Текст книги "Звезда над сердцем"

Учитель

Давид Давидович Эгоф

(Борисов, Беларусь)

Ich-sterbe

Du-stirbst

er/sie/es-stirbt

wir-sterben

ihr-sterbt

sie/Sie-sterben

Стриженый мальчишка у доски, заикаясь, спрягает немецкий глагол «умереть». Его учителю Давиду Эгофу скучно, он украдкой зевает, с плохо скрываемым раздражением поглядывая на склонённые головы. Деревенские дети, от которых пахнет печкой и коровьим навозом. Не редкость вши, чесотка. Полутьма класса в глухом углу Беларуси. В феврале 1941-го Народный комиссариат просвещения откомандировал поволжского немца Эгофа в село Зембин Борисовского района. Образованный учитель страдает от скуки, от беспросветности сельской жизни. Вокруг него, культурного и утончённого человека, грязноватое еврейское местечко. Его жители неимоверно раздражают нового сеятеля разумного, доброго, вечного.

22 июня 1941-го Зембин был охвачен паникой. О наступлении немцев ходили страшные слухи, спешно эвакуировались семьи коммунистов, бежали на восток представители советской администрации.

Эгоф остался. Потом на допросах будет утверждать, что у него не было возможности уехать из Зембина. И лишь спустя годы признается, что с самого начала задумал остаться. Ему нравилось то, что несёт с собой новая власть. На восток наступали немцы. Неужели он, немец, не договорится с ними, не найдёт места в этом обществе.

Давид Давидович не постеснялся в первые же дни оккупации записаться на приём к новым хозяевам посёлка. Явился прямо в дом, где, выгнав в сарайчик женщину с детьми, квартировали офицеры. Долго ждал на улице, пока адъютант доложит о его приходе. Наконец его позвали внутрь.

В большой комнате было накурено. Несколько офицеров расположились вокруг стола. Двое обедали, в одном углу лениво беседовали. С Эгофом стал разговаривать только один из них, самый младший по званию.

– Вы просили об аудиенции? – на немецком языке спросил он. – Утверждаете, что свободно владеете языком и готовы сотрудничать с Германией?

Эгоф проглотил образовавшийся в горле колючий комок и быстро закивал:

– Так точно, герр офицер. Готов работать переводчиком, выполнять приказы командования. Я знаю всех местных жителей, знаю порядки.

– Порядок у нас будет свой! – перебил Давида немец.

– Простите, – испуганно поправился Эгоф. – Готов поддерживать немецкий порядок на занятых территориях.

– Так-то лучше, – похвалил его офицер. – Вы и в самом деле неплохо говорите на немецком. Произношение, конечно, как у пьяного баварского крестьянина с картошкой во рту, но сойдёт.

– Вы еврей? – вдруг в лоб спросил один из игравших в карты.

– Я немец, – чуть не выкрикнул Эгоф.

– А-а, фольксдойче, – фыркнул картёжник. Наверное, коммунист?

– Никак нет. Всегда ненавидел красных.

– Ох уж эти фольксдойче, – презрительно хмыкнул третий офицер. – Всей-то душой они за Рейх. Нет лучше патриотов.

Давид Давидович толком не понял, что это значит, но осторожно кивнул. «Дойче» же, а не «юде».

Его ещё минут двадцать расспрашивали, задавали каверзные вопросы о родителях, о том, как Эгоф жил при советской власти. Давид старался отвечать максимально честно. А вдруг проверят.

– Оставьте адрес, мы с вами свяжемся, – наконец сказал младший офицер. И кивнул на дверь, показывая, что разговор закончен.

Эгоф вышел из дома и почувствовал, что у него слабеют ноги. Опустился на стоявшую во дворе скамеечку. Выдохнул. И понял, что на него с ненавистью смотрят три пары глаз. Глаза принадлежали женщине и двум подросткам, выглядывавшим из полутьмы сарайчика. Один из этих подростков, кажется, Венька, учился в классе Давида.

