Текст книги "Звезда над сердцем"

Потом рассказывала, что взяла в руки этот ещё тёплый, пахнущий сытостью хлеб, и не поверила своим глазам. Она уже больше года жила на эрзац-хлебе и баланде из брюквы. А тут – белый хлеб. Мама несла мне булку, шла по улице среди пожаров и криков и думала: «Что бы с ней не сделали за этот кошелёк, посадят в карцер или вовсе расстреляют, но сегодня я и мой ребёнок наедимся белого хлеба».

Вот такие были мечты.

Мама пришла в госпиталь, и тут я сделала то, за что всю жизнь было стыдно. Я потом много раз просила у мамы прощения, она отшучивалась.

Немка-медсестра открывает дверь, говорит, к тебе «муттер» пришла. А я испугалась, что сейчас меня заберут из тёплой палаты, от подруг-приятелей, из этого места, где меня хорошо кормят, лечат, одевают, где тепло и добрая старушка приходит с книжками. Заберут и поведут обратно в барак, где холод, крысы, баланда и эрзац-хлеб. И на пороге стоит страшная женщина, худая, в серой противно пахнущей одежде. Поведёт меня туда, где черви в фасоли, где брюква огромными кусками, где умерла моя сестра, и я тоже умру.

Я забилась под одеяло и кричу:

– Это не муттер, это чужая тётка. Танте! Я туда не пойду, я не пойду с ней!

Медсестра меня уговаривает, а у меня истерика.

Прости меня, мама.

* * *

Вошли в город американцы. Танки, джипы, отряды людей в странной форме, разговаривающие на незнакомом языке. К немцам-то мы привыкли, американцы же были для нас в новинку. Освободили лагерь. Выживших посадили на машины и отвезли к себе в тыл. Начали кормить, лечить и одевать. Меня тоже забрали из госпиталя, мы с мамой снова были вместе, нашли дедушку. Я из госпиталя опять уезжать не хотела. Там было хорошо, а чужаки везут неизвестно куда. Страшно.

Еле уговорили меня, силой тащили.

Пожили немного в американской зоне. С нами там носились как с хрустальными. Откармливали, точнее, пытались нарастить немного мяса на скелетах. Давали лекарства. Как только решили, что мы перенесём дорогу, то отправили в советскую зону оккупации.

Вот тут и начались новые проблемы. Встретили нас плохо. Говорили, что мы продались немцам, уехали работать за большие деньги. Пока наши товарищи гибли в немецкой оккупации, мы жировали. Допросы, очные ставки, встречи с какими-то мужчинами в форме. Кое-как мы оправдались. Да и самым лучшим доказательством были худые измождённые лица и длинный список похороненных в немецкой земле работников. Работников и их детей.

У мамы потом ещё долго были проблемы с работой, анкетой. Но главное, что мы выжили.

В октябре 1945-го нас повезли домой. Загрузили в машины и по каким-то кружным дорогам через всю Германию, Польшу переправили на родину. По дороге снова с нами плохо обращались. Водители, охрана кричали на нас, обзывали. Кормили плохо.

Женщины не растерялись. На остановках находили растущие вдоль дорог фруктовые деревья. Натрясут яблок, груш, каких-то слив. Притащат всё в кузов. Этим и подкреплялись. После брюквы с фасолью вроде и неплохо.

* * *

Приехали, а в нашем доме возле Гомеля живёт другая семья. Такие же бедные и несчастные, как и мы. Разве можно было с ними ругаться? Потеснились. Половина деревни сгорела. Света нет, радио нет. Гомель тоже весь в руинах, улицы завалены битым обгорелым кирпичом. Но везде красные флаги. Победа.

* * *

Понемногу устроилось всё. Я пошла в школу, стала вспоминать русский язык. Удивляла учителя тем, что читала на немецком, а на русском не умела. За это на меня косо поглядывали. Был у нас на весь класс один букварь. Носили его домой по очереди. Очень сильно хотели учиться, получить образование, стать специалистами, отстроить страну.

Мальчишки наши сплошь бегали на учёбу в отцовских шинелях. Подвязывали полы, рукава обрезали и ходили. Детской одежды не было. Но обязательно у каждого красный галстук. Утюжили его каждое утро. Гордились им.

