиленного Петра Людвиговича с собой. В кабине автомашины Ковалевский прикрыл глаза, откинулся на спинку.

– Что, Пётр Людвигович, устал? – спросил его зембинец.

– Да, развелось их, – едва слышно отозвался Ковалевский. – Даже не подозревал, что их столько у нас в городе.

– Теперь-то свободнее будет?

Пётр Людвигович согласно кивнул.

На второй день «акции» Ковалевский остался в городе. Голова трещала от шума и выпитого накануне. К вечеру узнал, что про него спрашивали, начальство недовольно его отсутствием. Утром третьего дня встал пораньше, направился к оврагу. Авторитет – такое дело. Наживать его долго, а потерять можно в один момент.

Снова выстрелы, крики. Ямы, заполненные уже до самого верха. Всё-таки не рассчитали, не хватило. С новой партией привезли молодую девку с двумя братьями-малолетками. А ближайшая яма-то уже с верхом, складывать народишко некуда. Не самим же копать, и так устали, как собаки.

Ковалевский бросил лопату девке.

– Копай! И себе и пацанам.

Та артачиться не стала и начала копать. Ковалевский с Василием Будником отошли в сторону покурить.

– А ничего такая, – похвалил Ковалевский ладную фигурку девушки. – Тоща слишком, но они уже все такие. Ты, как раздевать станешь, позови меня.

Будник ухмыльнулся.

– Позову, Пётр Людвигович. Не забуду.

– Пацанов первыми кончай, а то орать станут.

– Глянь, одного уже куда-то утащили.

– Не сбежал бы.

– Тут не сбежишь. В соседней яме местечко нашлось, туда и увели.

– На двоих хватит. Эй, девка, бросай лопату!

Девушка покорно положила инструмент на кучу рыхлой земли, вылезла из ямы. Младший из братьев вцепился ей в ногу.

– Нечего тут, – проворчал Будник, отрывая мальчишку от сестры. – Раздевайтесь оба!

Девушка только потянулась к вороту, как из сумрака надвинулся на неё кто-то высокий и тощий в офицерской немецкой форме. Немец схватил девушку за плечо, рванул в сторону, поволок к Ковалевскому.

– Эй, что тут происходит? – запротестовал Будник.

– Это есть мой слуга Полина! – рявкнул офицер. – Почему она тут?

– Так жидовка, господин офицер, – растерялся Пётр Людвигович. – Приказано всех жидов.

– Она не есть жидовка! – отрезал офицер. – Она у меня мыть полы! Слышал?

– Документик бы какой, герр офицер.

– Свинья! – взвился немец. – Как ты смеешь?

– Оставь, Пётр Людвигович, – посоветовал Будник. – Видишь – буйный. Ещё стрельнет.

– Моё дело маленькое, – пожал плечами Ковалевский. – Но, если что, я вас запомнил, герр офицер.

Немец зашипел, как раскалённая плита, на которую плюнули. Потянулся было к кобуре, но передумал. Уволок Полину в темноту. Будник мягко, но настойчиво развернул мальчишку к себе спиной, к яме лицом, и выстрелил ему в затылок.

К вечеру третьего дня поток из города стал иссякать. Примерно 1500 евреев, в основном мужчин – ценных специалистов – оставили работать на нужды Германии. Никак не сходились итоговые списки расстрелянных. Получалось то 7500, то почти 8000. Непорядок.

Ковалевский подождал, пока ручеёк жертв сойдёт на нет, и пошёл к дороге. Надо было переодеться, поужинать. Утром снова на работу, а ноги не держат.

У края поля курили и разговаривали несколько усталых полицаев. Один из них, Иван Гончаренко, громко жаловался товарищам:

– Целый день с этими тряпками туда-сюда мотался! Сколько можно? Груды вонючего тряпья, разве возьмёт его кто? Всё веселье пропустил, только пятерых и получилось пристрелить.

Василий Будник не отставал от Гончаренко:

– Я тоже всё время с тряпками. Раздевай их, к яме веди. А стреляют другие. Несправедливо.

Околоточный надзиратель Станислав Кисляк и ленинградец Константин Пипин покуривают и поглядывают на неудачников с насмешкой. Уж кто-кто, а они за эти три дня потешились, постреляли. Пипин несколько раз со счёта сбивался. Поработал в Борисове славно, так много не стрелял ни в Крупках, ни в Мстиже.

Шёл Пётр Людвигович дальше и набрёл на другую кучку полицаев. Те тоже жаловались, но по иной причине.

