Текст книги "Звезда над сердцем"

Михаил Яковлевич Клишевич

(д. Комсомольское Копыльского района, Беларусь)

Я родился в многодетной семье. Мои брат Дмитрий успел окончить всего четыре класса, брат Евгений один класс начальной школы. До войны родители ударно трудились в колхозе «Боевик». Имели и крепкое личное хозяйство. Вроде жили не бедно, но и изобилия не было.

Война началась так быстро, немцы продвигались так стремительно, что отца Якова Степановича и других мужчин из деревни не успели призвать в армию.

Первые оккупанты зашли в деревню уже в начале июля 1941-го. По-хозяйски заглядывали в дома, просили молоко, куриные яйца, сами ловили кур и гусей.

Пришлось нам приспосабливаться, привыкать и как-то жить. Вскоре мы узнали, что немцы вывозят молодых парней и девушек на работы в Германию. Обещали золотые горы, но, конечно, им никто не верил. Большинство молодых парней чтобы не быть вывезенными на чужбину, ушли в партизаны.

Почти сразу начались частые налёты гресской полиции на нашу и окружающие деревни. Врывались, как бандитские шайки, забирали съестное, всё, что показалось ценным. Отрядами полиции всегда командовали немецкие офицеры. Они указывали, руководили, но «руками» грабежей были местные полицаи.

Летом 1942-го грабежи стали почти обыденностью. Помню, однажды по улице проходил немец, глянул к нам во двор, а там, как назло, пасутся пять овец. Приказал гнать этих овец в конец улицы. Я схитрил, спрятал одну в сарае, а сам погнал только четыре. Удалось сохранить хоть часть нашей маленькой отары.

В другой раз заявились и без долгих речей забрали корову. Сопротивляться было бесполезно. Полицаи всегда приходили большими отрядами, вооружённые. Не задумываясь, пускали в ход приклады, дубинки, кулаки. Когда корову, нашу кормилицу, выводили из сарая, мама сильно плакала. Уже после войны она опознала её на пастбище в Слуцком районе и забрала у семьи бывшего полицая.

Свиней мы сами отдали партизанам. Остались с пустым сараем. Вот и всё наше хозяйство.

В деревне нашлись предатели. Начали доносить на тех, кто был активистом в колхозе. Наш сосед, приятель отца, по такому доносу одним из первых оказался в концлагере в Барановичах. Мы отлично понимали, что за отцом тоже придут, это только вопрос времени. Поэтому прятали его в погребе. Разгребали картофель, накрывали покрывалом, сверху опять сыпали картофель. Для верности, когда во дворе хозяйничали немцы или полицаи, мы с братьями лезли в погреб и садились на эту кучу картофеля.

Однажды нагрянули внезапно, когда их не ждали. Подошли со стороны речки Вилейки, начали обыск. Один услышал, что в погребе кто-то есть. Мы зашевелились, и несколько клубней скатились с кучи и ударили в металлическое ведро. Полицай заглянул в погреб, посветил на нас фонариком. А мы тряслись от страха, думали, что сейчас он бросит гранату или выстрелит.

Полицай долго вглядывался в наши испуганные лица, переводя ослепляющий луч с одного на другого. Он, наверное, смотрел всего минуту, но нам эта минута показалась вечностью. Потом убрал фонарик и ушёл.

* * *

Вскоре мы узнали, что в урочище Цагельня каратели расстреляли некоторых наших односельчан. Мы не понимали, что это такое, мальчишеское любопытство тянуло посмотреть на это страшное место. И однажды утром мы с моим приятелем Мишкой Харитончиком, ничего не сказав родителям, побежали посмотреть.

Если бы я знал, что увижу, никогда бы не пошёл. На всю жизнь запомнил эту страшную картину. До сих пор перед глазами забрызганная кровью земля и гора расстрелянных людей, среди которых 20 детей. Мёртвыми лежали Лёва и Валя из семьи Марии Цвирко. Мои сверстники, товарищи по играм, с которыми я ходил в детский садик. Совсем недавно мы вместе бегали по улицам, они были живые, весёлые. И вот лежат как сломанные куклы. И кровь их уже впиталась в слой прошлогодней листвы.