Однажды мой приятель Колька прибегает в школу. Смотрим, а он без галстука. Учительница спрашивает:

– Николай, почему ты без галстука? Ты же пионер!

Коля носом хлюпнул, отвечает:

– Так мамка с утра на работу в колхоз пошла. Она «куфайку» верёвкой подвязывает, а тут верёвка порвалась. Она галстуком концы связала. Сказала, что на улице работает, а я как-нибудь без галстука похожу.

Учительница потом к Кольке домой ходила, ругалась на мать, что так вольно с галстуком обращается. А та и не понимала, что от неё хотят. Думала, что это Колька набедокурил.

* * *

Я сейчас смотрю, как дети идут в школу. В яркой удобной одежде, с разноцветными портфелями. И вспоминаю своих одноклассников. Мальчишек и девчонок в серых солдатских шинелях со взрослого плеча, в которых они тонули. Помню, как подбирали длинные полы, чтоб не наступать на них, когда бегаешь. Наталкивали в обувь бумагу, чтоб хоть как-то держалась. Как носили тетрадки в торбочке, а то и вовсе перевязывали их верёвкой и таскали. Как радовались каждой обновке, берегли её, боялись лишний раз надеть.

Было холодно и горько, был голод, страх, смерть. Пусть наши дети и внуки никогда не узнают, что это такое.

Запись интервью предоставлена Валентиной Лукьяновой, сотрудником Гомельской областной универсальной библиотеки им. Ленина.

Иван (11 лет)

Иван Ильич Лукьянов

(д. Каменка Могилёвского района, Беларусь)

Лукьяновы жили в деревне Каменка неподалёку от Могилёва. Мать Федосья Ивановна и два брата, Иван и Николай. Николай старший, Ване в 1941-м едва исполнилось 11 лет. Мать рано стала вдовой, много работала в колхозе, чтоб её дети были не хуже других. Приходила с поля и брела на свой огород. Сыновья старались помогать ей, радовать успехами в школе. В школу бегали за несколько километров, но разве это расстояние для быстрых мальчишечьих ног. Соберутся стайкой – и ничего им не страшно, ни зимние вьюги, ни майский дождь.

Ване особенно давалась математика. Решал самые сложные задачи, удивляя учителей. А в свободное время, как все дети, бегал по улице, играл с приятелями в догонялки, лапту. И в любимую всеми мальчишками игру – «войнушку». Делились на белых и красных, с криками носились между домами, целясь друг в друга из кривых веток, лихо рубили этими же ветками, превращёнными в сабли, заросли крапивы, доски забора. Никто не хотел быть «белым», спорили, чуть до драки не доходило.

А 22 июня 1941-го началась настоящая война, стало не до игр. В первые дни ещё не верилось, казалось, что всё это где-то далеко, что бои на границе скоро закончатся, что мы победим. Потому что «в эту ночь решили самураи…» И самураям быстро показали, что граница не дремлет. Но когда через Каменку потянулись унылые вереницы отступающих советских войск, стало тревожно. Отчего так быстро идет враг? Почему наши не дают ему решительный бой? Почему отступают?

Выходили из домов, спрашивали у проезжавших мимо солдат, но те угрюмо отмалчивались.

Через неделю линия фронта заполыхала совсем рядом. Над Каменкой заревели самолёты, снаряды падали прямо на улицах. От взрывов гибли люди, загорелось несколько домов. Местные бросились копать на огородах укрытия, блиндажи, прятались там. Во время одного, особенно яростного боя, когда снаряды так и сыпались на крыши, мать сунула в руки Ване Библию.

– Читай, сынок.

– Что читать?

– Всё подряд читай. Бог услышит.

Услышал или просто повезло. В 1941 году дом Вани и его семья остались целы. И снаряды перестали падать. Зато на улице показалась немецкая пехота.

Задерживаться надолго оккупанты не стали. Пробежались по домам, выметая продукты и приглянувшиеся вещи, походя, второпях установили новый порядок. Сельчан согнали на собрание, показали новых руководителей. В деревне оставалось несколько полицаев, подчинявшихся незнакомому человеку с неприятным серым лицом. Серый был назначен старостой, выбрал для жизни лучший дом.