– К немцам ходил, учитель? – негромко спросила женщина.

– Твоё какое дело? – огрызнулся Давид.

– Что люди скажут?

– А мне наплевать, что они скажут! – вспыхнул Эгоф. – Распустились при красных. Колхозы завели, голодранцев управлять поставили. Сейчас снова всё на своё место встанет.

– А если погонят немцев? Всё тебе припомнят, все твои разговоры.

– Погонят, как же, держи карман шире! Ты видела, какая силища прёт? Как перед ней все разбегаются?

– До поры до времени, – с надеждой в голосе ответила женщина.

Эгоф вскочил, плюнул себе под ноги и зашагал прочь. «Он им ещё покажет. Ишь ты, что люди скажут! Что прикажут, то и скажут».

Эгоф успел выполнить только несколько поручений немецкого командования. Выступил переводчиком, когда зачитывали новые правила жизни посёлка. Указал дом, где жила семья ушедшего на фронт партийного активиста. Уже 10 июля 1941-го приказом военного коменданта Илека Давид Эгоф назначен бургомистром Зембина. Его карьера началась.

На новом месте Давид развернулся вовсю. Не откладывая дело в долгий ящик, принялся изымать у населения скот, птицу. Реквизировал вещи. Всё отобранное без остатка отдавал в распоряжение немцев. Себе почти ничего не оставлял. Думал, что его время ещё придёт, а пока нужно быть честным. Ему стали доверять, хвалили. Свою команду Эгоф старался набирать из таких же, как он, «карьеристов». Но людей было мало. Шли в основном бывшие уголовники, алкоголики; те, кого Эгоф не любил и в прежней, учительской жизни. Приходилось принимать весь этот мусор. Остро не хватало людей.

Вскоре получилось и отличиться. В окрестностях деревни Костюки было совершено нападение на немецкий патруль. Убито пятеро солдат вермахта. Эгофу поручили разобраться с ситуацией. Именно тогда проявился долго скрываемый характер учителя. Рано утром во главе полицейского отряда Эгоф прибыл в Костюки. Полицаи выгнали из домов всех местных. Мужчин построили в центре в длинную шеренгу.

– Недавно неподалёку от вашей деревни было убито несколько солдат Германии, – громко сказал Давид. – Я уверен, кто-то из вас принимал участие в этом преступлении или знает того, кто его совершил. Если вы хотите избежать наказания, сохранить свои жизни, рекомендую прямо сейчас выдать виновных.

Мужики молчали, уткнувшись взглядами в землю под ногами. Среди них были молодые и старые, двое совсем седые, а трое почти мальчишки, чуть не ревели, хлюпая носами. В стороне замерли в ожидании и ужасе их матери, жёны, дети. Над улицей царила тяжёлая, гнетущая тишина.

– Я даю вам пять минут, – проявил милосердие Эгоф. – По минуте за каждого убитого. После этого уже ничем не смогу помочь.

Крестьяне молчали. То ли действительно не знали, кто напал ночью на патруль, то ли боялись партизан больше, чем немцев. Но это ничего. Это поправимо. Скоро будут бояться того, кого надо. Давид постоял, демонстративно глядя на часы, потом махнул рукой полицаям.

– Начинайте.

Те кинулись к шеренге. Отсчитывали по пять человек и вытаскивали каждого пятого. Отгонял неудачников к стене большого сарая. Получилось восемь мужчин. Среди них как раз самый младший, трясущийся и всхлипывающий. И лицо у него знакомое. Точно! Эгоф наверняка видел этого сопляка у себя в классе. Он ещё сидел где-то сзади и обстреливал товарищей жёваной бумагой. Давид подошёл к мальчишке.

– Ты, как тебя там?

– А-андрусь, господин учитель, – заикаясь, ответил парень.

– Даю тебе последний шанс. Кто напал на немецкий патруль?

– Я не знаю, господин учитель, – зарыдал мальчишка.