Мы с Мишкой испугались, бросились домой и никому не сказали, где были.

* * *

После расстрела в Цагельне отец и односельчане выкопали в лесу землянки. Наше укрытие, оборудованное небольшой печуркой и спрятанным в полу запасом продуктов, располагалось среди болот на острове под елью. Мы узнавали, что в нашу сторону собирается отряд полиции, и тут же бежали прятаться. Несколько раз нам это удавалось, и каратели находили только пустые дома. Уже позже я узнал, что в гресской полиции служил человек, который предупреждал о замыслах оккупационных властей. Но, к сожалению, его быстро вычислили.

* * *

Рано утром 23 ноября 1943 года деревню окружили полицейские из литовского и украинского карательных подразделений, которые располагались в Копыле. По улице промчалась бронемашина с чёрными крестами, раздались крики, выстрелы.

Мы услышали, что соседка кричит:

– Бегите, облава!

Мы едва успели одеться. Старший брат бросился будить партизан, спавших на сеновале у соседей через два дома. Мама связала узлом одеяло, бросила туда немного еды, какую-то одежду и утварь, даже кашу с чугунком из печки успела вытащить. Убегала последней.

– Бегите в лес на болото, – крикнул отец.

Мы бросились к лесу огородами. Отец бежал впереди и командовал, когда нужно упасть на землю и не шевелиться, а когда изо всех сил рвануть вперёд.

Из деревни бежали все жители. Женщины, старики, дети. Все понимали, пощады не будет, полицаи убьют каждого, кого найдут. Лес подступал к нашей улице совсем близко, но в то утро казалось, что каждый лишний шаг может стать последним. Из бронемашины начали стрелять по убегающим мирным жителям. Партизан украинец Молибожко сумел незаметно подползти и подорвать её в тот момент, когда колёса броневика заскользили по грязи.

Броневик затих, Молибжко бросился к деревьям, растущим вокруг кладбища, но не добежал всего несколько шагов. В спину ему ударила пулемётная очередь, пули прошили тело насквозь, ударили в ствол ближайшей сосны. И потом в солнечные дни из этих ран ещё долго вытекала смола, похожая на слёзы.

Молибожко погиб, но спас многих жителей деревни. Пока каратели разобрались, пока поняли, что случилось, мы уже ушли глубокой в лес. Из-за деревьев несколько самых смелых наблюдали за тем, как полицаи вырывали пучки соломы из крыш и жгли деревню. Над домами поднялся чёрный, густой дым. Было очень обидно, ведь избу отец срубил в начале мая перед самой войной. В доме ещё пахло свежей смолой. Просторный, светлый, чистый дом ржаной соломою покрыт. Мы спали на этой соломе, как на матрасе, и видели замечательные сны.

* * *

Отдышались, начали пересчитывать друг друга. Только тут мать заметила, что я без сапог. Второпях едва успел штаны натянуть. Удивительно, я в тот день несколько часов бегал по полю, лесу, замёрзшему болоту и даже насморк не заработал.

Спрятались в землянках, оставив на опушке часовых. Если бы немцы пошли в лес – они бы нас предупредили. Ноябрь месяц, очень холодно, а дров не запасли. Да и жечь костры рядом с облавой страшно. Мёрзли. Полицаи деловито, дом за домом, жгли деревню. Всё чаще поглядывали в нашу сторону.

Опасаясь, что каратели наберутся храбрости и пойдут за нами, мы двинулись за болото в деревню Бор. Отец привёл нас в дом своего двоюродного брата, где всех накормили и согрели на печи. Мне отдали поношенные ботинки не моего размера. А я и рад был хоть таким.