С первого дня староста активно взялся за «работу». Выслуживался перед хозяевами. Объявил, что отныне все: и дети, и взрослые должны работать на «Великую Германию». Составил списки и внимательно проверял по утрам, следил, чтоб все выходили. Однажды Николай, брат Вани, отказался идти на работу. Полицаи вломились в дом Лукьяновых, избили мальчика, привязали его к берёзе возле сельсовета. А на шею повесили надпись, что так будет с каждым за неповиновение. Николай простоял привязанный целый день на солнцепёке. Лицо его было в крови, под глазами – синяки. А полицаи полёживали рядом в теньке.

Даже одиннадцатилетнему Ване староста нашёл работу. Приказал возить воду для новых хозяев, и самих немцев тоже. Отправлял в соседние деревни за загулявшими солдатами, часто в темноте, ночью.

Ваня был смелым, а ещё по малолетству не думал о последствиях. Вёз однажды в соседнюю деревню очень пьяного немца, который выступал перед соотечественниками, пел песни, читал стихи. Заезжего артиста везде встречали радостно, поили, кормили. А Ваня оставался на улице под снегом и ветром. Ему не разрешали даже зайти с улицы в тепло.

Из последней хаты артиста вынесли уже на руках. С хохотом забросили в сено, заботливо укрыли одеялом. Ваню хлопнули по спине:

– Вези, мальчик! Смотри, не потеряй! Головой отвечаешь!

Ваня заметил, что на прощание немцу за пазуху засунули какую-то папку. Отъехал подальше в поле, остановился, вытащил папку, открыл. Какие-то бумаги на немецком, печати с орлами. Ваня распустил тесёмки, студёный ветер подхватил белые листки, понёс над полем. Саму папку засунул поглубже в снег.

Нарочно скорчил жалобную рожицу:

– Ничего не знаю, дяденьки. Не видел никакой папки.

После полез к немцу в карман. Тот даже не пошевелился, лежал, запрокинув голову, и пах как спиртзавод. В кармане кошелёк с немецкими марками. Деньги Ваня выбрасывать не стал, спрятал в сено на возу. Понимал, что если немец хватится, а его начнут обыскивать, то деньги найти не должны. Сразу расстреляют или забьют до смерти.

С таким же отчаянием Ваня с приятелями полез на немецкий склад. Зимой у них с братом совсем не было обуви, а друг по имени Аким узнал, что на складе немцы хранят огромное количество сапог. Ночью полезли на склад, вынесли по паре. По глупости попались патрулю.

Ночь провели в запертой комнате, тряслись от страха, прощались с жизнью. Но, к счастью, патруль был из местных полицаев. Родителям мальчишек удалось их подкупить и не пустить дело в оборот.

* * *

В 1943-м немцы объявили о том, что молодёжь и подростков отправят на работы в Германию. Утром всех построили на улице и повели в сторону дороги. Ваня с братом сумели слегка отстать и нырнуть в переулок. Все их товарищи надолго уехали на чужбину, многие так и не вернулись, погибли. Лукьяновым повезло и на этот раз.

* * *

Вскоре Иван с матерью и братом переехали к дяде Моисею в посёлок Лысая Гора. Оставаться в Каменке было небезопасно. На улицах появились листовки партизан, сообщавшие о том, что Красная Армия наступает, а линия фронта приближается. Немцы забеспокоились, начались преследования тех, кого заподозрили в связи с партизанами. Под расстрел мог попасть любой житель деревни.

Переехали к дяде, а потом и вовсе временно ушли в лес.

Немцы боялись партизанских нападений, весь лес вдоль дорог вырубали широкими полосами. Проводили карательные операции.

В 1944-м посёлок Лысая Гора попал в зону такой операции.

Ранним утром 1944 года фашисты совершили зверскую расправу над жителями маленького поселка, обвинив в связи с партизанами. Все мирные жители: женщины, дети, старики – были выгнаны из своих домов. Их заставили рыть ров, затем прогремели выстрелы, унося жизни ни в чём не повинных людей. Запылали дома.