– Знаешь, – жестко ответил Эгоф. – Или знаешь того, кто знает. Отвечай!

Он взял парня за подбородок, дёрнул его голову вверх.

– Жить хочешь?

– Д-да.

– Тогда отвечай.

– Н-не знаю.

Эгоф от всей души влепил ему пощёчину. Голова подростка мотнулась, он ойкнул и отступил назад, но тут же упёрся в стену сарая.

– Будешь говорить?

Белые от ужаса глаза, трясущиеся губы. На бледном лице проступает красный отпечаток пятерни. Жалкое зрелище.

За спиной в голос зарыдала баба, видимо, мать этого щенка. Эгоф брезгливо передёрнул плечами, отпустил мальчишку, вернулся к полицаям.

– Целься!

Клацнули затворы. Эгоф и сам достал из кармана пистолет, прицелился в трясущегося бывшего ученика. Тут уж заревела вся деревня.

– Огонь!

Грохнул залп, восемь тел рухнули, забрызгивая кровью стену сарая. Бабы взвыли ещё громче, хоть это и казалось невозможным.

– И так будет с каждым, кто не подчинится приказам Германии! – торжественно сказал бургомистр. Не для крестьян, больше для своих подчинённых. Он знал, что донесут, доложат кому надо.

В этот и ближайшие дни Эгоф с командой объехали всю округу. В каждой деревне «процедура» повторялась. Было убито ещё 14 человек. Лично Давид Давидович застрелил двух мужчин. Его вызвали к командованию, похвалили за энтузиазм, за суровость к врагам Германии. Сказали, что надеются на то, что и в будущем «фольксдойче» проявит такое же усердие.

Эгоф с готовностью согласился и в дальнейшей работать не покладая рук.

В середине августа пришёл приказ разобраться с гетто Зембина. Эгоф подошёл к заданию ещё серьёзнее. Отобрал два десятка евреев покрепче, распорядился выкопать на окраине огромную яму. Чтоб не истерили раньше времени, объявил, что яма нужна для того, чтоб закапывать разбитую и сожжённую военную технику, которой было полно в округе.

Утром 18 августа помощники Эгофа Гнот и Голуб собрали евреев на базарной площади. Начали отбирать группы по 20 человек, отводить к яме, на краю которой уже собрались «зрители». Сам Эгоф, комендант Илек, представители от гестапо Берг и Вальтер. Прибыл с переводчиком Люцке – начальник Борисовского СД. Чуть поодаль, готовые исполнять каждый приказ начальства, стояли исполнители. Василий Харитонович – начальник полиции Зембина. Его заместитель Феофил Кабаков, полицейские Алексей Рабецкий, Яков Копыток, Константин и Павел Анискевичи, Константин Голуб, Григорий Гнот.

Конвейер работал без сбоев. Полицаи подводили очередную группу к яме, ставили на колени, стреляли. Шли за следующей. Если кто-то поднимал крик – избивали прикладами. Давид особенно подчеркнул, чтоб не было шума, позволяется действовать самыми жёсткими методами. Сбились всего два раза. Сначала приволокли на руках старика Шендерова, а он по дороге умер сам, то ли от страха, то ли от старости. Бросили в яму к остальным. А в самом конце от группы расстреливаемых отделилась мелкая девчонка с ещё более мелким пацаном. И пошла, нахалка, по кучам рыхлой земли прямо к Люцке.

– Дяденька, мы дети Асиновского. Мы тут по ошибке. Он русский.

Люцке слегка обалдел от нахальства соплячки. Обернулся к начальству.

– Что хочет эта девочка? – поинтересовался начальник СД.

– Она говорит, что они с братом тут по ошибке.

– Кто знает местных? – взмахом руки приостановил «процедуру» немец. – Эгоф, кто эти дети?