В Бору просидели два дня, потом потянулись обратно. Вернулись на пожарище, где ещё дымились головешки. Кое-где краснели угли, валялись чугунки, закопчённая посуда. На месте нашего дома – только почерневшая печь с обвалившейся трубой. Каратели угнали всех оставшихся животных, переловили кур. Мы начали искать хоть что-то и, к счастью, обнаружили в печи остатки уцелевшей еды. Подмели эти крохи. В последующие дни нас выручал старик-сосед. У него в сарае сгорел бычок, и удалось срезать с костей немного мяса.

– Берите, ешьте, добрые люди, – говорил сосед. – Остался нам, враг не успел.

И мы ели. Жевали, набивали животы. Съели всё, что могли, с приправой в виде сгоревшего сена и навоза, без соли и хлеба. За три дня просто обглодали останки бычка до костей.

Мама наша всё плакала, ходила по пепелищу потерянная. Она словно постарела за эти сутки, прорезались глубокие морщины, а ведь ей было всего 35. Она копалась в пепле, пыталась что-то найти. Ложки, ножи, уцелевшую посуду. Подойдёт к печи, погладит её.

– Как будем жить? Как зиму протянуть?

Даже кошка наша погибла, мы нашли её косточки в золе. Кошка у нас была очень умной, встречала нас и родителей с работы, ловила мышей. А если в дом заходил чужой человек – шипела на него и кидалась, норовила поцарапать. Мама, убегая, специально дверь не закрыла, чтоб кошка выскочила, но та предпочла остаться в доме и погибнуть с ним вместе.

Обжили мы уцелевший сарай, где раньше стояла корова да курятник. Снова ждали тревоги, и при малейшем шуме бежали в лес, на болото, в нашу землянку. Затем отец на пожарище выкопал ещё одну землянку, вставил дощатую дверь, слепил печурку. Зимой питались тем, что нашли после пожара. Ходили к родственникам на другую улицу, просили у друзей из соседних деревень еду. Спасибо всем добрым людям, которые не дали нам умереть от голода. Кто немного картофеля даст, кто свеклы или моркови. За счастье, как настоящий деликатес, мы встречали горсть муки и стакан молока для затирки.

* * *

С началом весны 1944-го мы, дети (братья и соседские ребята), в основном жили и ночевали в лесу в шалашах, сделанных из еловых веток и травы. Мастерили даже «гнёзда» на деревьях на высоте 4–5 метров. Одеяла и постель из сухого мха. И, конечно, костёр. Сидели вокруг него, заворожённо глядя в огонь, рассказывали друг другу страшные истории. Но историй этих не боялись, наша жизнь была страшнее самых жутких сказок. С рассветом нас будили птицы.

Умывались и пили воду из ловчих ям, выкопанных давным-давно сельскими охотниками. Всё наше время уходило на поиски съедобной пищи. Научились ловить руками рыбу в болоте и реке. На бродах простой корзиной ловили жирных пескарей. А там, где в реке была яма, топтали ил, мутили воду, били дубиной щук, вылавливали карасей и вьюнов. В лесу пили берёзовый сок. Посуду мастерили из коры осины. Снимали аккуратно кору с длинной ветки, перегибали её посредине, соединяли тонкой палочкой. Получался хороший стакан для питья воды и сбора ягод.

Обязательным инструментом у каждого был перочинный ножик, который мы носили на верёвочке в кармане, чтобы не потерять. Ножики делали, затачивая на камне тонкий кусок металла. Собирали на болоте яйца диких птиц: уток, гусей и ворон, которые жарили и варили в солдатских касках. Вместо салата – заячья трава, щавель, лебеда, крапива. Жарили на шпажках сыроежки. Просто объеденье, если была соль. Но чаще вместо соли использовали лесных муравьёв. Хлеб заменяли запечённые на костре молодые побеги сосны. Боровики, подосиновики и подберёзовики нанизывали на ветки как белки, сушили на зиму. С появлением ягод жизнь становилась веселей и надёжней. Конечно, всё что добывали из еды, приносили родителям. Ходили босиком и боялись змей. Радовались, когда видели, что их ловили аисты.