В живых остались только девушки, пасшие коров далеко за посёлком.

Чудом уцелела и семья Лукьяновых. Вечером, накануне того рокового дня, какое-то внутреннее чувство подсказало дяде Моисею, что нужно спасаться. Запрягли лошадь и выехали в лес. Сколько они там пробыли: две недели или три, Ваня не помнит. Но спустя многие годы память хранит страшную картину, которую он и его родные увидели, вернувшись в деревню: сожжённые дома, а ещё грудной ребенок соседки, лежащий возле того самого рва. Возможно, мать оттолкнула его от себя, надеясь на чудо. Или, наоборот, младенца растоптал палач и отбросил сапогом в сторону. На месте гумна с зерном были обнаружены останки крестного Вани. Его почему-то убили отдельно от остальных жителей.

Свидетелей той трагедии не осталось. Можно лишь предполагать, как все происходило…

* * *

Ваня прятался ещё год, а в 1944-м Могилёв освободили советские войска, и страшное время закончилось. Как и каждая белорусская семья, Лукьяновы потеряли родных и близких. Не вернулись с фронта братья матери Иван, Демид и Леон Карпеченко. Во время немецкой бомбёжки погибла тётя, двоюродная сестра Евдокия. Жену дяди Лукьянова Марину немцы встретили возле леса. Женщина собирала грибы. Её обвинили в связи с партизанами, назвали связной. Тут же заставили выкопать могилу и расстреляли.

Воспоминания о войне Ивана Ильича Лукьянова записала его дочь Валентина Лукьянова.

Таиса (8 лет)

Таисия Васильевна Овсянникова (Лущик)

(д. Подгорцы Копыльского района – Санкт-Петербург)

Мой отец Василий Михайлович Лущик в начале 1930-х после окончания педагогического техникума приехал по распределению на Копыльщину, где встретил мою маму Глафиру Ивановну Раицкую.

Поженились. В 1933 родилась я, а в 1936 – сестричка Станислава, во время войны – брат Алик.

Семья жила в доме бабушки Михалины, довольно образованной женщины в деревне Дусаевщина. Во время Первой мировой войны бабушка потеряла мужа, кормильца семьи, оказалась в очень тяжёлом положении. Написала письмо самому императору Николаю II с просьбой о помощи и получила деньги и посылку от покровительницы российского Красного Креста императрицы Марии Фёдоровны. Эти деньги помогли какое-то время продержаться, поправить положение.

Перед самой войной отец отправился на учёбу в педагогический институт, хотел получить специальность методиста-психолога. Одновременно занимался в разведшколе и прекрасно освоил немецкий язык. Конечно, об этом в семье никто ничего не знал. Через несколько недель после объявления войны отец вернулся пешком из Минска с целью собирать сведения о вражеских войсках, налаживать связь между теми, кто не собирался сдаваться. Прошёл через линию фронта, мимо наступающих вражеских колонн, далеко обходя места боёв.

С первых же дней отец начал свою опасную работу. В нашем доме был спрятан радиоприёмник. Отец садился к нему, слушал, записывал. Во время сеансов связи с Москвой женщины во дворе затевали стирку белья. Я сидела высоко на пороге и следила за улицей, чтобы никто чужой не зашёл в дом. Затем за сводками приходил связной, дядя Сандик из деревни Якушовщина.

В конце первой же недели войны в деревню явился небольшой отряд немцев. Собрали всех в центре, принялись фотографировать. Одному подростку сунули в руки флаг со свастикой, двое встали в толпу, крикнули, чтоб все улыбались. Снова фотографируют.

Затем фотограф забрался на коляску мотоцикла, произнёс речь:

– Мы вас избавили от большевиков! Мы принесли вам новый порядок! Вы должны верой и правдой служить Германии.

Ещё пофотографировали и уехали.

– И у них отчётность, – пошутил кто-то из сельчан.