Давид присмотрелся. Пацана он точно не знает, слишком мелкий. Но девочка, кажется, действительно дочь Асиновского. А ещё она дочь Хаси Ходасевич, которая сейчас стоит у края ямы. «Что же делать? Как ответить начальству? Давид запаниковал. Как не совершить ошибку? Как правильно?»

– Эгоф, – в голосе Люцке послышалось недовольство. – Почему так долго?

«В конце концов, всегда можно будет поймать её и расстрелять. Куда она денется такая малая?»

– Да, это дети Асиновского. Они не евреи, – подтвердил бывший учитель.

Начальник СД кивнул, разрешая Реме Асиновской и её брату отойти в сторону. Их мать, падая в расстрельную яму, улыбалась.

* * *

Из рапорта вахмистра Зеннекена генералу Лахаузену:

…Начальник местной полиции Эгоф, незадолго до этого назначенный СД на эту должность, информировал меня, что в ночь с воскресенья на понедельник все евреи Борисова будут расстреляны. На мой изумленный вопрос, возможно ли за одну ночь отправить на тот свет 8000 человек в организованном порядке, он ответил, что это не впервой, и вместе со своими людьми он справится с поставленной задачей; в этом деле он больше не профан.

Не профан. Действительно, к октябрю 1941-го у Давида Эгофа был большой опыт в организации и исполнении «акций». На его совести расстрелы в Бегомле и селе Обчуга. Работали по проверенной схеме. Окружали деревню со всех сторон, сгоняли местных в центр, вытряхивая их из домов. Проводили допросы. Допросы, скорее, были для порядка, слова деревенских никто толком не записывал, не сравнивал. Потом отбирали самых подозрительных, а то и просто отсчитывали каждого пятого, четвёртого, короче, как придётся. Отобранных ту же отводили на околицу и ставили к стенке. Тела оставляли валяться, пусть родственники сами хоронят. Для пущего эффекта поджигали несколько домов. Эгоф произносил речь, объясняя, за что и для каких целей. Деревенские в ответ выли.

Даже скучно.

1 сентября 1941 года генерал-майор Шерер повысил доблестного служаку фольксдойче Эгофа в должности. Назначил начальником службы безопасности города Борисова и всего Борисовского района.

Вместе с должностью Давид получает «в нагрузку» организованное ещё в августе гетто. На столе у него лежит документ, подписанный ближайшим помощником Петром Ковалевским:

Коменданту службы и порядка г. Ново-Борисова: «По распоряжению Городской управы Вам предлагают 27/VIII-1941 не позднее 7 часов утра выслать наряд работников вверенной Вам охраны в количестве 15 человек для переселения жидовского населения, из которых сделать именной список и назначить старшего, который полностью отвечал бы за их работу. Люди должны быть присланы в Управление службы порядка

Н.-Борисова. П. Л. Ковалевский».

Пётр Людвигович бывшему учителю не нравится. Старый служака старательно пучит глаза, тянется во фрунт, но за всем этим внешним проявлением почтительности то и дело мелькает что-то презрительное. Недоверие опытного царского жандарма к учителишке-интеллигенту. Ковалевский не верит, что Эгоф справится с возложенной на него ответственностью. А ещё имя у него подозрительное. Где это видано, чтоб немца звали Давид Давидович.

Бургомистр Станкевич тоже не доверяет Эгофу. Но ведёт себя не так прямолинейно, как Ковалевский. Избегает прямого участия в «акциях», старается остаться в тени, не ставить лишних подписей на документах. Юлит, опасается расплаты.

Но разве есть чего бояться? Вермахт уже под Москвой.

* * *

Пик карьеры. Самое важное и ответственное задание. На окраине города, за рядами колючей проволоки – почти десять тысяч тех, от кого нужно очистить город. Они уже медленно умирают без еды, мыла. В холоде, изматываемые тяжёлой бесполезной работой. Их косят болезни, в гетто свирепствует тиф. Однако новым хозяевам не хочется ждать. Еврейский вопрос должен быть решён как можно быстрее.