– Из Корсаковичей приехали для помощи, – ныл Михаил Тарасевич, обращаясь к односельчанам Григорию Верховодке и Ивану Копытку. – Думали, поживимся в городе, тут много богатеев. А что досталось?

Тарасевич достал из кармана часы и помахал ими перед носом у Копытка.

– Жалкие остатки. Всё местные до нас выгребли.

– Тебе хоть часы достались, – уныло вторит ему Верховодка. – А у меня в кармане и вовсе пара тряпок. Перед бабой показаться стыдно. Заработал называется.

Снова прошёл мимо Пётр Людвигович, улыбаясь в усы. Уж ему-то досталось добра. Лежит в стороне его доля. Доха женская, почти новое пальто, как раз жене впору, шуба овчинная, патефон, этажерка, 55 рублей царским золотом и куча старых советских рублей, на первый взгляд почти полторы тысячи. Бумажные рубли, конечно, мусор, но всё равно приятно.

* * *

Ещё лучше зажил бывший кассир. Поднимался с утра весёлый, с аппетитом завтракал, шёл на службу. Встречные кланялись ему чуть не до земли. В кабинете тихо, уютно. Просители приходят с подарками. Дома – довольная жена, расторопная домработница. Кому война, а кому счастье привалило.

Шёл Пётр Людвигович на службу, насвистывая от удовольствия.

У крыльца в луже валялся бывший полицай Морозевич. Когда Пётр Людвигович проходил мимо, пьяница приоткрыл глаза и едва слышно прохрипел:

– Утречка доброго, начальник.

Ковалевский не удостоил его даже взгляда. Морозевич исправно выполнял приказы, весь 1941-й активно участвовал в «акциях», но вскоре его беспробудное пьянство стало мешать работе. Он упустил несколько евреев, чуть не провалил «акцию», поэтому был с позором изгнан из рядов полиции. С тех пор окончательно опустился и любил иногда, напившись, приползать под крыльцо бывшего начальника. Валялся, храпел, пока Ковалевский не приказывал отволочь пьяницу в боковой переулок.

У окна в коридоре переговаривались три полицая. Хвастались ночной добычей, договаривались пойти в обед в лавку Марии Петруненко, которая не брезговала реализацией этой «добычи». Что ж, и подчинённым надо заработать. Если сотрудники довольны, то и начальнику хорошо.

* * *

Случались, конечно, проколы. Но Ковалевский их мигом исправлял. В 1943-м гостевал Пётр Людвигович у знакомого своего Полубинского. Сидели, выпивали, закусывали хрустящими солёными огурцами. Захорошели уже оба и как-то сам собой свернул разговор на жидов, будь они неладны.

Вспомнили со смехом, как в прошлом году бегал по улице старый Кончик. Тряс дробовиком и орал в окна:

– От меня, старой и учёной собаки, ни один жид не спасётся!

И ведь находил, тащил в комендатуру чернявых. Проверяли их и большинство, конечно, отпускали, но парочку удалось выявить при помощи старика Кончика. Наливали ему за это, само собой.

– А Пётр Логвин-то какой молодец, – похвалился подчинённым Ковалевский. – Заметил он как-то девчонку-малолетку, что по улицам бродила, еду искала. Пригляделся, чернявая и есть. Подкатил: «Что ищешь, деточка?» Та нюни распустила: «Кушать нечего, дяденька. Сидим голодные». Не поленился, сбегал домой, принёс узелок с сухарями. «Веди, – говорит. – Накормлю вас». Малая и привела доброго дяденьку к тайнику, где три жидовские семьи прятались. Логвин долго ждать не стал, на месте их всех и положил. И девку ту вместе с ними, чтоб не хныкала.

– Орлы там у вас в полиции служат. Сплошь герои, – поднял рюмку Полубинский.

– А то, – гаркнул Ковалевский.

Чокнулись, выпили.

– Следователя Виктора Гарнцкого знаешь?

Полубинский отрицательно помотал головой.

– Таких людей не знаешь! Эх, ты! – разочарованно фыркнул Пётр Людвигович. – Зверь настоящий. Уж поверь мне, я в жандармах ещё при царе служил. Посадит в кабинете жида или подпольщика и пока тот во всём не признаётся, не выпускает. Часами сидит, себя не жалеет. Те и признаются. Куда им деваться, коль рожа вся раскровянилась. Такое подписывают – всей комендатурой читаем и смеёмся. Ну хоть Иосифа Казакова знаешь?

– Слышал что-то.

– Ы-ы, слышал он что-то. Тоже орёл. Бывший лейтенант Красной Армии. Правильную сторону выбрал. Целый год в городе работал, кличка у него была Барсук. Столько подпольщиков выследил, никто столько не нашёл. Медаль ему за это выйдет, не иначе.