* * *

В 1944-м встречали на дороге Шишицы-Бобовня первые танки Т-34. Всей деревней высыпали им навстречу, рвали на поле цветы и бросали танкистам. А красноармейцы нам в ответ бросали конфеты и печенье. Тогда я впервые попробовал настоящий шоколад. Больше года питался подножным кормом, голодал, всё время днём и ночью хотел есть. А тут – шоколад.

Я развернул плитку лакомства тихонько, как из мины капсюль достают, лизнул разок-другой и отдал маме.

Танки пылили по дороге, а мы, детвора, гурьбой, что было сил, бежали следом. И не хотели упускать из вида эти машины с красными звёздами.

Мы с Мишей Харитончиком побежали в деревню Сунаи, стоящую на самой дороге. Меня танкисты посадили на броню и прокатили под красным флагом до нашей деревни, а ещё подарили пилотку со звездочкой. Радости не было предела.

Мать увидела меня в обновке, заулыбалась, закричала:

– Это Миша мой!

Мы все почувствовали, что победа близка, что скоро снова начнём нормально жить.

Всю ночь деревня веселилась, а дети ели сладости. Через несколько дней улыбки женщин сменились печалью. Мужья и сыновья засобирались в дорогу, на фронт. Опять цветы и слёзы. После освобождения района на фронт ушёл и наш отец.

С нетерпением в деревне ждали почту. Прилетали треугольники со словами родных, весточки, сообщения, что они ещё живы. Что сражаются за нашу свободу. Это были счастливые мгновенья.

Но были дни чернее ночи, когда приходили похоронки. Соседке такой страшный лист пришёл. Не стало дяди Вани Карпучка – работяги, шутника и музыканта. Сложил голову при освобождении Польши, как и более 50 односельчан.

* * *

Однажды к нам в землянку заглянул немец, выходивший из окружения из Бобруйского котла. Весь обросший щетиной, худой, грязный, голодный маме показал и поцеловал фотографию жены с детьми, заплакал. Мать отдала ему чугунок вареной картошки – наш ужин – и сама заплакала. За несколько недель до этого случая в деревне была сформирована группа молодёжи для поимки отступающих оккупантов. В этой команде был мой старший брат Дмитрий. Пока я за ним сбегал, немец ушёл по тропинке в тот самый лес, в который мы убегали всю войну от карателей. А наши ребята за июль-август пленили 16 вражеских солдат.

Без отца мы выживали как могли. Одежды не было, но вскоре вырос лен, мама научилась делать из него полотно, а уже из этого полотна шила одежду. Я до сих пор не знаю, как она одна умудрялась нас кормить, доставать спички, соль, мыло. Сейчас я понимаю, что она нам всё отдавала, а сама голодала.

Ещё осенью мы с братьями могли что-то добыть из съестного в лесу или на поле. Собрать остатки картофеля, набрать грибов, ягод. Но когда выпал снег, стало тяжело. Снова замаячил голод, и даже жёсткие блины из крахмала были в радость.

Осенью 1944-го я пошёл в первый класс. Фашисты сожгли нашу школу, поэтому учились в здании больницы. Букваря я вообще не видел, чернила мастерили из сажи, тетрадки из обрезков газет. Уроки делал при горящей лучине.

С обувью было совсем плохо. До морозов бегали босыми. Не успели оглянуться, как осень пролетела. Маме удалось двум старшим братьям лапти сплести, а мне – нет, но очень хотела, чтобы я учился. Не спала ночами, а к зиме одарила меня крестьянской обувью.

Помню, темно, землянку замело снегом, очень холодно, зябко и постоянно хочется есть. Мы с братьями от голода шатаемся. Два дня в нашем жилище не было ни картофелины, ни крошки хлеба. Братья крепче, а я, с трудом передвигая ноги по снегу, приползаю из школы.

– Мама! Я кушать хочу!

А мать в слезах разводит руками.

– Сынок! У нас ничего нет.

Истощённая от недоедания, с синяками под глазами она заплакала, потеряла сознание, упав рядом с дверью. Уже несколько дней на маленькой печке просто кипятилась вода, которую мы подсаливали и пили без ничего. А ведь матери ещё приходилось ходить на работу в колхоз, зарабатывать трудодни.