Эгоф собирает нелюдей, готовых выполнить приказ начальства. Перечитывает списки надёжных:

Работники охраны порядка г. Н.-Борисова по выселению жидовского населения: Шингаревский, Кучинский, А. О. Берига, Кондратов, Е. А. Берига, Ржеуцкий, Симанович, Борисенок, Соколовский, Карташ, Мирук, Драница, Шульга, Мешок, Копыток.

Их немного. И без помощи местных жителей полицаи не справились бы с работой. Есть те, кто затаил злобу на соседей. Есть те, которые спешат расквитаться с ними чужими руками.

На столе у Эгофа лежит и рапорт начальника службы порядка Ново-Борисова Бахановича:

– Жительница города Анна Фёдоровна Юдкевич, проживающая в двадцатом доме по ул. Орджиникидзе, сообщает, что 20 августа 1941-го при переселении в гетто её соседка Берта Гиршевна Шандалова оставила в квартире своего полуторогодовалого сына Феликса. За мальчиком крайне плохо присматривают незнакомые Анне Фёдоровне люди. Юдкевич просит принять меры и воссоединить мать-кукушку с ребёнком.

В следующем рапорте на имя бургомистра Станкевича тот же Баханович сообщает, что в квартире по ул. 8 Марта, в доме номер 27 оставлена больная-калека Рося Бродкина. Родственники тоже не пожелали взять её в гетто. Соседи просят принять меры. Сам Баханович трусит, перекладывает ответственность на плечи начальства. Станкевич перебрасывает бумаги Эгофу.

Давид Давидович горько усмехается:

– Трусы, жалкие трусы.

И одним махом решает проблему. Жид, он всегда жид. Маленький, больной, старый. Делать исключения как минимум несправедливо.

Население гетто увеличивается. Со всей округи туда везут людей, попадаются даже непонятные граждане из других стран. В домах, окружённых колючей проволокой, жуткая давка, люди спят сидя, в комнатах нечем дышать. Болезни разносятся мгновенно, приобретая масштабы локальных эпидемий. Глупцы ещё на что-то надеются. Пишут жалобы, заваливают бургомистра просьбами выделить лекарства, еду. Эгоф проявляет «заботу», из гетто мелкими группами по 50–60 человек вывозят мужчин, якобы на работы. Их расстреливают тут же. Таким образом удалось «разгрузить» город почти на две тысячи человек.

Главная «акция» впереди.

В конце сентября – начале октября Давид Давидович выезжает для осмотра окрестностей. Лично выбирает место для будущего «мероприятия». Требования высокие. Оно должно находиться не слишком далеко от города, при этом в непосредственной близости не должно проживать большое количество людей. Лишние свидетели не нужны.

Начальник службы безопасности бродит по оврагам и полям, следом за ним идут мрачные охранники-полицаи. Бесконечно курят, переговариваются.

– Да что он ищет-то? – раздражённо спрашивает первый.

– Золото, – хохмит второй. – Жиды где-то тут золото закопали, он и ищет.

– Серьёзно? – настораживается первый.

– Ох, и тупой же ты, приятель! – разочарованно отвечает второй.

Первый обижается, отворачивается. Эгоф тем временем вылазит из оврага со склизкими, просевшими от сентябрьских дождей стенок. Оглядывается вокруг. Он неподалёку от аэродрома, за хилыми, потрёпанными деревцами виднеются домики небольшой деревеньки Разуваевки. Её жителей в дни акции можно временно переселить. Или не временно. Сотней больше, сотней меньше. Хорошее место.

Он некоторое время стоит, прищурившись, продумывая пути подвоза «объектов», объём ям для «утилизации». Начинает накрапывать противный мелкий дождик, и полицаи уже с недовольством поглядывают на начальство. Пора идти. Эгоф машет охране рукой, и они торопятся к стоявшей на дороге машине.