Тем временем новые «хозяева» обустраивались, собирались обосноваться надолго. В нашей деревне немцы восстановили старый цех по производству масла, творога и сыра для своих нужд. Объявили, что нужны работники. В это тяжёлое время надо было как-то выживать, и местные были вынуждены ходить на работу. Сначала управляющим на предприятии назначили бывшего зоотехника В. Клепко. Осенью его заменил немец Костейн. Прибыли также два голландца (агроном и ветврач) и полицай-охранник. Костейн и голландцы следили за порядком, качеством продукции. Нам от этого масла и сыра ничего не доставалось. Всё шло оккупантам.

* * *

Летом 1942 года в деревню из Копыля пришли двое детей-сирот – мальчик и девочка. Мать-еврейка во время ликвидации нацистами копыльского гетто тайно отправила их к бабушке. Дети ходили по деревне, спрашивали, где живёт бабушка. Попались на глаза управляющему. Костейн сначала принял ребят, привёл в свой дом, накормил, оставил ночевать в сарае. Расспросил о том, кто они и откуда. Те, простодушные, всё и рассказали. На следующий день управляющий отвёл их в лес и застрелил из пистолета. Наверное, получил за это награду или действовал самостоятельно, по идейным соображениям.

* * *

Вскоре нашлись «доброжелатели», которые подсказали новой власти, что Василий Лущик владеет немецким языком, имеет образование. В дом пришли полицаи, пригласили отца на работу: на маслосырзавод и в полицию переводчиком. Отец ответил уклончиво, но понимал, что отказаться нельзя. Это вызовет подозрения. Он связался с командованием партизанского отряда имени В. И. Чапаева, но там тоже не смогли конкретно ответить, что ему делать. Предложили потянуть время.

Полицаи приходили снова. Намекали, что поступают сведения от тех же «доброжелателей», что к нам часто заходят незнакомые люди, приезжает из соседней деревни дядя Сандик. И всё это очень подозрительно.

Отец испугался за семью. Понял, ещё день-два – и за него возьмутся всерьёз. Было принято решение уходить в партизаны. Но как обыграть это, чтоб отвести беду от семьи? Отец разыграл целый спектакль. Зарезали кабана, демонстративно разделывали его во дворе, чтоб соседи и проходящие мимо видели. А ночью, в темноте, к дому подошли партизаны, забрали мясо и отца. Для прикрытия забрали ещё несколько сельчан, которых потом отпустили.

После «похищения» мама побежала к директору Костейну и разыграла ещё один спектакль.

– Ночью к нам ворвались вооружённые люди, отобрали мясо и увели хозяина. А детей кормить надо.

Для пущей важности заголосила и пустила слезу. Немец поверил, так расчувствовался, что дал команду выдать ей кое-какие продукты, и каждый день давать молоко для детей.

* * *

В середине 1942-го в нашем районе случилась трагедия. Партизаны неподалёку от деревни Аножки напали на продуктовый обоз, убили из засады ротного интенданта и нескольких литовских полицейских, которые охраняли молочный цех. Тут же приехал отряд карателей. Начались допросы, угрозы, пытки. Взяли в заложники несколько местных жителей и объявили, что если в ближайшие дни никто не выдаст нападавших, то заложники будут расстреляны.

Селяне, спасая свои жизни, признались, что нападение совершили не они, а парни из Дусаевщины. Литовцы вызвали из Копыля подкрепление и нагрянули в нашу деревню. Собрали детей, младших посадили на землю, сзади поставили старших, а за ними – мужчин. Подняли винтовки, прицелились.

Мы уже прощались с жизнью, когда за людей вдруг вступился директор молокозавода.

– Они не виновны. Я их хорошо знаю, – сказал он.

– Это преступники, – начал спорить командир полицаев. – Ты прикрываешь тех, кто напал на моих людей. Будешь отвечать.

– Если вы их убьете, то кто же будет трудиться у меня? Не будет сыра, масла, мне тоже придётся отвечать, – возразил управляющий. – Вы пойдёте в цеха?

Спорили долго, ругались. Литовцы грозили Костейну различными карами, но тот стоял на своём. Не думаю, что он нас жалел. Скорее, боялся, что не выполнит планы, и предприятие придётся закрыть.

Пока ругались, мы тряслись от страха и холода. Наконец полицаи плюнули, пригрозили, что так этого не оставят, людям не простят, и уехали.