* * *

После боёв в округе осталось много оружия и боеприпасов. У меня даже винтовка была и куча патронов. Играли в войну, баловались. Мы не боялись оружия, привыкли к нему. От этого и беды случались. Стреляли из автомата в ворон, в лесу взрывали пни, берёзы. При подрывах погибали и калечились дети. Моему двоюродному брату из Осовца при разборке взрывного устройства оторвало два пальца, а брата Дмитрия ранило в ногу.

Спасением от этой беспросветной темноты стало возвращение отца из Новосибирска осенью 1945-го. Повезло, что не доехал до «японской войны», выжил. Медали на груди свидетельствовали о том, что он освобождал Варшаву, штурмовал Берлин. Встречался на Эльбе с американцами, от которых получил подарок – складной перочинный ножик. С вещмешком через плечо, в английской шинели цвета хаки (мать потом сшила из этой шинели нам с братьями валенки) зашёл в землянку. Мы его атаковали с разных сторон. Кричали от радости, целовали, крепко обнимали. Отец выложил на стол хлеб, муку, кусочек сала, две банки тушёнки, чай, сахар, печенье, конфеты-подушечки. Для нашей семьи это было огромное богатство.

Можно было начинать жить.

Материал предоставил Б. Н. Денисюк

Альберт Александрович Гракович

(Борисов, Беларусь)

У мамы Валентины Кондратьевны нас было трое. Я, брат Анатолий (1923 г.р.), сестра Нина (1925 г.р.). Был ещё брат Владимир, но в 1938 году он умер.

Мама была мной беременна, когда отец Роберт Викторович Кручковский решил уйти из семьи. Она очень сильно переживала, не хотела об отце даже вспоминать. Когда я родился, записала меня в документы под другой фамилией, даже отчество поменяла.

Братья и сестра учились в 43-й железнодорожной школе Ново-Борисова, в которой преподавали на русском языке. В 1938-м в школу пошёл и я, но к тому времени 43-я была перегружена, поэтому отправили в новую 5-ю Сталинскую школу. Здание было двухэтажное, с печным отоплением. Учили нас на белорусском языке. Тогда в Борисове школы были и польские, и русские, и белорусские, даже еврейские. Родители могли выбирать язык, на котором хотели, чтоб их ребёнок учился. Например, дети военнослужащих из Печей почти все учились в 6-й русскоязычной школе.

В 1940 году мой брат Анатолий уехал учиться в Ленинград. Провожали его, надеясь на лучшую жизнь, думали, что скоро он станет большим и важным человеком. Планов было огромное количество.

А 22 июня 1941 года все планы рухнули.

В этот день было тепло и солнечно. Мама отмечала религиозный праздник, потому что была верующей. И тут сообщение: «Началась война». Полная растерянность. Что будет дальше? Как жить? Что за этим последует?

В первые дни магазины ещё работали. Мы бегали в магазин рядом с вокзалом, покупали продукты, запасов особо не делали. Никто не понимал, что это надолго. По железной дороге шли и шли забитые людьми поезда. В окнах мелькали испуганные лица. Беженцы ехали из западных регионов в Москву.

Борисов эвакуироваться не спешил. Никто и вообразить не мог, что немцы менее чем через неделю займут Минск. Все ждали затяжных боёв на границе, после которых наши доблестные войска погонят врага обратно. Но день шёл за днём, а фронт приближался.

Нашу беспечность не разделяли семьи евреев, которые после сентября 1939-го переселились с польских территорий в Борисов. В городе и до 1939-го было много евреев, стало ещё больше. Они селились преимущественно в районах на левом берегу Березины. Так вот эти евреи-беженцы всем говорили, что войне рано или поздно быть, немцы не остановятся. Но кто же им тогда верил. В июне 1941-го многие из них снялись с едва обжитых мест и поспешили всеми возможными способами эвакуироваться на восток. Их считали паникёрами даже соотечественники, коренные жители Борисова. И в этом была их трагическая ошибка.