* * *

За день до начала «акции» Давид Давидович устраивает большой банкет для полиции. Приезжают бойцы со всей округи, даже из Плещеницкого района. Из дорогих гостей – оберштурмфюрер Краффе с переводчиком унтершарфюрером Айхе, солдаты и офицеры СС, Антанас Ипулявичюс, бургомистр Станкевич.

Столы ломятся от еды, ряды бутылок с алкоголем радуют глаз.

Эгоф произносит тосты и речи в честь Германии, в честь фюрера и нового порядка. Не забывает обвинять во всех бедах евреев. Обещает гостям «вести беспощадную борьбу с антигерманскими проявлениями».

К полуночи, подогретые речами и алкоголем, полицаи ревут песни и ловят каждое слово «хозяина», и тогда Эгоф, поймав момент, объявляет о приказе. С утра начинается большая работа. Пора освободить город от мусора. Речь начальника полиции поддерживают радостными криками. В честь приказа ещё выпивают. И ещё.

* * *

Утро начинается с выстрелов и криков в гетто. Эгоф недоволен, всё проходит суматошно, громко. Город встревожен, закрыты ставни, заперты двери.

– Прячутся крысы, – усмехается Давид.

На улице Слободка полицаи окружают дома, выводят жителей, грузят на машины. Организация отправки поручена Ковалевскому, но тот явно не справляется. Не спал всю ночь, да и алкоголь ещё не весь выветрился. Эгоф подзывает командира взвода полиции Пипина, направляет его на подмогу Ковалевскому. Кое-как всё налаживается, устанавливается порядок.

Эгоф едет на выбранное поле. Там тоже всё в процессе. Жителей гетто выгружают, мигом раздевают, группами подводят к краям двух ям. Стреляют. Тела падают вниз. Чёткий, сработанный конвейер. Если бы ещё не крики.

Крики оглушают Давида Давидовича. Он видит, как голая баба с окровавленным, разбитым прикладом лицом цепляется за мелкого пацанёнка, воет. И три здоровенных полицая не могут их растащить. Один из них замахивается, удачно бьёт в затылок. Хруст слышен даже Эгофу. Женщина падает, Давид Давидович отворачивается. Его мутит.

– Жалеете жидов? – голос Краффе раздаётся над самым плечом, и Эгоф вздрагивает от неожиданности.

– Никак нет, оберштурмфюрер!

– Жалеете, – презрительно повторяет Краффе. – Стоите руки в карманах, позволяете другим делать всю работу.

– Мне немного не по себе после выпитого накануне, – пытается оправдаться Эгоф.

– Так выпейте и за дело! – ободряет его Краффе.

Услужливый Айхе, ни на шаг не отходящий от шефа, протягивает стакан с водкой. Эгоф одним махом опрокидывает этот стакан. «Надо исправляться. Немец заметил его нерешительность. Он доложит». Эгоф достаёт из машины кнут, маузер, несколько коробок патронов. Коробки потрошит, патроны рассовывает по карманам. И идёт к ямам. Он готов исполнять свой долг.

* * *

В 1942 году партизаны устраивают несколько громких акций. Нападают на гарнизоны, пускают под откос эшелон с обмундированием и оружием. Эгофу поручают разобраться с безобразиями. Давид Давидович делает закономерный вывод. Партизан снабжают местные жители. Их кормят деревни округи, дают приют, лечат. Не будет помощи от деревенских, партизаны уйдут в другое место.

В июле 1942-го в рамках борьбы с партизанами Эгоф организует ряд карательных операций. Сожжены деревни Боровляны, Селище, Лисино и несколько других. Вещи и скот разграблены. В Лисино убито 30 человек.

Из показаний полицая Мозолевского:

– …население Лисино согнали в одно место. Эгоф допрашивал лично. Он и другие полицаи отобрали тридцать человек, отвели за дома и расстреляли. После объявили, что деревня будет сожжена за связь с партизанами. Всего сожгли 120 домов».