Управляющего действительно вскоре сняли с должности.

Не прошло и месяца, как полицаи выполнили свои угрозы. В это время в округе проводилась карательная операция «Праздник урожая» (февраль 1943-го). На территории Гресского, Копыльского, Пуховичского, Слуцкого и Узденских районов полицаи 13-го полка и 11-го охранного батальона вместе с тремя бригадами СД и батальоном Оскара Дирлевангера, который формировался из заключённых немецких тюрем, пытались окружить и уничтожить партизанские формирования. Горели деревни Жаулаки, Колодезное, Масевичи, Рулево и многие другие, были расстреляны тысячи человек.

Для нашей деревни были составлены списки, кого оккупанты хотели уничтожить. В основном семьи партийных деятелей и тех, кого подозревали в связи с партизанами.

Мы жили в 8-квартирном одноэтажном доме. Местные жители называли это здание бараком, хотя там было вполне комфортно. За несколько дней до карательной акции нас и несколько других семей специально переселили в другие дома. Накануне вечером 22 февраля жена старосты Лемешиха отправилась по деревне тщательно сверять списки жителей, проверяла, чтобы никто не убежал. Людям говорила, что немцы хотят оказать помощь, выдать муку многодетным. Завтра необходимо прийти к 10.00 в центр деревни к нашему бывшему дому.

У нас в этот день нас был маленький праздник. Мой 10-месячный братик Алик сделал первые шаги, был такой весёлый, всем улыбался. А тут старостиха со своими списками, с обманными речами. Чувствуя какой-то подвох, мама сказала, что мы никуда не пойдём. Рано утром 23 февраля в дом ворвался полицейский. Угрожая винтовкой, потребовал срочно идти на собрание. Выгнал всех на улицу. Мама хотела завернуть Алика в пуховый платок, подарок отца, но полицай заорал, что нам и так там будет жарко. Вырвал из рук матери платок и забрал себе.

Возле «барака» уже стояло оцепление в три ряда. Литовцы, местные полицаи и немцы. Сельчан начали делить на две группы. У стены «барака» стоял литовский офицер и зачитывал фамилии из списка. Слышу – называют нашу фамилию. И люди в ужасе расступаются, отходят от нас, как от прокажённых.

Мама толкнула нас с сестрой в толпу «нейтральных».

– Идите в Подогорцы, к тёте Стасе Лабацевич.

А шестилетняя Слава испугалась, стала плакать и тянуть меня к маме, к «бараку».

– Хочу к маме! Мама!

Полицейский, бывший мамин одноклассник заметил её, поманил к себе. Слава вырвалась из моих рук, бросилась к матери.

– Что ж вы делаете? Оставьте хоть детей! – взмолилась мама.

– Молчи, дура! Она и вторую вытянет, – огрызнулся полицейский.

Я отступила в толпу, спряталась среди людей.

Тех, кого отсеяли, отвели в сторону. А тех, чьи фамилии были в списке, погнали в барак, обложенный со всех сторон соломой. Каждый шаг приближал их к жестокой и мучительной смерти. Мама с братиком на руках и сестричкой, едва переступив порог, прибилась к стене. Она стояла в оцепенении и пришла в себя, когда молодая девушка Люся закричала и бросилась к двери.

Кто-то из немцев выстрелил в Люсю из автомата, и та упала прямо на пороге. Полицаи толкнули тело внутрь, подпёрли дверь бревном. Поднесли огонь к соломе. Сначала повалил густой, удушливый дым, потом загорелись стены.

Мама прожила в «бараке» 5 лет, знала там каждый закоулок. Повела детей в дальний конец, в кладовку, там под полом было небольшое углубление. Закрыли дверь на крючок и попытались залезть под пол, надеялись пересидеть, спрятаться. Но яма была слишком маленькой, не помещались. Тут в кладовку начала стучать моя бабушка:

– Глафира, открой, это я!

Бабушка утром ушла доить корову, увидела полицаев, спряталась, и её не поймали. А когда узнала, что задумали каратели, сама прибежала, проникла в барак, чтоб помочь спасти внуков. Мама открыла. А по коридору уже валит дым, слышны крики, стоны, молитвы, треск пожара. Кто-то лезет в окна, их встречают выстрелами.