Уже в июне город начали бомбить, новую часть, в которой мы жили, бомбёжка затронула не так сильно. Да и боёв рядом с городом особо не было. Слышалась канонада за Березиной, у старого города. Когда она начиналась, жители сидели по домам или прятались в укрытиях. На улицах мало кто появлялся, только по особой нужде.

В нашем сарае имелся крепкий бетонный погреб. При первых звуках артиллерийских залпов мы спускались туда. Укрытие казалось надёжным. Откуда мы, мирные люди могли знать мощь снарядов и бомб.

Первого июля канонада практически стихла. Изредка были слышны одиночные взрывы. Я высунул нос из укрытия – тишина. Стало мне любопытно. Выбрался, пока мать не видит, побежал в сторону улицы Труда. В районе современной базы горпищеторга, где в довоенное время находились военные склады и гаражи, двигалась колонна автотехники. Чужая форма солдат, чёрные кресты на бронированных бортах. Колонна спокойно и деловито вползала в город. Над одним из танков колыхался красный флаг с черной свастикой в центре.

Так началась оккупация.

В первые же дни были вывешены многочисленные приказы и распоряжения, регламентировался каждый шаг в жизни населения города. Создали магистрат, назначили бургомистра, объявили о наборе в полицию. И вскоре на улицах появились вооружённые люди с повязками на рукавах.

В полицию шли как пришлые, так и местные. Их заманивали обещанием хороших заработков. А многие шли, что называется, по зову сердца. Хотели выслужиться перед новой властью. В первые месяцы формы у полицаев ещё не было, они отличались от мирного населения наличием оружия да повязками на левом рукаве. Полицаи ходили по городу небольшими группами, вели себя нагло, задирали встречных.

Особой жестокостью выделялись так называемые «смоленские». Те, которых действительно набрали в окрестностях Смоленска и привезли к нам в Борисов. У них не было в округе родни, знакомых, некого стесняться и бояться. Особенно много «смоленских» появилось в Борисове в 1943 году, после того как подпольщики взорвали автомобильный мост через Березину. Эти пришлые полицаи были хуже зверей. За малейшую провинность могли выстрелить в человека. Врывались в любой приглянувшийся дом, устраивали грабежи, погромы. Могли бесцеремонно войти во двор, дом, забрать первое, что попадается на глаза. Поэтому приходилось всё прятать.

Этих полицаев местные ненавидели больше, чем немцев. Немцы были чужаками, говорили на незнакомом языке. А тут – почти свои.

Из немцев наибольшую опасность представляла полевая жандармерия. Они отличались от обычных солдат немного другой формой и большими блестящими бляхами, которые висели на груди. Ещё лютовали эсэсовцы. Обычные солдаты из вермахта особо нас не трогали. Однако и среди них были жестокие люди.

Немцы без особой надобности в дома не входили. Однако периодически устраивали облавы и ночные проверки документов. И уж если попадёшь в такую облаву, да без нужных документов, то конец тебе. Волокут на допросы, бьют. Хорошо, если живым выберешься. Днем по городу разрешалось передвигаться свободно, а в вечернее время и ночью действовал комендантский час, в течение которого покидать жилища категорически запрещалось.

Если же возникала надобность посетить своих сельских родственников или сходить в деревню, чтоб выменять что-то на продукты, то требовалось разрешение. Обращались к квартальному, он подавал прошение в полицию. В полиции выдавали заветный пропуск. С этим пропуском уже можно было покинуть город.

На выходе стояли посты охраны. После предъявления пропуска – обязательный обыск. С немцами, которые охраняли Московское шоссе, было проще договориться. Сунул им полдесятка куриных яиц – и иди себе. Но на других дорогах в основном стояли полицейские. Если местные, то тоже можно договориться. Угостишь самогонкой, в разговоре упомянешь общих знакомых, приятелей. Глядишь, и пропустили. Но «смоленские» и тут лютовали. Требовали за проход дань, не меньше бутылки самогона, хоть и пропуск у тебя. Если чем-то не угодил или просто не приглянулся – устраивали тотальный обыск с перетряхиванием вещей.