Весной-летом 1943-го Эгоф организует сожжение деревни Крупки, затем деревни Бега. В процессе «акции» расстреляно более 100 человек. В самом Борисове разорён табор, убито около сотни цыган.

В 1943 году уже было понятно, что немецкий план по захвату Москвы провалился, и фронт медленно, но, верно, катится обратно на запад. Эгоф попытался скрыть следы своих преступлений. По его приказу были собраны несколько сотен советских военнопленных. Их заставили выкопать трупы на окраине аэродрома и сжечь. «Работа над ошибками» заняла шесть дней. После чего всех военнопленных тоже расстреляли и отправили в огонь.

* * *

9 сентября 1946 года выдан ордер на обыск и арест Давида Эгофа. Начинаются годы допросов, расследований.

И тут борисовскому палачу повезло. Его осудили в тот короткий период, когда в Союзе отменили смертную казнь. И убийца тысяч людей, лично стрелявший в склоненные детские головы из пистолета, получил всего лишь 25 лет заключения.

Начало 1970-х. Воспоминания о войне всё дальше. События обрастают мифами, героическими подробностями. Ветераны становятся всё старше. Всё меньше их собирается на площадях и скверах 9 Мая. В школах, куда они приходят со своими рассказами, их уже давно называют «дедушками».

Некоторые из этих «дедушек» путаются в воспоминаниях или, наоборот, врут настолько гладко и красиво, что можно заслушаться. А по вечерам трясутся от страха, опасаясь, что кто-нибудь узнает в них палачей Борисова, Зембина, Минска. И если бы могли евреи из ям возле старого аэродрома встать из своих могил, то указали бы призрачными перстами на тех, кто стрелял в них. Но мёртвые молчат.

Где-то в Филадельфии под жарким южным солнцем тихо угасает Антанас Импулявичюс, командир батальона полиции, принявшего активное участие в расстреле Борисовского гетто. В Нью-Йорке доживает свой век и бывший бургомистр Станислав Станкевич.

А в тюрьме, глядя в зарешечённое окно, сидит невысокий человек в очках. Страшный убийца, маньяк, достижениям которого остаётся только завидовать всяким чикатилам и михасевичам.

На месте расстрела Борисовского гетто с 1947-го стоит небольшой памятник. Он создан силами родственников тех, кто в 1941 году навсегда лёг в холодную осеннюю землю. Отношение властей к этому памятнику странное. С одной стороны, никто не отрицает массового убийства советских граждан, с другой – избегается любое упоминание о национальности этих самых граждан. Менору изобразят на памятнике только в 1991 году.

В 1972 году маленький человек в очках, которого сильно потрепало время и длительный тюремный срок, выходит на свободу. Живёт рядом с людьми, которые не знают о его прошлом. Однажды даже приезжает в Борисов для встречи со своей дочерью. У убийцы детей есть свои дети.

Эгоф бродит по знакомым с молодости улицам. О чём-то думает, что-то вспоминает. Вот здесь была граница между жизнью и смертью. Здесь протягивалась колючая проволока, раскалывая два мира. А сейчас на улице Слободка живут люди. В тех же самых домах. И стараются не думать о том, что происходило в конце лета 1941-го.

Проходя мимо новенькой, с иголочки, школы, Давид Давидович не удерживается, приподнимается на цыпочках, заглядывает в окно.

Большой светлый класс. На стенах – портреты Карла Маркса, Гёте, Шиллера. У доски стоит стриженый мальчишка в испачканной мелом форме, с красным пионерским галстуком на шее и мучает молоденькую учительницу ужасным произношением.

Ich-lebe

Du-lebst

er/sie/es-lebt

wir-leben

ihr-lebt

sie/Sie-leben

Я живу, ты живёшь, он живёт. Они живут.

В рассказе использованы материалы допроса Давида Давидовича Эгофа, проведённого заместителем начальника следственной части МГБ БССР подполковником Сухаревым (Архив КГБ РБ, инв. № 1865).