Мать с бабушкой высочили через дальнее окно, в дыму их не увидели. Бабушка с маленьким Аликом кинулась в сторону Копыля, мама со Славой и Зоя Клепко побежали в лес. На окраине деревни их перехватил односельчанин Михаил Карачун.

– Давайте ко мне!

А каратели уже заметили, что из дальнего окна разбегаются люди. Опять затрещали выстрелы, по улицам побежала погоня.

– Что же мне с вами делать? – растерялся Карачун. – Кругом полицаи. Идите в сарай, там под кучей навоза лаз. Выберетесь за забор и бегите в лес.

Только вышли на крыльцо, а во двор уже немцы ломятся. Пришлось возвращаться в дом, прятаться в яму под полом.

Грохочут сапогами над головой.

– Где две женщины? Они сюда побежали!

Карачун трясётся от страха, но не говорит. Прицелились в него, замахнулись прикладами. Михаил сделал вид, что упал в обморок. Падая, сгреб со стола на пол вместе со скатертью завтрак. Зазвенели, разбились тарелки, покатилась картошка, потекла в щели пола затирка, кислое молоко. Зато скатертью закрыло кольцо от крышки в полу.

Полицаи ходят по дому, стреляют в подпечек, стучат прикладами по стенам, полу. Мама в это время зажимала Славе ротик, а девочка так крепко вцепилась ей в руку, что потом с трудом разжала пальцы. Каратели торопились, искали невнимательно, поэтому маме удалось выжить. Поздно вечером Михаил выпустил их из укрытия. Решили пробираться к родственникам в деревню Подгорцы.

Шли по дороге в сумраке. Заслышав малейший звук – прятались в канаве. В урочище Вербочки мимо проезжали сани с людьми. Мама услышала, как обсуждают расстрел в Дусаевщине.

– …люди горели, как дрова, – сказал кто-то.

По голоса мама узнала знакомых, выбралась на дорогу, попросила подвезти до деревни.

* * *

Бабушку с маленьким Аликом на руках быстро догнали, втолкнули обратно в горящий дом. Догнали и Николая Войтеховича. Когда каратели ушли, люди пытались водой и снегом потушить то, что осталось от здания, надеялись, что кто-то остался в живых. Бабушку Михалину нашли на пожарище с прижатым к груди ребёнком. Умирая, она до последнего прикрывала внука от огня своим телом.

Посреди пепелища остались стоять три печи с обгорелыми трубами. В подпечке одной нашли трупы троих детей Володи Акулича (12 лет), Эдика Татура (10 лет), третьего не смогли опознать.

* * *

Я стояла в толпе, смотрела, как в огне гибнет моя семья, слышала крики людей. О чём думала тогда – не знаю. Мне всё не верилось, что это происходит. Когда обвалилась крыша, полицаи сели в машины, на телеги и укатили. Я поняла, что можно больше не опасаться за свою жизнь, но горе было такое, что я брела как в тумане, меня качало из стороны в сторону. Пришла от пожарища домой. Повсюду лежат вещи мамы, сестры, братика. А их самих уже нет. Вот крошечный носочек Алика, вот кукла из платка, которую мастерила Слава. Вот кастрюля, которой ещё утром касались мамины руки. В кастрюле – еда, её мама для нас приготовила. А маму я больше никогда не увижу живой.

Я даже не плакала. Помню, что очень хотелось кушать и спать. Я положила себе полную тарелку, сидела, жевала, не чувствуя вкуса. В бреду мне виделось, что бабушка Михалина накрывает меня своим платком и говорит:

– Таиса, не ходи домой! Тебе будет горячо, как и мне.

Забежала соседка и забрала меня к себе. Она смотрела прикованную к кровати больную сестру, была бездетной. В мирное время заходила к нам, приятельствовала с мамой. И в горе не оставила. Она быстро раздела меня, укутала одеялом, посадила на печь. В это время остатки полицаев продолжали рыскать по деревне в поисках жертв по кровавому списку, попутно занимаясь грабежами.