За порядок на улицах отвечали главы квартальных комитетов. В первый же год была проведена перерегистрация городского населения и выданы удостоверения личности – «аусвайсы». Потихоньку город приспосабливался. Возобновилась торговля, открылись школы. Жить-то как-то надо. Никто ведь не знал, когда это закончится, и закончится ли вообще. Ходили слухи, что немцы уже взяли Москву, что идут на восток.

Я все три года оккупации не учился. Мать приняла такое решение. Но школы работали, и преподавали там наши борисовские учителя. Мой знакомый, будущий скульптор Анатолий Аникейчик, учился, мама его преподавала в школе. Она же учила нас и после войны, хотя её долго проверяли и допрашивали, обвиняли в сотрудничестве с немцами.

Я считаю, что винить людей за то, что они работали при немцах, нельзя. Время было тяжёлое, голодное. Не хватало самого необходимого. Каждый выживал как мог. Ладно, если один, а если у человека дети, которые каждый день просят есть. Пойдёшь на сделку с совестью и будешь работать на врага. Кто-то устраивался в оккупационные учреждения и организации, кто-то вернулся на предприятие. Мама в довоенное время трудилась на фанерно-спичечном комбинате имени С. М. Кирова, но во время оккупации не работала. Нас выручало своё хозяйство, с продуктами особых проблем не было. Вообще горожане, которые жили в частном секторе, были в лучшем положении, чем те, кто жил в квартирах. Засевали огороды, держали скот, кур, свиней. Почти каждый клочок земли шёл под картофель. Однообразно, картошка в любых видах почти каждый день. Зато не голодно.

У нас тоже была корова, куры, пара свиней. Зато трудились мы в сарае и на огороде, не разгибаясь. И мама, и сестра чуть свет – шли сажать, полоть, поливать. До войны на нашей улице Горького жили этнические немцы, у одного из них по фамилии Герман была лошадь, мама постоянно нанимала его, чтоб перепахал огород. А так всё руками. Тяпкой, лопатой, граблями. Сено и то серпом косили, таскали во двор на спине.

* * *

В начале войны в районе проспекта Революции немцы создали лагерь военнопленных. Мы ходили туда, передавали продукты для солдат. Ни котелков, ни ложек, ни другой посуды у пленных не было. Они всё ели руками.

Сначала отношение к пленным было простое. Можно было легко выкупить солдата, подарив охране продукты или что-то из одежды, можно было выдать его за своего родственника и за взятку забрать. Многим военнопленным удалось сбежать, и они уходили в партизанские отряды в леса Борисовщины.

Знакомый борисовчанин рассказывал, что красноармейцем попал в плен и оказался в этом лагере. Одна из местных женщин обратила на него внимание и выкупила.

Лагерная администрация состояла из немцев, но внутри лагеря руководили сами военнопленные, назначенные этой администрацией. Со временем порядки в лагере ужесточились, охрана стала злее. Большую часть передаваемых продуктов немцы забирали себе, а пленным доставались жалкие крохи. Именно тогда в лагере начался голод.

Во второй половине 1943 года в этот лагерь стали поступать военнопленные в новой форме, с погонами на плечах. Так мы узнали, что в Красной Армии произошли изменения, введены новые знаки различия.

Пленных постоянно возили на работу. Они строили оборонительные укрепления вдоль Березины. Когда фронт откатился назад и приблизился к Борисову, немцы всех пленных вывезли на запад.

В Залинейном районе построили большой лагерь для гражданского населения. Охраняли его полицейские из Украины. Когда в конце июня 1944-го в Ново-Борисов ворвался советский танк Павла Рака, надсмотрщики запаниковали. Начался шум, тревога, узники каким-то образом узнали, что в городе наши и попытались бежать. Охрана, не задумываясь, открыла по ним огонь, многие были убиты.

О расстреле евреев в 1941-м мы толком ничего не знали. Ходили, конечно, страшные слухи, но им не хотелось верить. Перед расстрелом полицаи выселили всех жителей с улицы Красноармейской, что примыкала к гетто. Старались спрятать свои преступления. Но информация всё равно просачивалась. Не так легко скрыть убийство десяти 10 000 человек.