Выпили и за Барсука.

– Отчего ж ты, Пётр Людвигович так евреев не любишь? – поинтересовался Полубинский. – Обидели они тебя чем?

– Да просто так, – пожал плечами Ковалевский. – При царе-то сидели они в своих домишках тише воды, ниже травы.

Он сжал свой кулак, показал хозяину.

– Вот они где все у меня были. Пискнуть боялись. А потом с революцией ожили. Артели завели, расплодились. Куда ни плюнь в Борисове, Зембине, Минске – в жида попадёшь.

– Ты ведь с ними в сапожной артели работал.

– Работал, – помрачнел Ковалевский. – А куда было деваться? Никто за так кормить не станет, даже при советской власти. Терпел их. Зато теперь новая власть на место их поставила. И нам прибыток, разве плохо?

Тут хозяйка Полубинского и пошутила.

– Ты, мол, Пётр Людвигович, так евреев не любишь, а у самого под крылом жидовка с пащенком своим скрывается.

– Кто это ещё? – взвился Ковалевский.

– Да домработница твоя, Ольга. Не знал, что ли?

– Брешешь, баба!

– Вот те крест!

– Да какая же она еврейка, она ж белявая. И фамилия.

– А фамилия у неё Прасс. Ольга Айзековна Прасс. Бойченко она только для тебя.

Глаза Ковалевского налились кровью. Он со стуком поставил рюмку на стол.

– Под крылом, говоришь?

– Да ладно тебе, Пётр Людвигович, – отшатнулся от страшного гостя хозяин. – Дурная баба глупость сказала, а ты осерчал. Давай, лучше, ещё выпьем.

– Выпили уже, – хрипло ответил Ковалевский. – Спасибо за угощение. Пора мне.

Он тяжело поднялся, пошатываясь, вышел за порог.

– Прасс, значит. Пригрел змею на груди.

Он добрался до комендатуры, кликнул полицаев Василия Будника и Павла Анискевича. Двинулся с ними к своему дому.

– Что делать станешь, Пётр Людвигович? – спросил его Будик.

– Пригрел, – сквозь зубы прошипел Ковалевский. – Два года. И её, и щенка. И у кого? У меня под самым носом. Что начальство скажет!

Поднимаясь на своё крыльцо, он рванул из кармана пистолет, с которым никогда не расставался.

– Ольга-а-а! Иди сюда!

– Пётр Людвигович, – всполошилась жена Ковалевского. – Спят уже все давно. Чего ты шумишь?

– Значит, мне надо! – оттолкнул жену Пётр Людвигович.

Вломился в каморку, где на узкой кровати съёжились в ужасе домработница с сыном, и несколько раз выстрелил в бледные пятна лиц.

– Никто! – рявкнул, выходя, жене. – Ты слышишь – никто!

Будник и Анискевич вынесли наружу тела.

* * *

1 июня 1944 года в Борисов вошли советские войска. Пётр Людвигович сидел у окна, мрачно наблюдал за тем, как по улице пылят ревущие танки, шагают колонны красноармейцев. Разбитая и бегущая армия нашла в себе силы, разжала пружину и перешла в наступление. И так разжала, что покатились новые хозяева прочь.

А за ними и те, кто им служил. И начальник городской полиции Михаил Гринкевич, и Давид Эгоф, и бургомистр Станкевич. А Пётр Людвигович не побежал. Стукнуло ему к тому времени уже 66 лет. Болело сердце, ныли ноги. В голове мутилось, сбивался пульс. От пьянства и обжорства увеличилась печень, толкала в бок, даже дышать мешала. Испуганная переменами жена просила, звала, но Пётр Людвигович сказал, как отрезал:

– Может, ещё образуется. Все эти дела ещё доказать надо, а свидетелей мы не оставляли. Бросать же добро, дом, бежать куда-то на старости лет… Помру я по дороге в грязи. Лучше уж здесь.

Не обошлось.

Через несколько недель в дом Ковалевских с ордером вошёл молодой еврей Даниил Сорокин. Офицер и следователь. Жители Борисова быстро указали на оставшегося в городе палача. Когда его выводили, Пётр Людвигович чуть не плакал. Жаловался следователю:

– Душили, душили вас. Стреляли, стреляли. Не добили, не справились.

И больше переживал не за свою судьбу, а за то, что не закончил доверенное ему новыми хозяевами дело.

В рассказе использованы материалы следственного дела № 259 Ковалевского Петра Людвиговича, 1878 г.р., уроженца и жителя г. Борисова. 28 июля 1944 г.