Соседка мне приказала:

– Если зайдут и спросят, где твоя мама, покажешь на меня. Поняла?

А я сижу, ничего толком не понимаю, только киваю.

Слышим, грохочут в сенях, ломятся в дом. Вошли несколько немцев, полицай. Все не наши.

Соседка бросилась им навстречу.

– Паночки, к нам нельзя, у нас тиф!

И показывает на сестру, на меня.

Немцы брезгливо отшатнулись, но полицай отодвинул соседку в сторону, наклонился надо мной.

– Где матка?

Я пытаюсь ответить, но из горла вырывается только сип. Указываю трясущимся пальцем на добрую женщину. Полицай пошарил ещё в доме и ушёл. Прихватив несколько вещей, которые понравились.

Я отогрелась, поела и ушла к тёте в соседнюю деревню. Оставаться дальше у нас было опасно. Могли в любой момент вернуться полицаи, староста знал всех, кто попал в списки, в лицо.

На окраине Подгорцев я встретила партизан, всё им рассказала.

* * *

Потом мы узнали ещё некоторые подробности о произошедшем в тот страшный день. На одной из улиц деревни немцы зашли в дом Виктора Раицкого. Их встретила бабушка Варвара Тимофеевна. Её сын, невестка, внук и ещё несколько односельчан возле сарая выкопали в снегу тоннель, спрятались там.

Старая женщина, не понимая, что делает, указала место, где укрылись люди. Каратели пообещали, что их только проверят, а если не выйдут – сожгут дома на улице. Все покинули укрытие и оказались в руках палачей. Их и других пойманных односельчан привели для проверки в дом Ивана Карпука. Провели перекличку. Кто оказался вне списка – отпустили, а 10 человек повели на расстрел. Глава семьи Виктор Раицкий попросил всех расстрелять в родном доме. Их убивали, стреляя в затылок, в сенях. Для устрашения жителей Дусаевщины трупы сложили в виде колодца, сверху бросили тело 4-летнего Вити. Каратели приказали всех похоронить в огороде и только затем окончательно покинули растерзанную деревню.

* * *

В 1970 году останки убитых в феврале 1943-го перенесли в братскую могилу в центре деревни к пятидесяти сожжённым. Всех погибших было около 60 человек.

* * *

После этой трагедии мы долго не оставались на одном месте. Жили у родственников в Подгорцах и Малом Велешино. Когда потеплело, ночевали в лесу в шалаше, в поле в стогу сена. В руках – два небольших узла с одеждой, продуктами, котелком и чайником. На верёвке водили коровку – нашу кормилицу. Это бабушка, уходя спасать нас, успела выпустить её из сарая.

Мама переживала за погибших, жалела Алика. Они с папой очень ждали сына. Всё твердила, как она мужу будет смотреть в глаза, что не уберегла. В это время он был разведчиком штаба диверсионно-разведывательной группы Бибикова и Белякова № 14 особого назначения, в день расстрела деревни находился на задании.

Тяжело мы поднимались по жизни после войны. Своего жилья не было. Кочевали по родственникам и будущим соседям. Душевные раны начали заживать, когда построили свой дом в Подгорцах, снова начали рождаться дети – дочь Люся и сыновья Володя и Миша. Один раз маму вызвали к следователю в Минск дать показания в качестве свидетеля. Поймали карателей, которые жгли людей. Надо было ехать на суд. Из-за пережитого она не переносила дорогу, да и дети маленькие. Часто болело в груди, постоянно лечила горло, пока хороший врач не поставил диагноз: так называемая грудная жаба – болезнь на нервной почве. А мою сестру Славу всё же догнала война. В 1978 году у неё обнаружили быстротечную форму рака (саркома). Во время болезни всё время твердила:

– Мне так больно и жарко, как тем людям, что горели в огне «барака».

Ещё в детстве она боялась подходить к костру. Один раз из печки вывались угольки, и она закричала: «Огонь, огонь» и выбежала на улицу. В 44 года её не стало. На попечении дедушки Михаила осталась её 6-летняя дочь Анна.

Материал предоставил Б. Н. Денисюк