Со своими немцы тоже особо не церемонились. В здании 11-й школы находилась тюрьма для дезертиров и тех, кто нарушил их правила. Мой приятель Ивакин шел как-то рано утром в лес мимо огромной ямы, на месте которой сейчас находится корпус Борисовского управления внутренних дел. Из этой ямы до войны брали песок на строительство автострады Москва – Минск. Увидел, как возле ямы остановился грузовик с немецкими солдатами. Ивакин испугался, спрятался в кустах, стал наблюдать. Из кузова выпрыгнули немцы, выгрузили несколько таких же солдат только без оружия, поставили их возле ямы и расстреляли. Но трупы не забросали землёй, а забрали с собой, погрузили в кузов и увезли.

* * *

В годы оккупации работали рынки, стихийные базары. В районе современной 2-й поликлиники находилась постоянная толкучка. Универсальной валютой стал самогон, его можно было обменять на что угодно, его принимали без спора. Гнали все, в том числе и мама. К счастью для Борисова, у нас работала спичечная фабрика, перебоев со спичками, как в других городах, не было. Пока работала фабрика, её продукция, несмотря на жесткий контроль и наказания за воровство, попадала на рынок.

Из денег обращались советские рубли и оккупационные немецкие марки с обменным курсом десять к одному. Предпочтение при расчетах отдавалось советским червонцам с изображением Ленина. Они были как-то роднее, привычнее.

* * *

В годы оккупации абсолютное большинство населения стремилось жить по принципу: день прошел – и ладно. Довольствовались малым. Язык старались держать за зубами. Взаимопомощь была распространена между родственниками и соседями, проверенными временем. Рядом с нами жили Демские, Граховские, Ковалёвы, семья Казак. Люди надежные.

* * *

В сентябре 1943 года, приняв присягу, я стал связным партизанской бригады «Боевые». Мне поручили сбор сведений о действиях оккупантов в Борисове, приобретение медикаментов, советских денег и ценностей. В число обязанностей также входил учет эшелонов, проследовавших через железнодорожную станцию. Днем сам считал, а вот о количестве поездов в ночное время узнавал от железнодорожников, дежуривших на станции. В 1944-м эшелоны ночью практически не ходили, только в дневное время. С развитием партизанского движения и диверсий на железных дорогах впереди паровоза прицепляли одну, затем две платформы. Подходы к железнодорожному полотну немцы бдительно охраняли, на определенном расстоянии друг от друга находились посты.

В декабре 1943-го беда пришла и в нашу семью. Сестру Нину угнали в Германию, она смогла вернуться только после окончания войны. Были ребята, которые ехали на заработки добровольно. Немцы обещали хорошие деньги, обманывали их.

* * *

Освобождение Борисова в конце июня 1944-го началось с ударов советской авиации по стратегическим объектам противника. Жители укрылись в землянках, убежищах. Взрывами были уничтожены немецкие зенитные установки на железнодорожных платформах. Упорных боев за город не припомню. Немцы думали не об обороне, а о том, как бы удрать. Тем не менее, отступая, разрушили железнодорожную станцию, взорвали мост. Подожгли продовольственные склады, находившиеся в районе 8-й площадки, военный городок Печи. Лядищи не тронули.

В Ново-Борисове наиболее пострадал привокзальный район.

Сгорели или были разрушены многие здания вплоть до городского парка. Вокзал был сделан из прочной кладки, поэтому здание хоть и выгорело изнутри, но выстояло. После освобождения город бомбила немецкая авиация. В один из ночных налетов на железнодорожную станцию летчики просчитались и сбросили осветительные бомбы вдоль Почтовой улицы. У многих соседей оказались разрушены дома. Наш тоже.

Первых солдат Красной Армии я увидел на нашей улице. Они шли большой группой в сторону Жодино. В том же направлении по улице Труда ехали многочисленные грузовики и военная техника.